Как горят огни

      Марату декабрь совсем не нравится. Он кусается, как самая злая собака, под кожу лезет и кишки морозит. Зубы щёлкают от холода резво и весело, челюсти аж болят.       Марат этот декабрь, откровенно говоря, нахер шлёт каждый раз, когда выпрыгивает из подъезда и падает в большущий сугроб, чувствуя снег в носках, штанах и кедах. Ему бы, по-хорошему, дома всю зиму переждать, и выйти уже на теплую улицу, где вовсю весна, а с той весной – Вовка. Высокий, тоже теплый, живой. Марат мотает головой и ловит лбом снежинку. Никакой ему весны. Он же пацан. Он эту зиму ссаную на раз-два расхерачит! Вот только дойдет сначала целым и невредимым до коробки, а потом обязательно расхерачит.       Лёд под подошвой почти визжит, и Суворов несколько раз наворачивается так, что внутри все охает и падает вниз. Он держит равновесие (и немного помятую пачку сигарет), высматривая своих. На привычном месте никого. Марат оглядывается, даже прогибается в спине, цепляясь взглядом за каждую подозрительную точку.       Пусто.       – Приплыли, – бурчит под нос и зубами тащит из пачки сигарету.       Субботнее утро такое белое, что Марату приходится щуриться. Он вспоминает о несделанной домашке по биологии, о том, что мама сегодня на обед готовит гороховый суп, и что Турбо обещал ему переписать новые кассеты.       К общему хламу спонтанных мыслей добавляется образ какой-то строгой девчонки с тонкими хвостиками, о которых Марат думает непозволительно долго. Он, не сдержавшись, хмыкает себе под нос. Она, девчонка эта, неожиданно смешная. Какая-то дерганная, хмурая. И тоже непременно теплая. Она же все время закутана в шарф свой огромный, потому и теплая. И шапка у нее придурошная такая, все время на глаза сползает, а она бровями двигает, пытаясь ее поднять.       Марат топчет снег с удвоенной силой, отчего-то вдруг смутившись, и совсем не замечает острый взгляд черных глаз, что смотрят на него издалека.       – Маратка! – тянет сухой голос нараспев. – Сюда поди!       Он на автомате вжимает голову в плечи, надеясь, что зовут-то на самом деле не его, и что влетит сейчас от старшего тоже не ему. Да и Маратов в Казани полно, чего переживать-то? Он даже морщит нос и закрывает глаза. Сейчас проморгается и все пройдет.       – Ты чё, оглох? – или не пройдет нихрена. – Мне самому к тебе подходить надо?       Марат выпрямляет спину и кривит деревянные губы в улыбке, готовясь встретить Кащея, а вместе с ним и очередной болючий синяк на пол-лица. Он прячет сигарету в карман и идет неспешно (никто никогда не торопится на убой), но прищуренные глаза старшего отчего-то заставляют прибавить шаг.       – Ты вот что мне скажи, Маратка, – Кащей лениво тянет руку для приветствия, и Суворов жмёт ее опасливо, – улица как воспитывает? Справедливо?       Марат догадывается, чем закончится разговор, так что становится левым боком, надеясь, что будут бить туда. Правую скулу до сих пор саднит от вчерашнего удара Зимы.       – Справедливо, – бурчит под нос, за что получает елейную улыбку.       Кащей не курит, а смотрит долго, прямо в лоб, и Марат знает, что это плохо. Взгляд сам не отводит, пристально разглядывая темные бусинки-зрачки и красный кончик носа, неосознанно вспоминая чучело крысы в зоологическом музее. Картинка такая яркая, а крыса тогда была такая взъерошенная и облезлая, что Марат лишь благодаря огромной выдержке давит в себе смешок.       – Тогда с какого хера ты эту улицу вертишь вместе с репутацией района, а, Маратка? – Кащей говорит подозрительно спокойно, а стоит – неподвижно.       Как чучело крысы.       – Я не верчу…       – Так, получается, порядочные люди врут? Пришли, вызвали меня на разговор, объяснили ситуацию, а прав у нас ты? – Марат слышит, как чужой хрип постепенно нарастает. – И пацанов с «Кинопленки» не ты гонял? И бабки не ты у них отжимал?       – Они на нашем районе чушпанов трясли, – резко говорит Суворов, – это тоже не по понятиям!       Он хочет сказать что-то еще, хочет оправдаться и доказать, что его вины ни в чем нет, но Кащей выставляет палец вперед и, наконец, кричит.       – А это уже не тебе решать! Напомнить, кто ты? Напомнить, кто твой старший, и чё тебе будет за твою самодеятельность, а? Хочешь пизлюлей получить, так ты приди и скажи: «Кащей, дай мне по морде», я же не откажу, Маратик!       У Суворова сердце гремит и бьется о ребра, а кровь приливает к щекам. Ему хочется упасть лицом в самый громадный сугроб и пролежать там до самого нового года, чтобы никто-никто даже не пытался заговорить с ним. Но ему остается лишь стискивать челюсти и пялиться себе под ноги, потому что смотреть на орущего Кащея все равно, что пялиться на сварку. Рано или поздно долбанет прямо по глазам.       – Короче, поступим так… – Кащей сплевывает в сторону, – на меня смотри!       Марат глядит исподлобья и отводит правое плечо назад.       – Идешь к кинопленовским и как законопослушный гражданин отрабатываешь свой косяк. Тебе старшие скажут, что надо сделать, чтобы замять конфликт. Понял?       Молчание давит физически, виски аж стучат от напряжения, а глаза у Кащея – голодные, пустые и, Марат теперь в этом уверен, крысиные.       – Не слышу утвердительного ответа!       – Понял я, – Суворов давит ногой ледышку. – Сейчас идти?       – Нет, мой дорогой, – Кащей чешет нос и оглядывается. – Сейчас курточку снимай, чтоб не заморать. Давай-давай.       Стаскивая с плеч куртку, Марат думает, что лучше бы он остался дома доделывать домашку по биологии. Вышел бы позже, может, и на Кащея не наткнулся бы.       Или нужно было помочь маме. Она как раз просила почистить картошку, а Марат даже не дослушал, лишь смазано чмокнул в щеку и вылетел во двор.       А еще лучше – найти Турбо. Он наверняка в качалке был, где как всегда спорил с Зимой или отчитывал Лампу, и Марат бы тоже, наверное, получил свое, но по справедливости, по понятиям.       А сейчас получит за просто так. За чужую скорлупу, за чей-то стакан водки и за…       – Здрасте!       «Да. За здрасте», – думает Марат, пока не осознает, чей голос услужливо подсказал ему еще один вариант.       Он замирает, запутавшись локтями в рукавах, и вдруг очень испуганно смотрит на Кащея. Тот пялится ему за спину, стараясь сделать лицо дружелюбным. По скромному мнению Суворова, нихрена у него не получается.       – Девочка, иди, куда шла, – говорит мягко, медленно.       – Так сюда и шла! – Марат закрывает глаза и мысленно матерится. – Меня Ирина Сергеевна попросила за Маратом сходить, ему в ПДН надо, расписаться. Плановая проверка, все дела.       – Какая Ирина Сергеевна? – непонимание на лице Кащея отражается в ту же секунду.       – Инспекторша, – проговаривает Марат и, наконец, поворачивает голову.       Девчонка без своей придурошной шапки выглядит не так смешно. Ее покрасневшие уши вызывают желание растереть их или замотать всю ее голову в колючий шарф, заболеет же. Марат опускает взгляд на пакет в ее руке, в мутной пелене которого виднеются пирожки и печенье.       – Он потом зайдет, видишь, занят сейчас, – настойчиво продолжает старший. – Спасибо, девочка, можешь идти.       Маша пакет в руке сжимает и улыбается легко, как будто действительно не понимает, что стоит перед авторитетом группировки. Марату от этой ее непосредственности выть хочется, но Маша не дает ему такой возможности и продолжает:       – А не надо никуда идти, там за углом стоит милицейская машина, нас сразу отвезут, – она подходит к Марату и обратно натягивает его куртку на плечи. – Извините! Закон не ждет!       Кащей долго на нее смотрит, но потом все же делает шаг назад.       – Ладно, – голос скрипит вместе со снегом, – потом договорим.       Марат выдыхает. Он чувствует, как Маша тянет его за руку в сторону арки, но никак не может прийти в себя после внезапного спасения. Сердце гулко стучит, а по спине стекает струйка пота, но Суворов уверенно следует за девчонкой шаг в шаг. Он смотрит ей в спину, а затем переводит взгляд на белые маленькие пальцы, крепко сжимающие его запястья.       И вдруг тормозит.       – Ты шизанулась?       Маша оборачивается резко, и кончики ее волос легко бьют по носу. Марат дергает головой. Щекотно.       – Нет никакой машины и Ирины Сергеевны.       – Я в курсе, – хмыкает Суворов. – Потому и спрашиваю: ты шизанулась?       Лебедева сдвигает брови к переносице, и кроме морщинки Марат замечает маленький шрам на лбу.       – Обычно люди говорят «спасибо».       – Обычно люди не лезут в чужие разговоры.       Он и сам не понимает, почему вдруг так очевидно выпендривается. Тем более Маше он действительно благодарен, но признавать это не спешит, замечая, как обида трогает чужие холодные щеки румянцем возмущения.       – Тебя бы побили, – шипит Маша, сжимая запястье еще сильнее.       Так теплее. Марату нравится.       – Меня и так побьют, – заявляет просто, – только теперь попозже.       Лебедева разжимает пальцы, и Марат чувствует укол разочарования где-то под ребрами. Девчонка дуется и немного теряется от неловкости, а потом бросает:       – Иди ты.       И разворачивается.       Марат больше всего на свете не хочет, чтобы она оставляла его в одиночестве в этой дурацкой арке и уходила вот так, обидевшись, поэтому он спешно хватает ее руку и тянет на себя.       – Ладно, все. Хорош. Просто твой поступок был очень необдуманным и неосторожным.       Маша вскидывает брови, глядя сначала на чужую руку, а затем в глаза.       – Это все еще не похоже на «спасибо».       Суворов склоняет голову и поджимает губы.       – Спасибо. Больше так не делай. Кащей в первый раз отпустил, во второй попадет обоим.       Он видит понимание на чужом лице, но руку не спешит отпускать. Маша согласно кивает и задумывается.        – Кащей? Больше на крысу похож.       Широченная улыбка расплывается по лицу, и Марат больше не в силах ее контролировать.       – Я тоже так думаю. Все, пошли, домой тебя проведу, все равно делать нехер, – он забирает пакет из ее рук. – Чё у тебя тут?       – Пирожки с яйцом и орешки со сгущенкой, – Маша легко избавляется от ноши. – Будешь?       Марат стягивает с себя шапку и надевает ее на машину голову, пряча острые кончики ушей от холода.       – Буду.