под тонким кашемиром и четырьмя пуговицами

      Четырнадцатое февраля этого года выпало на субботу, и Соул решил провести его также, как последние три с половиной месяца проводил субботние деньки — выйти на площадь с гитарой и петь любимые песни, одну за другой. Этот ритуал стал таким же привычным, как чистка зубов по-утрам — многие его узнавали, многие останавливались, чтобы послушать.       Он наблюдал за первым свиданием двух немолодых людей, неловко держащихся за руки, за прогулкой женатой пары с двумя погодками, за девушкой, с горящими глазами несущей букет белых роз… в этом мире столько любви, думал Соул. Ему не хотелось допускать мысль о том, что и жестокости в нем столько же.       Доиграв, Соул поздравил всех с Alla hjärtans Dag*, а затем начал собираться домой.       — …D'you know, for you I'd bleed myself dry, for you I'd bleed myself dry**… — тихо пропел женский голос у него за спиной.       Соул обернулся. Он увидел перед собой девушку — золотистые пушистые кудряшки игриво рассыпались на ее плечах, скрытых под теплой тканью голубого пальто. Она смотрела вроде бы и на него, а вроде бы и сквозь — глядя прямо в глаза, она будто совсем не обращалась к нему, хотя и пропела строчки из только что исполненной им песни.       — Нравится эта песня? — услышал он свои слова.       Нет, она смотрела не сквозь него — она смотрела внутрь него, бесстыдно уставилась в самую душу.       — Нравится эта песня? — теперь его слова прозвучали уже из ее уст. Она их забрала — словно Урсула, вытянувшая голос у Русалочки — но вот изменила их до неузнаваемости, придала им совершенно другое, даже противоположное звучание — дерзкое, вызывающее. Она завладела его «нравится эта песня» целиком и полностью, так, что он уже и помыслить не мог, что какие-то доли секунды назад произнес их первым, что они вообще когда-то были его инициативой. А возможно, все было совсем не так, и ее: «Нравится эта песня?» подразумевало: «Да кому же не нравится?» и было ответом на его слова.       Узрев его замешательство, она вздернула брови и приоткрыла рот, показывая, что добилась желаемого — сбила его с толку — и потому добавила:       — У тебя хороший вкус в музыке.       — Ты слушаешь Тейлор Свифт? — вдруг выпалил Соул, тут же пожелав забрать свои слова обратно и не спрашивать ее никогда об этом вообще.       — Нет, — как и знал. Рывок головой, как бы в подтверждение произнесенному отрицанию.       — Нет, — теперь уже он повторил за ней, переваривая и желая ощутить это «нет» у себя на языке, прочувствовать, каково это — вмиг заставить кого-то загореться и тут же велеть погаснуть.       — А при чем тут Тейлор Свифт? Ее нет в твоем репертуаре. Или же я что-то пропустила?       Такое утверждение — неоспоримое, точное — оно даже заставило его задуматься, помнит ли он сам репертуар исполняемых каверов, или же она знает его куда лучше него? Казалось, так оно и было.       — Просто спросил.       Его взгляд скользнул по ее рукам и уткнулся в перчатки. Холодно? Или не знакомится, как Оливер?       — Смело могу предположить, что частичка меня скрывается под рукавом твоей куртки.       — Вот значит как?       Он был очарован. Прямотой, улыбкой, звуком ее голоса, голубым пальто, кудрями, препятствием в виде перчаток.       — Да, именно так.       — Ты всем так говоришь?       По ней было видно — конечно не всем. Или он выдавал желаемое за действительное?       — Не всем, но ты не первый, кому я это сказала, — снова улыбка, но уже не такая открытая, скорее смущенная.       Соул подхватил гитару, и она тут же спросила:       — Тебе нужно идти? — ему показалось, или в ее голосе и правда были слышны нотки переживания?       Он смотрел на нее и не знал, что ответить. Он скажет «нет», они сходят куда-нибудь, посидят, поболтают — и разойдутся, а потом, на следующих выходных, он увидит ее лицо в толпе — потому что будет искать его там — и она также смущенно улыбнется и отведет взгляд, на этом все и закончится. Но если он скажет «да» — она уйдет. И на следующих выходных в толпе ее уже не будет. Если он скажет «да» — он потеряет ее навсегда, он был уверен в этом абсолютно точно.       И поэтому он не ответил. Теперь уже она была сбита столку. Молчание, повисшее между ними, становилось невыносимым:       — Я Элин, кстати, — и, видимо, для нее в большей степени, — Так ты уходишь? Может, посидим в Caffellini? Если у тебя есть время, конечно, — предложила она, а потом добавила, — ну же! Я ведь твоя фанатка, возможно одна единственная на всю Швецию!       Соул не смог сдержать улыбку. Он даже почти рассмеялся:       — Пойдем в Caffellini. Меня зовут Соул.       — Креативно. Själ***.       Дорога до Caffellini занимала примерно двадцать минут. Соул пытался заткнуть свои мысли, вопрошающие о том, подают ли в Caffellini миндальный раф. От этого словно зависела его жизнь — если не подают, он воткнет десертную вилку себе в сонную артерию, лишь бы только ни секунды больше не провести в этой действительности.       — Так ты из Стокгольма? — спросила Элин. Шагали они медленно, как будто специально тянули время, которое неизбежно заканчивалось с каждым пройденным метром.       — Не совсем. Я из Мёлле, а в Стокгольм поехал учиться, тут и остался.       — Мёлле? — задумалась она, — никогда не встречала людей из Мёлле.       — Думала, там никто не живет? — рассмеялся Соул.       — Если честно, — она кинула на него быстрый взгляд, — то да. Это же Хёганес, почти он. Вот если бы ты назвал Хёганес, я бы не удивилась, хотя мне больше думалось, что ты откуда-нибудь из Уппсалы.       Уппсала.       Как она узнала? Как могла ткнуть пальцем в небо и выбрать именно тот город, что он любит больше всего?       И когда ей об этом успело подуматься? Когда она слушала его песни? Или она подумала об этом только сейчас, задав этот вопрос, чтобы спросить хоть что-то?       — Уппсала — мое любимое место на Земле. К великому сожалению, я не оттуда.       — Не хочу хвастаться, но я оттуда, — она сделала мимолетный реверанс, — родилась и выросла.       Ну конечно. Конечно она из Уппсалы. Вот почему его сердце всегда так рвалось в это дивное место, и по той же причине так боялось надолго в нем задержаться.       — А почему ты здесь?       — А почему ты здесь? Если так любишь мой родной город, — подмигнула Элин, как будто попала в яблочко вопросом, на который он сам напросился. Но у Соула был готов не менее меткий ответ:       — Потому что я боюсь разлюбить его, если буду видеть его каждый день из окна. Боюсь прогуливаться по любимым улицам, а потом в один день, — он щелкнул пальцами, — вдруг осознать, что они уже не такие уж и любимые. Просто улицы, такие как везде улицы. Я люблю приезжать туда ненадолго, складывать все свои впечатления в своего рода копилку, чтобы потом, сидя дома здесь, в Стокгольме, иногда занимать их оттуда, совсем по чуть-чуть, а после восполнять новой поездкой в Уппсалу.       — М-мм… — Элин прикусила нижнюю губу и нахмурилась.       — О чем задумалась?       — О том, был ли ты вообще где-то кроме Уппсалы, Мёлле и Стокгольма, Själ.       У Соула вырвался смешок, который означал ничто иное, как — засчитано.       — Я много где был. Даже, наверное, все и не перечислить. Париж, Вена, Копенгаген, Осло. Берлин, Барселона, один раз летал в Штаты, в…       — Хватит-хватит, — она замахала своими перчатками прямо перед его лицом, — поняла. Видимо, старушку-Уппсалу ты действительно любишь, правда судя по тому, что я только что услышала, какой-то странной любовью, но предпочту не встревать в ваши отношения.       Соулу вдруг очень захотелось запомнить этот момент как можно лучше. Положить его в ту копилку, раньше предназначенную только для Уппсалы, и запечатать его там на всю жизнь, никогда не тревожить. Ее голос, ее «хватит-хватит» и серые перчатки, маячащие перед его глазами, гипнотизирующие, кричащие: «Ну же, сорви нас с этих беспечных дразнящих ручонок! Или же не делай этого никогда — иначе знаешь ведь, самому будет хуже!».       — А ты-то здесь почему?       — А я не здесь, я то тут, то там, везде я, — пространственно ответила она, — сейчас здесь. Дальше — не знаю. В Уппсале мама и дедушка Мике. Мике это мой пес, — она сказала это так, как будто напомнила ему то, что он забыл, хоть и она просила не забывать.       — Училась в Стокгольме?       — О да, не напоминай, — отмахнулась она, — такие себе деньки.       — Не нравилось?       — А кому-то нравилось?       Ему нравилось.       Его подмывало спросить, на кого же она училась. Он не мог даже предположить или набросать с десяток вариантов — вариантов у него не было. Он мог представить ее как и серьезным хирургом, так и школьным учителем, танцовщицей, актрисой, кондитером — кем угодно и никем одновременно.       — Почему мы говорим на английском? — поинтересовался Соул.       — Vill du prata svenska? ****       — Да нет, просто интересно.       — Не знаю, — она и правда не знала. Соулу это понравилось.       — Просто подумал, может, ты защищала диплом по английскому.       Элин рассмеялась, а затем резко посерьезнела и заявила:       — Боже, только не диплом!       Опять не туда.       — Да что же такое, — признал свое поражение Соул, — мне понравилось писать диплом. Я бы написал еще раз.       — Пиши за деньги.       — Туше.       — Вариант.       Они переглянулись.       — Знаешь, что было бы забавно? Если бы люди узнавали друг друга не по оттенкам их душ, а услышав тему дипломной работы, — заговорщицки предположила Элин, — вот был бы смех!       — Почему? — он догадывался, почему.       — Потому что у самых интересных людей самые скучные темы дипломов, — пояснила она, придав интонацию, в которой читалось: «очевидно же».       — У тебя была скучная тема?       — М-мм… — она снова прикусила нижнюю губу, водя нижней челюстью туда-сюда, — знаешь, не скажу! — и выставила указательный палец, предупреждая, — И ты свою тоже не говори. Никому вообще не говори, обещаешь?       Он был готов обещать ей все, что угодно, и не просто обещать — а сдержать любое данное обещание и погибнуть, если вдруг не сможет.       — Обещаю.       Они вошли в кофейню и заняли столик у окна. Элин сняла пальто, отпрянув, когда он попытался помочь ей это сделать. Черная водолазка, кулон в форме сердца, заштопанного посередине. И кольца, одно — с темным камнем, вероятно гранатом, а другое… почему он видит ее кольца?       Перчатки. Перчаток нет.       Завороженный, Соул наблюдал за движением ее рук, за ее пальцами, гуляющими по меню, ласкающими его страницы. Рукава водолазки с мелкими пуговицами плотно прилегали к запястьям, давая понять — мы — надежные защитники, даже не надейся, что мы можем задернуться вверх и обнажить то, что ты так хочешь увидеть. Он и не смел надеялся.       — Что будешь? — спросила она.       Ее щеки и кончик носа — только сейчас, сидя напротив, он заметил, как они покраснели от холода. Ей было холодно, поэтому она надела перчатки, а не потому что «не знакомлюсь».       Миндальный раф, почти сорвалось с его губ, но он пресек этот порыв вовремя, и оттого ответил:       — Латте, — а затем решился спросить, — а ты?       Миндальный раф, пожалуйста, миндальный раф. Он был готов дать голову на отсечение.       — Я буду чай.       Этим чаем она вскрыла его грудь и исполосовала сердце.       — Чай? — не поверил своим ушам Соул.       — Да, я не пью кофе, — уткнувшись в меню, отстраненно ответила Элин, даже не подозревая, что делали с ним ее слова.       — Тогда и я буду чай, — услышал свой голос Соул.       Чай? Хорошо. Не пить больше кофе? Тоже хорошо, он может даже забыть слово «кофе» и его вкус навсегда. Кофе? Что это такое, никогда не пробовал, не слышал.       Они сделали заказ и оба откинулись на спинки стоящих четко друг напротив друга стульев, а затем рассмеялись синхронности своих действий.       И тут Элин сделала то, что Соул никак ожидал, к чему не был готов от слова совсем. Она ловко расстегнула пуговицы на правом рукаве, оголив запястье.       Соул узнал его моментально, даже секунды не потребовалось, не потребовалась даже мгновения. Тот лепесток, что сорвала и протянула ему бабушка — сейчас он снова был перед ним, точно такой же зеленый. На запястье Элин, конечно же там. Вот, где его дом — под ее бледной розоватой кожей — не в Мёлле, не в Стокгольме, не уж тем более в Уппсале, а под тонким кашемиром и четырьмя пуговицами.       Он не знал, что делать. Все вокруг вдруг стало таким бессмысленным и ненужным, таким фальшивым. Растерянный, потерянный, нашедшийся, изумленный, счастливый, несчастный, грустный, разбитый и собранный — а на деле — просто он, ее он, и больше ничего не важно, ничего не имеет значения.       — Судя по всему, я не ошиблась, — заключила Элин. Ее голос прозвучал словно из другого измерения, возвращая его к жизни.       — Элин… — его дом также был в ее имени, четыре буквы-комнаты, теперь отныне и навсегда — самые важные, самые необходимые.       Принесли чай. Они заказывали чай? Они в кофейне, вообще в Стокгольме?       Соул потянулся к ней через стол, но Элин замотала головой:       — Давай поговорим. Стой.       Если такую реакцию способен вызвать один вид вид ее браслета, так что же будет, когда они коснутся друг друга? Что же будет, что будет! А что, если это не он? Просто очень похожий, такой же зеленый, но не он, не его, и она — не его.       Теперь он смотрел на нее иначе. Черная водолазка, серебряный кулон на короткой цепочке, розовые щеки и приподнятый курносый нос — ко всем этим деталям он теперь непроизвольно добавлял «любимая» — любимая кожа, любимые ногти, пальцы… волосы — о, эти волосы! Вот бы зарыться в них, запустить в них свои холодные пальцы, закрыть глаза и провести так всю оставшуюся жизнь, сколько бы это ни значило — пару минут или вечность.       Но тут он понял, чего она от него ждет. Она ждет, чтобы он сделал то же самое — показал ей свой браслет, ее браслет.       И он сделал это, правда не так решительно, как она. На нем был оливковый джемпер, а под ним — белый лонгслив, и только избавившись от двух слоев ткани он открыл ей то, чего она ждала. Ждала ли? Хотела ли вообще это видеть?       — Значит, я люблю тебя, — констатация факта. Безэмоциональная, сухая. Как же такое возможно? Он только что обрел дом, который, сам того не осознавая, только и делал, что всю жизнь искал, искал, искал… а она? Ей неважно, ненужно? Может, страшно? Нет, вряд ли страшно.       — Послушай… — она подалась вперед, но руки спрятала под столом, — я скажу тебе все как есть, ладно? Я догадалась, что это ты, когда впервые услышала, как ты поешь. Я прогуливалась по парку и поняла — вот оно! Голос из моих снов — я слышала его очень часто, вот так вышло. Я приходила каждую субботу, чтобы просто послушать твои песни. И клялась себе не подходить, не рушить это, но сегодня поняла, что это нечестно. Нечестно по отношению к тебе, потому что я-то все уже знаю, а ты — нет, и если я просто уйду, ты будешь искать меня, не зная, что искать нечего.       Он не понимал, к чему она клонит, или же не хотел понимать. Лишь бы только она говорила, говорила хоть что-нибудь, лишь бы только наблюдать за ее губами, за глазами, за всем, что хоть немного ее…       — Я не верю, — улыбнулся Соул, — не верю, что ты передо мной.       Она отрицательно качнула головой:       — Соул, пожалуйста. Я делаю это ради нас обоих, послушай. Видимо для тебя, как и для многих, вся эта тема с родственными душами… ты романтизируешь эту связь. Но для меня она — ловушка. Капкан, клетка, тюрьма — называй как хочешь. Вот что она для меня.       — Элин, почему ты…       — На твоей руке часть когда-то моей души, то же самое и на моей. Вот к чему мы притягиваемся — к частице себя, не друг к другу. Так у всех.       Магия, окутывавшая их всю дорогу до этой кофейни, рассеялась. Сколько минут они были беззаботны и счастливы? Двадцать минут, всего двадцать минут, думал Соул. Он отдал бы двадцать лет, лишь бы прожить их снова.       Соул взял себя в руки, взял в руки и новое волнительное чувство, которое узнал только что, а затем собрался. Ему нужно выслушать Элин, выполнить ее просьбу. Иначе никак.       — Почему так? Почему ты так пессимистично относишься к родственной связи?       — Скорее, реалистично. Сколько тебе лет?       Пять, семьдесят, шестнадцать, меня вообще нет — как пожелаешь.       — Без пары месяцев тридцать.       — Мне двадцать восемь. Думала, вдруг ты младше, было бы легче найти аргументы для разговора. Но, значит, загвоздка в опыте. А он у меня не самый удачный. Не отрывая от нее глаз, Соул налил чай в обе светло-бирюзовые чашки, и пододвинул одну ближе к ней. Аромат бергамота, малины и лайма быстро растворился в воздухе, почти в нем не задержался.       — Ты… кого-то потеряла, — осмелился предположить Соул, — это ты имеешь в виду? Десятое июня две тысячи восемнадцатого?       — Двадцатое февраля две тысячи шестого. Почему июнь восемнадцатого?       Как это почему? Июнь восемнадцатого, а именно десятое, а именно четыре тридцать две вечера в метро — то, что он испытал в тот июнь, не шло ни в какое сравнение с февралем шестого. Та боль была тяжелой, но она была гибкой, отходчивой. В июне же все было иначе. Острее, безвыходнее, ярче. Так что же случилось тогда?       И тут Элин пояснила:       — Десятое июня. День, когда мне разбили сердце. А в феврале шестого умер мой папа.       День, когда ей разбили сердце. Ей разбили сердце. Значит, было, чем разбивать. Значит, она уже любила.       — Я подумала, что это ты, — грустно ухмыльнулась она, — он был тоже зеленым. Тогда я не обратила внимание на то, что у него был не твой голос, на то, что меня не настигло какое-то великое чувство. Я была очень юной, увидела, что он зеленый, на руке у него был желтый, так все и… а потом он мне изменил. Со своей желтой, нисколько не похожей на меня желтой девицей, а друзья, все мои друзья об этом знали. Думаю, что именно они и разбили мне тогда сердце. На него мне стало плевать тут же, стоило только подумать о том, что он с другой, а они… Жаль, что тебе пришлось пережить то же самое в тот июньский вечер. Я не знала.       — Мне не жаль. Если это хоть как-то облегчило твою боль, да даже если нет — просто знай, ты была не одна. Я был с тобой, чувствовал то же. Мне не жаль.       — Думала, связь передает только физические травмы, — подавила удивление Элин, — потому что с твоей стороны кроме отвратительной боли в руке в детстве я почти ничего и не помню. Как будто мне тупым ножом кость пилили, вот здесь.       — Я упал с велосипеда.       А потом, поняв, что между ними за связь, берег себя и свое тело так, как если бы берег ее, лишь бы ей не было больно. У него получилось? Значит, правда сработало?       — Я попрошу тебя всего об одном, ладно? Давай не будем это проверять. Не будем дотрагиваться друг до друга и не допустим запечатления. Я этого не хочу. Я устала, очень устала. Принимай, как хочешь, можешь даже сказать, что я пытаюсь убежать — не пытаюсь, я и правда бегу. Всегда бегу, вот почему я не в Уппсале с мамой и Мике, я убежала оттуда. Ведь все там напоминает о том, что когда-то случилось. Просто знай, что искать меня не надо, и живи свою жизнь, хорошо? Нам обоим так будет лучше.       Как же «живи свою жизнь», он только родился, только нашелся — его жизни больше нет, той, что была «до» — и она не нужна ему и никогда нужной не станет.       — Я пытаюсь понять, пожалуйста, объясни. Ты мне не доверяешь? В этом все дело?       — Дело не только в этом. Я не могу пойти на то, чтобы привязать себя к тебе, я…       — Но мы и так привязаны друг к другу, Элин.       — Это можно игнорировать.       — Неужели ты правда этого хочешь? Выйти за дверь, будто ничего не было, и забыть друг друга навсегда? Но мы же не сможем, мы же… ты же здесь, — он кивнул на свой браслет, — я никогда не смогу забыть тебя. Неужели ты сможешь? Если просишь, я не сделаю этого, никогда не коснусь твоей кожи, не допущу того, что ты называешь запечатлением, не посажу тебя в клетку. Но ты в этом уверена? Точно?       Говорить это было самым сложным, что он когда-либо делал. Каждое слово резало горло, сопротивлялось на выходе, оставляя за собой кучу глубоких кровоточащих ссадин. Но другого выхода не было. Только попытаться ее понять, только говорить на ее языке, иначе в любую секунду она может сорваться с места и убежать, и у него останутся только четыре буквы ее имени, если оно вообще ее, и пара серых перчаток, что она, убегая, забудет рядом с чашкой еще горячего чая. И никакой надежды.       — Точно.       На ее глазах выступили слезы, и, моргнув, она позволила крохотным блестящим бусинкам скатиться по своим щекам. У Соула разрывалось сердце. Все, что он представлял, все, чем он жил — так вот как оно случилось на самом деле? Он нашел ее, наконец нашел ее, и он ее совсем не знает. Всегда и всем он говорил, что знает ее лучше, чем самого себя, а на деле — ничегошеньки, хуже, чем чистый лист, даже чистого листа не было, лишь пустота, пропасть. Она не слушает Тейлор Свифт, не любит миндальный раф, вообще не пьет кофе. И у нее разбито сердце. — Ты хороший парень, Själ. Очень жаль, что все так. Прости меня. Я пойду.       Она встала и принялась надевать пальто, а он мог только смотреть на то, как она уходит. Ее образ вот-вот растворится в стенах этой кофейни, исчезнет в февральском морозном воздухе, затеряется в улицах Стокгольма.       Перчатки — она точно забудет их, а он точно заберет их себе, как единственное доказательство того, что этот вечер случился на самом деле. Но он не вынесет этого, не сможет брать их в руки и прикладывать к своим щекам, не сможет натыкаться на них в ящике стола, не сможет не любить их… и поэтому он потянулся за перчатками Элин, чтобы сказать, вероятно, последние слова, что она от него услышит: «Не забудь перчатки, ты же замерзла». Но внезапно его пронзило ударом молнии. Ослепляющие вспышки света — жёлтый, зеленый, желто-зеленый, ее имя, его имя… ее желтый растекался по его венам сладким банановым сиропом, навсегда смешиваясь с кровью, навсегда селясь внутри него, навсегда, навсегда, навсегда…       Она тоже потянулась за перчатками. Случайность, нелепая и самая неслучайная из всех случайностей. Их пальцы соприкоснулись лишь на мгновение, но этого мгновения было достаточно для того, чтобы больше никогда не хотеть и не иметь возможности быть порознь, чтобы стать одним целым.       В глазах Элин — ни намека на постигшее его счастье. Только испуг, изумление.       И она убежала.