под тонким кашемиром и четырьмя пуговицами

      Соул вернулся домой и, закрыв за собой дверь, схватился за запястье, искрящееся от пронзающей боли. Вот, что имела в виду Элин, говоря о запечатлении. Неужели весь этот ужас вызвало какое-то мимолетное невинное касание, неужели теперь это — их то самое навсегда, он же ее никогда больше не найдет, не увидит. Его кожу там, в области, где покоилась частичка солнечной души Элин, как будто вскрывали скальпелем — вдоль и поперек, снова вдоль. Резали, резали, резали… только что они были вместе, только что смеялись, только что он имел возможность смотреть за тем, как ветер играет с ее волосами. Это пытка, чертова пытка!       Пожалуйста, пусть она не заканчивается никогда.       Со временем Соул сжился с этой болью. Он замотал запястье эластичным бинтом, словно под ним запечатав глубокую кровоточащую рану. Он не мог смотреть на ее желтый, больше не мог — ведь теперь, смотря на браслет, он видел ее глаза, слышал ее смех, касался ее голубого пальто, пил с ней чай… Оливер продолжал твердить, что это пройдет, но его слова лишь вгоняли в ужас. Если пройдет, что это будет значить для них с Элин?       Никогда, пусть никогда не проходит.              Весна пролетела незаметно, а вот лето — будь оно проклято — тянулось так медленно, что хотелось лечь в криогенную камеру и не просыпаться до наступления ноября. Жарко, не очень, душно, дождливо, но самое ужасное — солнечно. Только не солнце. Оно мучало его, насмехаясь, ведь оно — повсюду, ненужное и бестолковое. Настоящее солнце — у него под кожей, настоящее солнце — он не увидит его никогда, потому что сколько бы он не пытался найти Элин из Стокгольма, Элин из Уппсалы, Элин из Швеции, может, вообще и не Элин, ничего не вышло.       К черту солнце.       Осенью спасала только работа. Да-да, в том самом Ботаническом саду Бергиуса, там он и работал, ведь он закончил кафедру биологии и защитил самый скучный на всем белом свете диплом, но Элин уже этого не узнает, не посмеется и не скажет: «Вот! Говорила же, го-во-ри-ла!».       Не узнает же? А может…       Вот бы просто знать, что она в порядке. Что браслет не заставляет ее выть по ночам, утыкаясь в подушку, не лишает аппетита и сна. Этого ему было бы более, чем достаточно — если он больше ее никогда не увидит, пусть так, у него в копилке лежат те двадцать минут счастья, ради которых он бы с легкостью отдал жизнь. Но все еще искал ее везде — в каждом прохожем, в каждом шелесте пожелтевшей листвы, слышал в каждом слове, видел в каждой витрине и за каждым столиком. Он буквально жил этой призрачной надеждой, принимая тщетные попытки откинуть ее и двигаться дальше.       Ему не надо дальше, если «дальше» означает «без нее».       Он больше не выходил с гитарой на площадь, и не потому, что боялся ее увидеть, а потому, что боялся не увидеть. Но ровно через год, снова 14 февраля, он решился на следующий шаг — пойти в Caffellini, добраться до него той самой счастливой дорогой, провести этот день там, пытаясь восстановить тот самый лучший и худший из вечеров — плевать, если это выпотрошит его и вывернет наизнанку окончательно. По-другому никак.       Он и не надеялся, что увидит там Элин, он шел туда не за этим. Просто его сердце — измученное, уставшее — оно молило занять тот самый столик и заказать тот же чай, а затем, закрыв глаза и сделав глоток, разорваться окончательно.       Так он и сделал. Столик окна, чай с бергамотом, малиной и лаймом, он даже оделся также и просидел там с самого утра почти до закрытия. И ничего, ни одной эмоции, ни Элин, ни его — того его, что был в тот вечер ровно год назад, что сидел на том же самом месте и даже не думал о том, как ему повезло.       Он вышел из Caffelini и бездумно поплелся обратно, также через площадь, также сжимая запястье в жалкой попытке перебить душевную боль физической.       Ее смех звучал у него в голове. Боже, пожалуйста, пусть он никогда его не забудет! Ее смех в его голове, ее смех повсюду, ее «Själ», что она, почему-то, произносила с французским акцентом…       — Själ!       В голове. В голове?       Соул обернулся и увидел ее. Ну вот, он сошел с ума окончательно. Наверное, оно и к лучшему — зачем жить в реальности, разбивающей тебя на мелкие осколки и неспособной соединить их воедино, если можно придумать другую.       Но она и правда бежала ему навстречу. В руках — подставка с двумя стаканами… кофе? Ни голубого пальто, ни перчаток — темно-зеленый пуховик, какая-то причудливая шляпка… но это была она. Несомненно Элин, Элин не только из его воспоминаний, а Элин из реального времени — она не застыла в том дне, в отличие от него, но это была она.       Соул не мог пошевелиться, а просто смотрел, как она становилась все ближе и ближе. Она улыбалась, а в глазах ее стояли слезы.       — Не могу поверить, поверить не могу! — запыхавшись, выпалила она, протягивая ему подставку с кофе.       Принимая подставку из ее рук, он коснулся ее на этот раз теплой мягкой кожи. Как же он в этом нуждался! Волна ее желтого цвета исцелила его мгновенно, как будто не было всех тех мучений, как будто не было этого года.       — Спасибо, — сказала она, и он понял, за что. Он сделал то же самое — накрыл своим зеленым покрывалом ее израненный этими днями желтый.       — Элин… — произнес он, опасаясь, что в любой момент может очнуться от этого прекрасного сна, — неужели…       — Да-да, скажи мне на милость, почему ты ни разу больше не вышел на площадь и не зашел в Caffellini? — ее дыхание все еще восстанавливалось, — Я так тебя искала, так искала!       — Но я думал… ты же сказала, что не хочешь, что ты…       — Прости меня. Я испугалась. Испугалась того, что ты знаешь, что я люблю Тейлор Свифт и кофе, что знаешь, как мне бывало плохо. Я почувствовала себя уязвимой и убежала, как всегда и делаю. Но это так глупо, так глупо! Все, что было «до» — пошло оно к черту. Это ведь ты. Я же тебя знаю, почти всю жизнь знаю. Тебя одного, даже лучше, чем себя. Ну же, ты будешь? — кивнула она на стакан.       — А что здесь?       — Миндальный раф. Мой любимый.       — И мой.