под тонким кашемиром и четырьмя пуговицами

      Впервые Соул заметил свой желтый браслет, когда ему едва стукнуло семь — он подумал, что измазался в акварели, но, предприняв неудачную попытку смыть след водой из-под крана их крошечного домика вниз по улице Косваген, понял, что все не так-то и просто. Он побежал к отцу, но в его комнате, стоя перед распахнутым окном, точнее — окошком, ведь в этом домике все было таким маленьким, что непроизвольно требовало уменьшительно-ласкательный суффикс, — курила бабушка. Интересно, казалась ли сигарета такой привлекательной лишь потому, что покоилась именно в ее изящных руках? Он подошёл ближе, выпятил правое запястье, как бы говоря — на, посмотри и скажи, что мне с этим теперь делать — и уставился на нее, ожидая, как она вот-вот дернется и рывком отправит сигарету в пепельницу, а затем посмотрит на него так, словно извиняясь за то, что случайно убила его любимого котенка. Мама всегда вела себя подобным образом, когда он заставал ее за курением. Но бабушка ничуть не смутилась — она даже не думала избавляться от улики, когда опустила на него свой мягкий задумчивый взгляд.       — О, Соул, — улыбнулась она, сделав короткую затяжку, — какая красивая.       Соул нахмурился — что она имеет в виду? Кто — она — и почему вдруг красивая? Здесь никого нет, только он, и он — это он, а не она, и, со взъерошенными волосами и весь в краске навряд ли он сейчас красивый, точнее даже «такой красивый».       — Очень гармонично, — продолжила она и вдруг приземлилась перед ним на корточки.       Видеть бабушку вот так вот — на уровне своего роста — оказалось дико непривычно, ведь бабушку Соул в принципе видел нечасто, да и он понятия не имел, что в тот июньский знойный денек она делала у них в домике, но чтобы вот так, на корточках… ее лицо — прямо перед его лицом, сигарета все еще дымилась между ее длинными пальцами, давным-давно уже став частью ее руки. Очень гармонично, отметил Соул про себя, впервые вдруг осознав, что это вообще такое значит — гармонично.       — Не отмывается, — он пожал плечами, на что бабушка отреагировала еще более теплой, хоть и это казалось совершенно невозможным, улыбкой.       — И не нужно, — она провела свободной рукой по его упавшим на глаза блондинистым прядям.       Соул не любил, когда взрослые говорили с ним загадками, но в тот момент, отчего-то, полюбил. И ему вдруг захотелось, чтобы отныне не только бабушка, но и все вокруг говорили с ним только вот так и никак иначе: как будто им известна какая-то скрытая истина, и они уверены, что ему она тоже известна, поэтому «какая красивая», «очень гармонично», «и не нужно» свободно ласкали его уши, и не было ни малейшей необходимости пытаться понять, что они значили и к чему клонили.       — У меня тоже есть, — на мгновение сигарета осталась зажатой между ее губами, а левая рука, с которой ее так безжалостно разъединили, задрала рукав полосатой рубашки.       Соул уставился на веснушчатую тонкую кожу, увидев на ней, вернее под ней — лазурно-голубые линии, такие же, как у него, не считая цвета. Он бросил взгляд на свое запястье, чтобы убедиться, что его желтый тоже был как бы под кожей, а не красовался поверх. Как он там вообще оказался?       — Это твой дедушка Сэм.       Ее слова показались полнейшем абсурдом, но стоило Соулу коснуться ее руки, как вдруг они обратились самой очевидной истиной. Это же и правда дедушка, он едва его помнил, но сейчас, когда подушечки его пальцев плавали по бабушкиному запястью, он буквально почувствовал дедушку. Это было немыслимо, но он не находил в себе даже намека на удивление, и тогда-то он понял — она говорила с ним так, словно знала какую-то скрытую истину не потому, что думала, мол вдруг ему она тоже известна, а потому что она действительно была ему известна. Дедушка был лазурно-голубым, ярким и в то же время спокойным, как тихая гавань, томящаяся на рассвете где-нибудь в Греции. Конечно, сам дедушка был самым обычным дедушкой, как он его запомнил — с редкой щетиной и невозможно морщинистым лбом, но прикосновения его всегда были лазурно-голубыми, и только сейчас Соул наконец смог сложить два плюс два. Чтобы проверить свою теорию, он скользнул пальцами чуть выше, и дедушки там уже не было — но он тут же встретил оранжево-розовый оттенок того самого рассвета, возвышавшегося над тихой гаванью в Греции и без остатка погружавшегося в ее лазурные воды. Это бабушка. Оранжево-розовая, дерзкая и уверенная в себе, как пламя, которое притаилось и ждет, когда же ему наконец дадут команду разжечься. А мама была нежно-персиковой, почти бежевой, воздушной и хрупкой. Папа — каким-то неоднозначным, то ли фиолетовым, то ли почти уже синим. И эти цвета — их не было видно, но, касаясь других, он словно чувствовал их каждой своей клеточкой, пропускал через себя и анализировал, хоть и мало в том возрасте понимал, почему и зачем. Значит ли желтый у него под кожей что и он сам — желтый, и другие ощущают его как желтый? Но у бабушки на запястье — не оранжево-розовый, а дедушкин лазурно-голубой…       — Это твоя судьба, милый Соул, твоя родственная душа, с которой ты будешь очень и очень счастлив, — объяснила тогда бабушка, — я так рада, что она у тебя появилась.       — А я такой же, как она? — он нахмурил брови, хотя уже догадывался, что вряд ли такой же.       — В какой-то степени, такой же. Ты — как она, она — как ты, но ты же не об этом спросил, так? Тебе интересно, какой ты?       Он отрывисто кивнул, и тогда бабушка поднялась и протянула руку. Они вышли на улицу — слепило солнце, воздух был тяжелым и почти осязаемым; на крыльце, поправка, крылечке, пушистым пузом кверху распластался недовольный рыжий кот Маркус — как будто солнце его до невозможности утомляло, но тем не менее он покорно позволял ему делать это и дальше. Соулу захотелось лечь рядом с Маркусом и уснуть, а перед этим проверить, какой у него цвет и есть ли он у него вообще.       — Вот, — вдруг прервала его размышления бабушка.       Она указала на едва распустившиеся маргаритки — розовые, желтые, сиреневые — и Соул растерялся. На какую именно она показывает?       — Я про стебли и лепестки. Вот, смотри.       Она сорвала один из зеленых лепестков и вручила ему, как обычно вручают что-то очень ценное, подразумевая — присмотри за этой вещицей, она очень мне дорога. И тогда он понял, что она указывала не на маргаритки, а на все зеленое вцелом — на стебли цветов, сорняков, на еще совсем недозрелые яблоки — все-все вокруг них.       — Зеленый, — заключил тогда он.       — Не просто зеленый. А именно такой зеленый, — снова кивнула она на лепесток, — юный, салатовый, светлый-светлый.       Смотреть на лепесток ему уже не особо хотелось — утолив любопытство по поводу собственного цвета, он снова позволил своему вниманию вернуться к желтому браслету.       Такая красивая.       В четырнадцать, сидя на уроке математики и пытаясь сосредоточиться на очередном оченьважномиоченьсерьезном тесте, Соул почувствовал внезапный приступ тошноты. Он выбежал из кабинета прямиком в туалет, к умывальникам. Опершись о холодную болезненно-белую раковину, он сделал глубокий вдох, но тут тошноту заменило незнакомое жжение в области сердца. Он схватился за грудь, старательно хватая ртом застоявшийся воздух, и упал на колени. Его сердце — его как-будто пытались вынуть у него из груди, запустив костлявую руку прямо меж ребер — но, несмотря шок от происходящего, он вдруг понял: ее сердце. Это была ее боль, точнее теперь — их общая. «Ты — как она, она — как ты…» — эти слова впервые обрели форму. У него в груди словно зарождалась сильнейшая паническая атака, но это была не она, нечто другое…       Горе. Это было горе. Соул понял это не сразу, а позже — тогда, когда на следующее утро стало чуть легче, и он позвонил лучшему другу Оливеру, в красках описывая все, что испытал и прочувствовал — и что испытывал и чувствовал до сих пор, просто уже в немного меньшей степени, как фильм, который ты поставил на паузу, но звук, почему-то, еще идет.       — Но почему именно сейчас? Раньше такого не было, — откинувшись на спинку любимого кресла, задал вопрос Соул. Он не ожидал, что Оливер на него ответит, скорее надеялся найти ответ в закоулках собственного сознания.       — Не было? — переспросил Оливер.       — Конечно же нет.       — А то, как у тебя вечно ноет мизинец?       Мизинец. Каждое утро — с понедельника по пятницу — ровно за пять минут до будильника, мизинец левой ноги пронзает короткая, но яркая вспышка боли — не успевая разыграться, она утихает, а на пальце при этом — ни синяка, ни ссадины.       — Думаешь, это она?       — Не повезло тебе, братишка, — вроде и подначивая, а вроде и с глубочайшим сочувствием.       Значит, когда он сломал руку, упав с велосипеда прошлым летом, ее руку пронзила та же самая боль — его боль — острая, невыносимая — она стала ее болью, — а когда он попытался согнуть несчастную руку, она возросла еще в тысячи тысячи раз — неужели она тоже это испытала? Боже, если бы он только знал, если бы только догадывался, он бы в жизни не сел на тот велосипед!       Окончив школу, Соул торжественно заявил родителям, что поступил в Стокгольмский университет. По-началу там он чувствовал себя не в своей тарелке, но все же взял себя в руки и теперь, будучи на втором курсе, ощущал себя в кампусе, расположенным между вокзалом Рослага и Рослагсвегеном даже лучше, чем когда-то дома. А Ботанический сад! Ботанический сад Бергиуса, сколько часов он провел там и точно знал, что проведет еще больше.       Желтый — он думал о нем постоянно, где бы он ни был и что бы ни делал. Он уже выучил его наизусть — не хотел думать ни о чем, кроме обнимавшего его запястье лучика закатного солнца. Он постоянно представлял себе их первую встречу, и каждый раз она отличалась от предыдущего: вот они столкнулись в бытовом магазине — она уронила зубную пасту, а он наклонился ее поднять. Вот она стоит в очереди за билетами на концерт Тейлор Свифт, а он проходит мимо и случайно задевает ее руку своей; она забегает в уже почти закрывшиеся двери лифта в торговом центре и, споткнувшись, проливает на него свой любимый миндальный раф. Они сталкиваются в кино; просто идя по улице; ее переводят в его университет за месяц до окончания; она старше — ей двадцать пять — и он проходит собеседование на месте ее работы; она младше — ей восемнадцать, и он делает ей сладкую вату на фестивале… Он и правда искал ее — заходил в кофейни, подающие тот самый миндальный раф — он буквально тратил все свои деньги на все это, боже, он ведь и правда тогда купил билет на концерт Тейлор Свифт, отдав все, что заработал за полтора месяца в кафе-мороженое! Но все бестолку.              Еще через четыре с хвостиком года Соул, стоя в метро, чуть не упал на рельсы, испытав ни с чем не сравнимую страшную боль. Кто-то подхватил его и усадил на лавку, люди кружили вокруг, кто-то что-то говорил, кто-то протягивал воду, но Соул их даже не видел. В глазах — темнота, по всему телу — безостановочные электрические разряды, усиливающиеся, нещадные. Схватившись за голову, он не мог ухватиться ни за одну из роящихся мыслей, ни за один проблеск света, ни за что — мог только сидеть там и принимать эту боль, отдаваясь ей без остатка. Если это она, если это ее боль — а она точно ее, значит, так он сделает. Он не помнил, как оказался дома. Казалось, что эти ощущения теперь никогда его не покинут. В последующие дни они то затихали, то возвращались — волны боли, накрывающие с головой и отступающие так, словно ничего и не было. Эти волны — они захлестывали его в самые неожиданные моменты, но чаще всего — посреди ночи. Ночи — одна за другой — были адом, восьмым, девятым, десятыми кругами… как же так? Если то было горе, то что же это? Что, если не горе? Значит в четырнадцать, сидя на полу в школьном туалете, он ошибся, приняв за горе то, что и близко им не было? Значит, ошибся.