Саван пепельных снов

      В пепле былого кисти и стопы. Лицо. Не кровью – пеплом и пламенем исходит дыра посреди груди.       Смерть – к смерти.       Прах – к праху.       Реальность оплавляет мысли. Не упрощает. Не приземляет отнюдь. Давит тяжестью могильной. Душит пепельной горечью, забивается в легкие, в вены вгрызается, застилает глаза прошлого пеленой.       Прошлого, которого, конечно же, не было. Не было никогда.       Слишком далекого, чтобы помнить.       Слишком чужого, чтобы горевать.       Не с ней ведь оно случилось. От самых юных лет до последнего вдоха не с ней.       И вместе с тем – ни с кем другим.       Одна душа.       Одна память.       И боль одна отнюдь не на двоих.       Нерайя смотрит на Шармата, Дьявола красной горы, а Неревар видит Ворина. Друга не первого, не единственного, но последнего.       Самого дорогого.       Самого близкого.       Того, кто остался верен до конца. Того, кто за верность свою поплатился.       Того Ворина, которого больше нет.       И невозможно не смотреть. Не думать. Не чувствовать. Не поддаваться себе. Не быть собой. Хоть на краткий миг снова стать только Нерайей. Не Нереваром. Терзаться не пониманием – тянущей пустотой.       Нет ни страха, ни отвращения.       Ничего.       Разве что на языке не мед и не соль – крови металлический привкус.       Предательства отголосок.       Смерти тень.       Нерайя никогда не сможет забыть, как умирал Неревар. В чьих руках умирал Неревар. Неревар никогда не сможет простить себе, что умер под Красной горой от руки Ворина Дагота, предателя и изменника.       Память – никакая не награда. Не милосердие, трижды проклятое.       Цена.       Ядом пропитанные одежды, свечи и острая злая сталь. Лживая-ласковая улыбка. Сотни несказанных слов и лезвие, застывшее у яремной вены.       Было бы легче – не помнить.       Не сравнивать.       Не понимать.       Душить в себе ужас истинный, выворачивающий наизнанку, тот, что приносили кошмары. Не видеть под маской златой ничего.       Реальность щериться четкостью невыносимой: глаза никакого не бога – красные.       Мерцающие.       Нечитаемые.       Однако – не чужие. Не бесформенные огни дурных снов.       Горло сдавливает скорбью черной: пред взором внутренним не маска златая – кожа. Взгляд теплый, исполненный солнечного янтаря.       Всё это было.       Действительно было.       Пусть бы слишком давно, чтобы помнить.       Слишком не-с-ней, чтобы горевать.       И только с ней вместе с тем.       Ни с кем другим.       Прошлое мешается с настоящим. Нерайя смотрит, но не видит и видит одновременно, ведь она и есть Неревар.       Дагот Ур высок.       Высок невероятно. Неправдоподобно, почти гротескно. Выше любого, даже самого рослого альтмера.       Намного выше, чем был Ворин Дагот.       Куда шире в плечах.       И мышцы бугрятся раздутыми канатами под пепельной кожей, словно не чародей – гладиатор Арены Имперского города. Рельеф – рубленный. Плотный неестественно, высушенный до сплетений вен, не сокрытый ничем, кроме повязки набедренной и полуистлевших полос алой ткани, охвативших запястья и щиколотки.       Ничего прежнего.       Ни поджарости изящной, ни спокойствия линий. Ни строгости неизменной, искушающе-официальной, скрывающей за плотными одеждами всё, кроме лица.       Лица, которого нет.       Не осталось в прошлом.       Не оказалось в настоящем.       Маска златая – савана пепельных снов венец.       – Дагот Ур приветствует тебя, Неревар – старый друг мой! – молвит тот, кто когда-то был Ворином, завораживая бархатным тоном, бесконечно глубоким и топким. – Но зачем в то место, где творится предназначение, входишь ты неподготовленным? Зачем прячешься от моего взора, подобно вору?       Не потому ли, что и впрямь – вор?       Тени пляшут на серой коже.       Уста золотые – бездвижны. Безмолвны.       Мертвенны.       Нерайе едва удается дышать. Плоть всё ещё тяготится юностью: хочется убежать, спрятаться, забиться подальше, поглубже, где никто никогда не увидит и не найдет, и пустить, наконец, слезу. Да не получится. Не теперь.       Неревар не умеет плакать.       Неревар давно приручил свой нрав.       Однако не демонстрировать всё то, что изнутри сжирает, – не значит «не чувствовать». Вовсе нет.       Чувств слишком много.       Слова никакого не бога в сердце отдаются нежностью жизни былой. Травят отчаянием безысходным.       Словно бы ждал.       Словно вовсе не удивлен.       Хотя ведь и впрямь ждал. Не верил по-настоящему, но надеялся, ждал упрямо, а удивление легко утопить в памяти о каждом Нереварине, что не сумел добраться до Красной горы. О каждом, кто не оказался Нереваром.       Дагот Ур всё же Ворин.       Хоть немного, но Ворин.       Вера Неревара крепка, а свобода от воли чужой по-прежнему неизменна.       – Приветствую тебя, лорд Дагот, – выдыхает Нерайя, а голос севший хрипит, скребет воздух раскаленный. Впрочем, так даже лучше. Так он чем-то напоминает прежний, умолкший тысячи лет назад. – По твоему позволению я здесь, по твоему приглашению, а прячусь лишь потому, что слуги твои не столь радушны.       Кружево слов словно кружево снов, лживое равно и искреннее. Обманчиво-неторопливое.       Никаких признаний.       Никаких обвинений.       Ни надменности, ни подобострастия. Как с равным.       Почти.       Не Ворин ведь, нет. Лорд Дагот. Пока – лорд Дагот, не более, ведь Неревар представлял эту встречу сотни и тысячи раз. Десятки тысяч. Продумывал-проживал, вспоминая, сопоставляя, собирая мозаику пепельных снов, чужих слов и осколков былого.       Спящий грезит.       Спящий должен проснуться.       Проснуться – сам. Желая искренне.       – Здесь нет моих слуг, – замечает вовсе не бог, подаваясь самую малость вперед. Глядя пристально в глаза словно сквозь все преграды. – Только ты и я.       Высшая степень доверия.       Больше, чем уважение.       Как когда-то давно.       Очень и очень давно.       В прошлом, погребенном под морем пепла.       – Значит, здесь мне незачем скрываться, – признает Неревар, натягивая капюшон, деактивируя амулет усилием воли.       Снова видеть руки собственные неожиданно приятно.       Дагот Ур по-настоящему застывает, пусть и на краткий миг. Щурится едва уловимо. Маска не дозволяет эмоцию прочесть, но эта эмоция есть.       Реальность раздражает сон.       – Ты по-прежнему прячешься, Неревар, – произносит некогда Ворин с нескрываемым укором, а за ним так и слышится нечто иное, родственное изумлению. – Открой лицо.       И хочется поддаться.       Уступить.       В память о дружбе. В искупление былого, ведь случившееся во многом – его, Неревара, вина.       Цена ошибки.       Решения неверного, подытожившего не одну жизнь.       Однако поддаться чувствам сейчас – упустить шанс последний пусть не исправить минувшее, не искупить, но изменить предначертанное.       – Разве смею я позабыть о манерах? – вопрошает Нерайя, кланяясь. Далеко не так глубоко и вычурно, как Дивайту впервые, соблюдая формальность без усердия чрезмерного. Уместно для равных при официальной встрече.       Почти провокационно – наедине.       Не было ведь такого. Не было в прошлом. Не с ними. Вдали от глаз чужих условности этикета таяли дымом ночных костров.       Когда-то Ворину поклон не нравится.       – Мой дом – твой дом, – заверяет он спешно. Ненормальная размеренность движений и слов сбивается: ужасный Дагот Ур, держащий Трибунал если не в страхе, то в напряжении, отступает на полный шаг.       Не может ведь не помнить.       Не сравнивать.       Не понимать.       Не Нереварин – действительно Неревар. Не только суть.       – Так говорил ты о Когоруне, – Нерайя позволяет себе усмехнуться. – А это – не Когорун. Не в моих силах ныне ответить равной любезностью, так позволь не оскорблять вольностью недопустимой, старый друг.       Последние слова – шепот мглистый. Совсем не уступка былому. Зеркало нарочитое прежде сказанных слов.       Друг.       Старый друг.       Добрый друг.       Друзьям не кланяются. Друзья за масками не скрываются.       Не наедине.       – Зачем ты здесь? – спрашивает некогда Ворин несколько мгновений спустя, возвращаясь к вязкому тону снов. Не настаивая на своём. Признавая неудобный нюанс традиций давно позабытых: гость никогда не снимает маску первым.       За маской – лицо.       Тьма.       Пустота.       Ничего.       Впрочем, нет. Не ничего. Не пустота и не тьма – всё же лицо, пусть едва ли то, что ускользает предрассветным мороком из обломков воспоминаний. А глаза знакомы до дрожи, пусть не теплые, не янтарные больше никогда.       Выдох – медленный.       Не стоило рассчитывать на подобную провокацию всерьез: не откроется просто так тот, кто с маской уже сроднился. Попробовать стоило, не более, а что до прочего…       Слишком простой вопрос.       Слишком сложный на самом деле.       – Ты желал меня видеть, – отзывается Нерайя несколько мгновений спустя буднично, несмотря на севший окончательно голос. Это ведь не ложь.       Часть истины, но не ложь.       – И только? – слова никакого не бога звенят выученным добродушием в смеси со снисходительностью.       Нет.       Конечно же, нет.       Он знает это, как знает и то, что она знает, что знает он. В эту игру можно играть бесконечно, а можно покончить разом со всем, презрев границы разума смертного и отнюдь не несгибаемой воли.       Однако Дагот Ур медлит.       – Разве этого недостаточно? – Нерайя пожимает плечами, отгоняя некстати накатившую дрожь. Мелкую, да незаметную едва ли.       Холодно ведь.       Очень холодно.       И вместе с тем не вдохнуть – близость огненного нутра Красной горы обжигает гортань.       – Ты явился неподготовленным, – тот, кто когда-то был Ворином вновь укоряет. – Твои руки пусты.       И это неверно.       Не так, как предсказано иными.       Не так, как пригрезилось ему.       – Однако разум мой ясен, – каждый шаг прочь от двери дается с трудом. – Сегодня я здесь, чтобы говорить.       Пока не поздно.       Пока всё не зашло слишком далеко.       Пока ещё можно хоть что-то изменить, не ступая на дорогу прямую и без изгибов, что ведет во тьму напрямик. Пока Неревар верит равно отчаянно и безнадежно.       – Сейчас нам не о чем говорить, – отрезает некогда добрый друг. – Ты не готов.       Отрезает да не гонит прочь, не исчезает бесследно. Хоть что первое, что последнее едва ли не в силах почти божества.       Маленькая очаровательная ложь.       – Ты лукавишь, лорд Дагот: нам есть, о чем говорить, – в смехе деланном искренности не больше, чем в шепоте пепельных снов, в нескончаемом монологе кошмаров, пропитанном безысходностью от и до. – Нам всегда было, о чем говорить. В моих снах говоришь лишь ты и, чем дольше ты говоришь, тем больше мне невыносимо собственное молчание.       Всё ещё не упрек, но шаг вперед. Наступление. Неревар понимает: можно.       Необходимо.       Лучшая битва – та, что не случилась, но реальность должна терзать. Мучить. Резать без ножа, кромсать безжалостно идеальную иллюзию грез.       А оторваться нельзя.       Не получится.       Тот, кто когда-то был Ворином, попался на крючок именно потому, что когда-то был Ворином, потому что уловил то, о чем едва ли позволял себе взаправду мечтать. То, что не поведали ему никакие видения, никакие сны.       Молчание затягивается.       Нерайя не подходит близко, чтобы не оказаться в невыгодном положении, однако Дагот Ур сам преодолевает оставшееся расстояние меж ними в пару шагов, и приходится запрокидывать голову, чтобы видеть маску златую, а не рельеф обнаженной груди. Мысли на миг принимают не самый соответствующий ситуации оборот.       На этот раз во взгляде никакого не бога отчетливо читается вызов:       – Тогда ответь: действительно ли ты Неревар Возрожденный?       Голос не дрожит. Голос бога дрожать не может, да торопливость волнение выдает, резкость, сменившая показное спокойствие и радушие.       Вот она – суть.       Самое важное.       Самое главное.       То, во что хочется, и то, во что почти невозможно поверить.       Некстати вспоминаются другие слова. Другие обстоятельства. И тот же взгляд, та же интонация, тот же вызов.       Кости, пламя и кровь.       «О чем ты думал?» – пальцы Ворина жесткие, не нежные отнюдь. Однако – чуткие.       Неревару отчего-то совестно отвечать.       Он думал о том, что нельзя иначе. Что всё это длится уже слишком долго, что жизнь одного может сохранить жизни многих, а собственной жертвовать проще, чем чужой. Наемнику, прибившемуся к Дому Индорил терять почти нечего.       Ключевое слово – «почти».       – Зачем спрашивать, если ответ очевиден? – теперь уже Нерайя отступает на шаг.       – Я настаиваю, – некогда Ворин без промедления следует за ней, оказывается ещё ближе. Близко чрезмерно. Настолько, что можно разглядеть каждую выщерблину, каждый шрам на пепельной коже.       И глаза – живые, поблескивающие влажно, несмотря на сияние силы Сердца. Глаза мера, не обезумевшего божества.       Она не собирается лгать.       Ни за что.       Только вот истина – абстракция непостоянная, зависимая от точки зрения, а рыбка уже попалась на крючок.       Нерайя усмехается вновь:       – В таком случае мой ответ – нет.       Издевательский.       Болезненный намеренно.       – Нет? – разочарования вспышка мешается с отрицанием: некогда Ворин растерян. – Так кто же ты?       Контроль утекает сквозь пальцы, сквозь когти. Он не привык – так. Не быть хозяином положения. Дразнить почти божество – все равно что плясать на лаве едва остывшей.       Не дразнить – растрачивать силы зря.       Следовать судьбе покорно.       Когда-то давно получилось бы поговорить иначе: прямо, без уловок, без хитростей, без кружева слов кружеву снов равному, щерящемуся ядовитыми иглами. Они всегда говорили так.       Давно.       Очень и очень давно.       И впрямь не в этой жизни.       Движение неосознанное-механическое тревожит плечо. Боль ноющая отвлекает на себя, вытягивает из мыслей несвоевременных о былом в реальность, гипнотизирующую огнями кровавых глаз.       – Мертвец, волею богини возвращенный к жизни. Потерявший лицо, утративший права на прошлое собственное и имя, но обреченный помнить. Не ступивший на путь пророчеств, не Возрожденный, но когда-то – Неревар, – Нерайя умолкает, паузу выдерживая достаточную для размышлений. – И сейчас я здесь, чтобы говорить с тобой только как Неревар, старый друг, потому и руки мои пусты.       Взгляд – прямой.       Долгий.       – Прежде ты не явился бы без Инструментов, – продолжает упрямиться Дагот Ур.       – Прежде ты не задумал бы того, что сейчас замыслил, не возжелал бы воспользоваться Инструментами по воле собственной, – не отступает Неревар, пережигая спокойствие выверенное ядом горечи гневной.       Глаза чужие разгораются ярче.       – Прежде я ошибался и сполна расплатился за ошибки свои, – в негодовании слышится отражение затаенной тоски. – Пришлось измениться.       Исказиться.       – Стать богом? – подсказывает Неревар, склоняя голову на бок.       И смотрит.       Смотрит жадно. Неприлично, только вот на последнее едва ли не наплевать: за маской эмоции прятать до безобразия просто.       Не-смертный не выдерживает взгляд чужой.       – Я не желал этой силы, – шепчет сокрушенно действительно Ворин, смыкая веки, и Неревар верит. Верит без раздумий. Верит и словам едва уловимым, слишком отличным от речей выразительных нарочито самопровозглашенного божества, и померкшему на миг сиянию глаз. Доверяется так, как должен был довериться сотни и сотни лет назад.       Ещё не поздно.       Есть ещё, за что бороться.       Он не отступит. Пойдет до конца, пусть бы и ранит не только доброго друга забывшегося – себя самого лезвием обоюдоострым.       Непростой путь.       Извилистый.       Не тот, что ведет во тьму напрямик.       – Однако ты её получил, – констатирует Нерайя отстраненно. – И воспользовался ей по своему усмотрению.       Теперь укор на её стороне, а в глазах никакого не бога – непонимание.       – Разве мог я поступить иначе? – ни тени сомнений не выказывает голос, вновь снисходительный выучено. – Посмотри, что стало с Ресдайном: он под пятой человеческой Империи, божественные силы не помогли троим сохранить то, что было достигнуто смертным. Их время прошло. Дом Дагот восстал, и мы ждет лишь тебя, Неревар, старый друг.       Восстал.       Как точно.       Иначе и не сказать, хоть никакому не богу едва ли придется по нраву сравнение с работой мастера-некроманта.       – Это – Дом Дагот? – Неревар ухмыляется мрачно. – Я помню его иным.       Живым в действительности.       Достойным и уважаемым.       – Предательство изменило его, – отсекает тот, кто когда-то был Ворином.       Едва ли.       Выдох – медленный: на этот раз никаких заигрываний со смыслом. Только истина, что бы за ней ни последовало. Правда жестока, но спящий должен проснуться.       – Предательство? – тянет, прокатывая на языке каждый слог. – Нет. Ты изменил его. Ты убиваешь то, что осталось от него. Свою кровь губишь.       Дагот Ур отшатывается, как от огня:       – Как смеешь ты?..       – Смею, – обрывает никакого не бога Неревар.       Дагот Ур может положить конец всему. Лишить дара речи, превратить реальность в ещё один идеальный кошмар, разыграть его как по нотам.       А Ворин не в силах доверие дорогого друга предать.       Ворин вынужден слушать.       Слышать.       Осознавать.       И для этого даже не нужно кричать. Только ранить вновь и вновь то истины, то полуправды острием.       – Я – бог, – запальчиво восклицает тот, кто когда-то был Ворином. Оправдывается, если бы не тон. – Я благословляю потомков своего Дома.       И ведь он не лжет.       Он видит это именно так.       Не вдумывается. Не понимает, что благословление его сродни проклятию. Как не понимает, наверняка, запрещает себе вспоминать, что ещё до той ночи под Красной горой дожили не все его братья.       Слабость наваливается равно неожиданно и неумолимо, отдается новой волной дрожи в руках. Холодом фантомным, скользящим от затылка по позвоночнику вниз.       Впрочем, ещё терпимо.       – Бог… – Нерайя отворачивается, подставляет невольно незащищенную спину. – Всё же бог, значит?       На периферии зрения – движение, скрытое краем капюшона. У плеча поврежденного – ощущение, не ставшее прикосновением.       – Неревар… – голос самопровозглашенного божества неожиданно тих.       В жаровне потрескивает пламя. Молчание тонет в отдаленном гуле двемерских механизмов, неутомимых, хоть и утративших существования всякий смысл.       Дьяволу Красной горы впервые ответить нечего.       Ни опровергнуть.       Ни подтвердить.       Он не желал той силы. Однако он бог. Признает себя богом и заставляет признавать себя богом других.       Ворин никогда не сказал бы подобного, да только тот, кто скрылся за маской златой, давно не Ворин. Как и Неревар по правде не Неревар. Ворин Дагот и Неревар Индорил растворилась во времени тысячи лет назад, а ныне в шаге от зала Сердца под Красной горой застыли Дагот Ур и Нереварин.       Прошлого обломки.       Бог и мертвец.       – Нет, – новая усмешка кажется вымученной. – Ты – никакой не бог. Не благословляешь ты – губишь. Посмотри на слуг своих: они не меры, в них не осталось ничего, от тех, кем они были рождены.       Ни привязанностей.       Ни стремлений.       – Они – дети моего Дома, – в голос некогда Ворина возвращается упрямство, уверенность в собственной правоте, замешанная на давней горести. – Возвращенные, пробудившиеся.       Искаженные.       Извращенные.       Не меры – твари пепельные. Жертвы корпруса.       – Они – твои воспоминания о былом, – возражает Нерайя, удерживая спокойствие могильное, не позволяя себе ни тени жалости, ничего, что могло бы удар смягчить. – Отражения, подпитываемые Сердцем. Ты убиваешь живых, чтобы грезить о мертвецах: в них нет ничего от тех, кем они были прежде. В них лишь воля твоя. Твои желания.       Отмщения жажда.       Скорбь и гнев.       – Ты ранишь меня, Неревар, – возвращается к укору никакой не бог, прячась за реакцией привычной.       Нерайя не оборачивается.       Не вздрагивает.       Сжимает левую руку в кулак, но только чтобы не потерять концентрацию. Не позволить слабости взять верх:       – Как и ты ранишь меня, старый друг.       Всё ещё друг.       Невозможно выпустить гной из раны, заново её не вскрыв. Не очистив. Целебные составы порой жгут не хуже металла, добела раскаленного.       Вздох чужой подобен реву ветра.       – Одумайся, откажись от слов своих, и я прощу их тебе, – уверяет жарко тот, кто когда-то был Ворином, с искренностью болезненной. – Присоединись ко мне. Принеси Инструменты. Встань рядом.       Как прежде.       Спиной к спине.       Сдерживать себя сложно невероятно: Неревар желает той близости доверительной едва ли не больше, чем Ворин. Однако – настоящей. Не омраченной бурей пепельной, окутавшей разум чужой.       – Негоже отрекаться от истины: от слов своих я не откажусь, – Нерайя всё же оборачивается, вдыхает глубоко, поймав взгляд, сияющий силой Сердца. – Ты обратишь этот мир в пепел и пламя, ведь горечь твоя травит хуже яда, моровым проклятием разит тех, кто никогда не предавал тебя, порабощает, сжигает заживо потомков твоего Дома. Ты хочешь отомстить всему миру. Миру, что не виновен – виновны лишь трое. Лишь им отвечать. Я не присоединюсь к тебе, Дагот Ур. Я не позволю тебе уничтожить всё то, что так любил Ворин Дагот.       Живые глаза смертного мера под маской обезумевшего божества застывают, как застывает и сам Дагот Ур.       – Я и есть Ворин Дагот, – выдыхает почти беспомощно.       И горько.       И больно не только ему.       А станет ещё больнее.       – Нет, – шепчет Нерайя, щеку до крови прокусив. – Ворин был иным.       И это – не ложь.       Вновь не ложь.       Истина неумолимая.       Реальность, что выжигает сон. Развеивает пепел иллюзий, сердце пронзает злой сталью, лезвием обоюдоострым.       – Подумай об этом, лорд Дагот, – Нерайя подается вперед, почти касается увенчанной когтями кисти, да отстраняется в последний миг. – Мы встретимся вновь, это неизбежно, но лишь тебе решать будут ли руки мои пусты.