Звёзды В Море

Ведро чуть не вырвалось из рук — лишь один человек на этом свете мог назвать его так. Она стояла в дверях кухни, сонная, располневшая, в бязевом халате и мягких ботах. Альберт отметил и мешки под глазами, и серую кожу, и ёжик еле отросших волос, и худые натруженые руки со следами мелких язвочек от щёлока. — Здравствуй, Злата. — устало сказал он. — Я ненадолго. — Да уж ясен-красен. — Вздохнула Златка, за которой он когда-то носился радостным щенком, как и добрая половина Ведьмачков. Рыже-золотая Златка, девчонка-хулиганка, дочь моряка и внучка Баси-ведьмы. Певунья, резвунья, плясунья и ширмачка превратилась в замотанную женщину, чьи руки наверняка знали тяжкую работу прачки или красильщицы — где ещё применяются тяжёлые щёлоки? — Ясен-красен. — повторила она, водружая на спиртовку массивный армейский чайник. — Псы тут уже два раза были, тебя спрашивали. Что же ты натворил-то, Тибушка? — Приказу не подчинился. — буркнул Альберт, закрывая кран. — Потому как чести противен тот приказ был. Вот и пришлось… исчезнуть. — Ой, горе ты моё, горе. — покачала головой Злата. — Всё о чести печёшься, а деда не жалеешь. Он с лица спал, как тебя в сыскные листы подали. — Он бы ещё больше с лица спал, коли бы я ту команду исполнил. — огрызнулся Альберт-Тибо. — Как ты, Злата? — Да как все. — Злата присела за огромный стол и подпёрла щеку кулачком. — Давай посидим, Тибо. Чаю чокнем, как прежде, а? — Сейчас вернусь, только умоюсь. Он вернулся с кубиком настоящего южного чая, желтоватым кусищем тростникового сахара и четвертью хлеба. Они уселись за стол, Златка искренне радовалась настоящему чаю — тут заваривали невообразимую смесь из протёртых ягод и листьев. — Вкуснотища. — сказала она. — Эх, когда-то и не думали, что чай такой ценностью станет. Тем более с сахаром. И хлеб у тебя ржаной, а не травяной. — Масла вот нет. — растеряно отозвался беглец, крутя ложечкой в глиняной кружке. — По дороге съел. — А и так хорошо. — тряхнула головой Златка. От прежней гривы её почти ничего не осталось. Альберт догадался, что она перенесла тиф. — Помнишь, как мы тогда пили чай и ты приносил пироженки из замка, а мамка тебя ругала? — Мама вообще ругалась, что дед меня сюда поселил. — задумчиво протянул бывший жандарм. — Дворянская честь и всё такое. А дедушка считал, что мне будет полезно пожить, как простые люди. И папа тоже его поддерживал. — Ну, у вас вообще всё решал дед. — Кроме того, что будет на ужин. — Это уж испокон веков хозяйкино дело. — Злата отпила чай и опять вздохнула. — Куда же ты теперь? В Реминден, Брелгау? — Нет, Златка, ни в Реминдене, ни в Брелгау, ни в Аршале мне покоя не будет. Мои бумаги хоть и чистые, мне их большой умелец сделал, да ведь достаточно телеграмму в полк отстучать и всё. Ласло Годич ещё в восемьдесят третьем вместе с расчётом своим на Никомае погиб. — Буду в Темерс пробираться. — Так тебя в Темерсе и ждали. — А чего бы мне и не прижиться там? Слесарному делу я учён, паровую машину — знаю, газовый двигатель — тоже. Они сейчас на механический путь встали. Механики у них в цене. — Всё равно — колдунская страна-то. — Да хоть бы и колдунская. — Пожал плечами Альберт. — Зато никуда не лезет, ни с кем не воюет и выдачи оттуда нет. — По хребту пойдёшь? — Не в Кордассу же соваться. Вот уж где будут рады до той рогатой мамочки. — Хочешь, я тебя на пароход к дяде Гюнтеру пристрою? В машине помогать или гальванёром. Они до самого Ледона ходят. Там место на дирижабле купишь — и прямо в Кемполис или в Ридану. Всё лучше, чем через Волчардовы горы лезть. Ведь там, поди, уже снег лёг — сгинешь ни за что. — Нельзя мне на пароход. — упрямо качнул башкой Альберт. — В портовой конторе проверят бумаги или таможня запросит. — Ох, Тибо, Тибо! Что же за приказ тебе дали, что ты на зелёные ходы пошёл? Неужто в отставку нельзя было, ежели уж так штырём в глотку вошло? — Выселить городок Бараграш. — глухо отозвался Альберт. — Дурная пора настала в королевстве, Злата. Решил новый король всех орков и ундманнов изгнать или убить. За то что их родичи из Бэрршира за Империю воевали. — Великая матерь! — всплеснула руками женщина. — Да как же это?! Да что же это деется, матушки-зайчики? Или умом круль помутился?! Завсегда тут со всеми в мире жили. — А орочьи бригады нам победу на Никомае и сделали. — угрюмо произнёс Альберт. — Если бы не они, сдали бы и перевал, и Гарадию, и — как пить дать — всю провинцию к рогатой бабке. Кстати, бабушка-то как? — Померла бабуля моя. Три года весной сравняется. Вот странно, да? Всех подруг да кавалеров пережила, сына и дочку пережила, правнуков понянчить успела. Все же привыкли, что Бася — это навечно. А она возьми и усни навсегда. Хорошо ушла. Ранней весной схоронили, по темноте прошли. Против нас тогда эскадра Сабри стояла, как раздвинеется — начинали обстрел. Часа два — Бууу! Бууу! Бууу! Потом час перерыв и опять стреляют. Стась Длинный с отцом в трамвайном депо погибли. От старого хоть было что хоронить, а Стася вдрызг разметало. Куську возле лавки сапожной, что на углу Вучковой и Пологой, пришибло, Рыбачку с Рыбачком на Планаде домом завалило, Гарх, Базиль-некаяный, Юрген-Ковач, Мариса Большая… — Злата утерла рукавом нос. — Всякого народца нашего больше сотни снарядами поубивало. Пол-улицы с войны не пришло. И Куберта моего тоже убило. Пал, писали, смертью воинской, под Шарбургом в Майнаре. Только фуражку его прислали, ромбик бронзовый «За храбрость» и бумагу из полка. — Злата допила чай, подняла глаза на Альберта. — Погоревала я, да что ж делать? С двойней на руках бедовать на пенсион вдовий — не выживешь. Так я второй раз замуж пошла. Ты его не знаешь, он из восточных беженцев. Хороший человек. — Понятно. — вздохнул Альберт лишь бы для того, чтобы хоть что-то сказать. — Когда узнал я, что ты за Куба вышла, решил не возвращаться и ушёл из Механического в Рубежной Службы училище. — Балда ты несусветная. — беззлобно усмехнулась былая любовь. — Да кто б нам дал женихаться-то? Батьки обои на дыбы встали бы. Ты пан вельможный, я колдовское отродье, да ещё и нелюди в прабабкиной родне вроде как мелькали. — Мы тоже род волшебный, только у меня Дара нет. — Волшебный, да вельможный, а мы простые. Не дали бы нам в кирху идти, Тибо. Так что зря ты себя мучил и отца расстроил. А теперь и деда. Он знаешь как квартального застращал? — Златка надула щеки и, словно в бочку, имитируя дедов бас, произнесла: — Мой внук не как ты — от хрена крюк! Артиллерии рубежной офицер и орденов кавалер! Вот смотри, как на побывку его пустят, он тебя, сына сучьего, во фрунт поставит и отжиматься посередь улицы заставит. Вмиг брюхо твое спустит и гулять вниз вприсядку пустит! — Квартальный к гаумейстеру жаловаться ходил, да тот только посмеялся и велел пана графа не донимать по пустякам. — Это дедушка зря. Делать мне больше нечего, как градскую жандармерию гонять. Да и нехорошо — как-никак одной службы. — Так ведь квартальный-то новый дурной! Обычаи ну ни чуточки не признаёт. — Тогда, пожалуй, стоило бы прописать науку. Слушай, Златка, а ты где так руки изуродовала? — В красильне служила на Вельчуках. Полтора года, пока Ингер не подвернулся. Он-то уж в мастера на каменотёсном вышел, жалованье — пятнадцать марок в неделю. Скоро вовсе старшим мастером будет, справим дочке к зиме шубку. А тебе кто шею в мясорубке крутил? — Бранские канониры. Мелкий снаряд прямо в бойнице рванул. Папка твой где, всё в торговом флоте? — Три месяца папаше ещё гольку хлебать осталось. — Ух ты! За что же его?! — Патеру нос сломал, тот не хотел чтобы бабушку в ограде хоронили — дескать, чёрная ведунья. Батька и врезал ему от души. Тот в чашу дарную сел, с ней вместе кувыркнулся, свечницу здоровую опрокинул и та ему нос переломила. К тому же от свечек церковное масло загорелось, сутана на патере. Ой, крику было. И бок пожёг, и копчик отбил. Две скамейки в кирхе сгорело и бархатный занавес самой герцогиней вышитый. Вот за всё за это и дали папке три годочка без малого. Хорошо ещё судья добрый был, мэтр Гронниген. Не каторгу, а тюрьму с общеполезными работами решил. Ничего, жив папка, говорит — и в тюрьме люди живут. — А Берстаймы ещё квартируют? — Квартируют. — кивнула Злата, поднимаясь, чтобы прибрать со стола. — Клюква нужна? — Не мешало бы сменить. Годич уже на многих станциях засветился. Надо след оборвать. — Карточка-то есть? — А как же. — Альберт полез за пазуху. — Давай сюда. Иди в комнаты, пока народ не проснулся. Много нового, пришлого, мутного стало. За старых поручусь, а новые и сбегать могут. За тебя, милый мой, триста марок назначено. Сколько за бумагу даёшь? Двадцать пять? Осталось на дорогу-то? Ну, тебе же только до Реминдена на поезд сесть. Хватит, поможем по старой памяти. Вечером принесу бумаги, поезжай на семичасовом — такая толпа с заводов едет, ни один облавщик в вагон не сунется, а за Аршалем их не бывает никогда. — Храни тебя небо вечное, Златка. — Ступай, ступай, выспись. Не хватало ещё псам на зуб в родном доме угодить. Вернувшись на квартеру, Альберт извлёк из шкафа толстое ватное одеяло и две перовых подушки. Сбросил сапоги, обмотки, обтёр ноги мокрой тряпкой. Вымыться не получится — вон, воды почти нет и дрова кто-то унёс — колонку не затопишь. Ладно, в Реминдене поспокойней, нумер снять в гостиннице и в мыльню сходить. Все равно, пока лыжи купишь да попутный лесовоз найдёшь — время уйдёт — не каждый день лесорубские обозы ходят. Полста лиг на трелёвочнике — всё не пешком. А вот дальше… Едва голова коснулась слежавшейся твёрдой подушки, хауптман мгновенно провалился в тяжкий перепутанный сон.