Три "вчера" и два "сегодня"

Так. На «три» я открою глаза.       Раз. Два. Три!       Ни фига! — Соберись, Йегер! — бросил бы мне через плечо Леви.       Раз. Два! Три!       Опять ни фига! — Помочь? — спросила бы Микаса.       Раз! Два! Три!       Получилось! — Доброе утро, Эрен, — шепнул бы на ухо Жан. Уже неделю все мои утра, добрые и не очень, начинаются одинаково: пружина дряхлого дивана упирается мне в задницу, утренний стояк — в одеяло, взгляд — в трещины на потолке. Уже неделя, как я вылетел из квартиры сестры вслед за Леви. Неделя, как Леви просто пропал. Неделя, как я живу у Армина. Блять! Блять. Блять… Бешенство закончилось. Депресняк ушёл. Осталась рутина. От неё-то я и свихнусь… Нет. Сначала дойду до толчка и кухни. Столкнусь с хозяйкой этих апартаментов. Полаюсь с ней… Такой сложившийся утренний ритуал: — Не шляйся тут в трусах! — это вместо «привет» от женской особи с ледяным взглядом. — Могу и без трусов. — Мне же всё равно не обломится. — Чего цепляться тогда? — Не…шляйся…тут…в трусах! — Стоп! Энни! Эрен! — встревает Армин. — Дай ей волю — она меня сожрёт. — Нет уж! Побоюсь отравиться. Так только во рту покатаю. Обслюнявлю чуток. От этого замутило. Вдарить бы ей! Хотя это — дохлый номер: против Энни у меня шансов нет. Эта мелочь — тренер по рукопашке. И новая девушка Армина. И да, снова блондинка. Ну, как «девушка»? Она с Микасой в универе училась. По фоткам вспомнил… Я, когда от сестры вылетел, на детской площадке очнулся, на качелях. Мыслей — ноль. Чувства — в кашу. В башке — пусто. Я же просто хотел… Блять! Вот опять в глазах — слёзы. Я так ухлюпался носом за эту неделю — на всю жизнь хватит. А тогда… Набирать Жана — не вариант. Набрал Армина. Этот примчался, в такси затолкал, к себе привёз. Две комнатки в старом доме отца Энни. Армин с тренершей мутят. Я соседствую. Хорошо, что на фрилансе уже с выпускных классов: с голоду не помру. Снимаю праздники. Рисую очередной логотип. На этот раз для нового и, кажется, большого рекламного агентства. Крылья у них там. «С нами вы взлетите!» — дурацкий слоган. Ещё и эскизы заворачивают: эти крылья — им не эти и те — не те. Блять! Хуже только домохозяек снимать: липнут как жвачка. Одной аж признаться пришлось. Так её прямо из студии вынесло. Хорошо, хоть расплатиться успела. Вот вам и крылья! Нежно-небесной расцветки!

Всё. Болото. Жопа. Полная.

Ура! Свобода. Свобода остаться ни с чем. Сегодня — апофегей! — Эрен, завтракать иди. Чего ты в ванной завис? — Шампунь… — Возьми мой. — После. Иду, — стянул грязные волосы резинкой. Глянул в зеркало. Мельком. Бесит… Кофе. Бутерброды. И Армин, уже готовый куда-то бежать: — Какие планы? — Трещины изучать. — Хватит беситься, Эрен. Не всё и не всегда идёт по плану. — Отвали, душнила. — Ты же ведь сам всё порушил. А на хрена? — А ты до сих пор не понял? Ты же догадливый. — Давно понял… А Микаса? — А Энни? Она же на семь лет тебя старше. — А Леви тебя — на семнадцать. Не смущает? Я поперхнулся. Армин реально всё понял. Наверное, уже тогда, на уроке. — И что дальше? — выдавил я. — Универ. Стану экологом. — Это те, которые с пробирками по болотам шарятся? — Знаешь, многое в нашей жизни — болото. — Ты же моооре хотел? — меня прямо пёрло. — С пробиркой и к морю можно. — Ты ж о далёких странах мечтал? — К «зелёным» впишусь. — Ты всё продумал? Всем доволен? Будешь как все? — Нет. Буду собой. — С Энни? — Возможно… А ты? Я замотал головой: от всего сегодня реально мутит, даже от позитивного Арлерта. А Армин уже стоял рядом, положив руку мне на плечо: — Эрен, то, что ты называешь свободой, — это одиночество. Леви ушёл. Ты всем сделал больно. Тебе же самому хреново. Отмотай назад! Встреться с Жаном. Вернись к Микасе. Учиться иди. Я упёрто мотал головой из стороны в сторону: нет, нет, нет! — Ну, тебе видней, — Армин похлопал меня по плечу. — Моя свобода — просто, чтобы ты услышал, — самому рядом с собой жизнь строить. Так, как я нужным считаю. Он двинулся к входной двери. А я — к себе в комнату: — К трещинам пойду — пути искать. Дверь захлопнулась. Я брякнулся на диван. Его пружина напомнила моей заднице, что всё ещё на месте. Как и трещины на потолке. Они разбегались, рисуя невероятный узор. Одна, главная, в центре. От неё — две почти такие же — вправо и влево. А от этих двух в разные стороны — какие мельче, какие крупнее — расходились, бороздя потолок, тёмные веточки. Я склонил голову к плечу. Стоп! Это же дерево. Или молния. Или я реально брежу. Мне стало думаться, что центральная мощная трещина-ствол, которая идёт от стены к стене, — это я. А та, что потоньше и бежит к окну — Жан. Было в ней что-то мягкое и упёрто-красивое: синеватая по краям, тёмно-фиолетовая в надломе. С мелкими трещинками, едва надколовшими штукатурку по краям… У Жана так губы летом трескались. В уголках и под носом. А он страдал и тырил у меня бальзам. Я поймал себя на улыбке. С ним всегда так. А от его ветки бежали и в карниз упирались трещинки с двумя цветными пятнышками. Это будто бы мы с Армином в детстве, когда на спор с Жаном на старое дерево за руиной в Шиганшине залезли. Спорил я. Армин поддержал, хотя высоты он до жути боялся. Я тоже боялся… высоты… и признать в этом. Застряли мы там тогда знатно. Кирштайн, наверное, дома уже вечерний чаёк допивал, когда мы Микасе позвонили. Прилетела. Феечка! Лезла за нами. Бубнила. Ругалась. Армина за руки с ветки стянула. За спиной у него встала. Уговаривала и страховала до самой земли. Потом мне махнула. А я от страха даже двинуться не мог. Она долго-долго смотрела. Так долго, что я уже орать был готов: — Да сними ты меня отсюда, жуткая, мерзкая садистка! И чуть не свалился, когда её пальцы на своём локте почувствовал: — Идём, Эрен. Я тут. Внизу я чего-то там визгнул про её помощь и полетел. Спиной. В дерево. Но полетел. А Микаса дома на кухне мне потом спину зелёнкой мазала. Всегда она так! Всегда любила. Всегда бесила. Всегда я с ней летал. Всегда после её силы надо мной смеялись. И ударить её за это хотелось. И обнять. Микаса как плед, которым и согреть, и придушить можно. Вот она, сестрёнка моя, прямой и прочной веткой по потолку к двери идёт. Будто выйти хочет. За стену. Уверенная, мрачновато-серая. С девчонками она никогда не дружила. Это респект. Чего в девчонках хорошего? Визг-писк? Помада-блёстки? Я, признаюсь, однажды пробовал губы накрасить. Мерзость невыносимая: липнет, крошится. Бррр! Только бальзам себе и оставил после этого, которым мне мама с детства зимой губы мазала. Так. О ком я? Микаса… Девчонки… Не её. Не моё. Парни — другое. Прямо, легко, без придури. Как вот эти мелкие трещинки-веточки вокруг лампы на потолке. Когда я понял, что парни лучше? Да, наверное, когда к нам в школу историк новый пришёл. Мы тогда ещё все стали солдатиков собирать и крепости для них из пластилина строить. В школе до этого момента было тоскливо. Армин ходил туда учиться, мы с Жаном — откровенно валять дурака, а все остальные — быть плюс-минус похожими друг на друга. И учили нас в основном милые бабулечки. Урок — перемена. Урок — столовка. Урок — дом — комп — художка. Даже сегодня тоскливо звучит. И тут появляется он, Эрвин, новый историк! Скука закончилась. Он нам легенды рассказывать начал. Типа, жили когда-то на нашем острове великаны-людоеды, а смелые разведчики спасали от них людей. Я так и слышал шелест тросов, на которых, по рассказам Эрвина, они летали. Видел плащи с крыльями за их спинами. И рисовал, рисовал, рисовал. Как будто сам летал. Сам был свободен! И до какой же одури мне нравился Эрвин! Хотелось ему в рот смотреть, до рукава его костюма дотрагиваться. Только, конечно, я этого не делал. Потом в магазинах появились фигурки этих самых солдатиков. Их коллекциями хвастались в Сети. А я, Армин и Жан глазели на них в витринах и копили на покупку остатки карманных. Тогда-то я и стал с Жаном много времени проводить. А у Армина любовь с Кристой случилась. Мы с Жаном вместе бегать начали по утрам, вместе ходили в художку и иногда — в спортзал. Вместе каждый день мотались в школу, чтобы слушать Эрвина и списывать у Армина. Кстати, именно Жан первым заметил среди солдатиков фигурку, похожую на меня. Я аж обнял его тогда прямо на улице. Впервые. Вот как он догадался, что мне такое дико важно было услышать? Я его даже по магазинам потом таскал, чтобы найти героя, похожего на него. И мы нашли. И даже подпрыгнули от радости. Мы и на мойку вместе работать устроились, чтобы этих самых солдатиков друг другу на Новый год подарить и на полку в комнате Жана рядом, плечом к плечу, поставить. Даже удивительно тогда стало: чего мы, дураки бесячие, раньше дрались-то? — Я скучаю… Сволочь я, конечно, но… Жан! — и так звезданул кулаком по дивану, что меня аж подкинуло. — Чёрт! Достучусь вот — все пружины вылезут. Я приподнялся, чтобы посмотреть на трещину-ветку, напоминавшую мне Кирштайна. Кстати, а где мой любимый солдатик? В какую сумку я его на Парадизе кинул? Леви тогда торопил… А ведь он… Опять Леви! Эрвин нам рассказывал, что жил тогда, в легендарные времена, самым сильный воин, капитан. Всех и всегда он спасал, хотя сам «ростом не вышел» (это историк наш так красиво сказал, что тот мелким был). Ни имени, типа, ни фамилии он него не осталось. Только прозвище — «Сильнейший». Вот его-то фигурка — самая редкая и самая ценная. Ценная — значит, дорогая. Дорогая — значит, не для нас: на мойке столько не заработать, а спрашивать у отца денег на игрушку — вообще не вариант. Поплакался тогда по телефону Микасе. А кому ещё? А она, когда на каникулы приехала, потащила меня с пирожками и газировкой под наше дерево. Вот удовольствие — пикничок со старшей сестрой. Кто увидит, затроллит потом или — чего хуже-то! — в группу класса сольёт. Я там бухтел, конечно, даже дурой её назвал. А она мне коробку протянула: — Открой! Я и открыл… Там, в куче упаковочной фигни, лежал тот самый солдатик! Капитан. Сильнейший! Как дышать, я точно забыл. И слова закончились. А сестра, такая: — Это же тот самый? Да? Я резко сглотнул и кивнул ей. Вот оно, мальчишеское счастье: маленький, широкоплечий с задранным подбородком и парными клинками в руках! Я тогда трясущимися от счастья руками Микасе свой любимый красный шарф отдал: — Оруженосцем будешь! Сестра рассмеялась. — Ты чего? Вот сама бы пошла за ним? Ну, и со мной, в смысле? — я указательным пальцем гладил капитана по крошечному плечу. — Конечно, пошла бы. Он красивый. И тебя от людоедов кто-то же должен спасать. — Смейся — смейся. А я… — «Всех истреблю и героем стану», да? — она притянула меня за плечи. — И как моего Эрена не любить можно? С тех пор фигурка капитана в моей комнате на подоконнике стояла так, чтобы, засыпая, желать ему доброй ночи, а утром ему первому кидать: «Привет!». А ещё… Когда я понял, что вырос: первый стояк с утра словил — дрочил на него аж до горячих ладоней. Блин, до сих пор от воспоминаний жарко… Срочно — в душ! Вода и пар в маленькой ванной облепили теплом. Ещё вчера, стоя здесь же, я думал, что нужно историю подороже придумать и нарисовать. Что там сегодня любят: девочек-волшебниц с котятами или розовых единорожек? Тошнотно. Но если продать издателю, то будут неплохие деньги, чтобы свалить отсюда. Лететь, плыть, двигаться — это жизнь! А если вот так, как сейчас, диван давить, то лучше уж сдохнуть. Не хочу! Я откинул волосы с лица, подставил его под горячие струи и закрыл глаза. В комнату вернулся в полотенце и с кружкой кофе. Уселся на подоконник так, чтобы трещина-ветка Жана прямо над головой была. Отхлебнул кофе. Тошнотно… Так же тошнотно было в выпускном классе художки. — Талантливый мальчик, — это мама. Кстати, называть её мачехой у меня язык не поворачивался, потому что любила, как родного. — Надо развивать, — это отец. — Йегер, у тебя голова лошади опять без ушей осталась? — это препод. — Ну, не хватило места. Лошадь же не возмущается, — это я, готовый заплакать. — Возмущаюсь я, хотя и не лошадь, — снова препод. — А у него есть чувство юмора? — это я, но про себя. — Пропорции, Йегер, пропорции. И штриховка… Короче. Ярче. Плотнее, — опять препод, вкладывая мне в руку карандаш. — Аааааааа! — это уже мой немой крик отчаяния. А ещё меня доставали перспектива, композиция, оси, проекции и история искусства. — Йегер, перестань писать, как древний египтянин! — Йегер, ты себя Моне возомнил? — Так живопись — это же свобода. — Канон и правила — это прежде всего, Йегер. — Да на это же фотки есть. А это — моё вИдение. — Опоздал ты так видеть: «Восход солнца» уже написан. Так что тебе остались канон и правила. И пропорции. И уши лошади допиши! Это был капец! И конец всему… Вечером — выразительная фразочка от отца и вздохи от мамы: — Потерпи, сынок, немного же осталось. И документ будет. — Мне там плохо. Я задыхаюсь. Зачем мне этот грёбаный документ? Я рыдал, убегая с кухни, хлобыща дверьми за спиной. Микаса — на континенте. Идти некуда. Мир закончился. Мне почти пятнадцать, а кругом только правила, каноны и документы. Можно я задохнусь сейчас, прямо здесь? Я схватил своего капитана, к щеке его прижал и к Жану рванул. Мы же вместе в художку ходили, только он умел по правилам писать. Жан прямо с порога меня в свою комнату утянул. — Ты чего? — Да мать в больницу снова увезли. А отчим… Ему — пофиг, — махнул рукой Жан. — Ты ревел, что ли? — Сам ты ревёшь. Я — плачу. — Да ладно. Прости. Мы просто рухнули вместе на диван, и я рассказал Жану, что решил-таки бросить художку. Жан неловко как-то руку мне на шею положил: — Зачем же так? Можно же просто прогуливать. А экзамен как-нибудь разрулим. — Это ты у нас — умный такой. А меня достало! — Да ладно. Иди сюда, — и моя голова оказалась на его плече. Помню, я капитана своего в пальцах крутил, а Жан мне волосы лохматил на макушке. Потом фигурку перехватил: — Я бы вот такого отца хотел, как он. Чтобы сильный, спокойный. А не этот вот, мой… И мама всё время болеет. Я тогда лицо поднял, а в глазах у Жана теплота такая и печаль. У меня аж где-то так защемило, что я вперёд подался и носом с его носом столкнулся. Жан улыбнулся, дёрнулся и зубами об мои зубы стукнулся. Было ужасно больно и так же ужасно смешно. Я Жана по щеке погладил. Он мне пальцы в волосы глубже запустил, оттянул, чтобы лицо вверх поднять и теперь уже точно поцеловать. Легко-легко. Было щекотно. Хотелось губы почесать. Жан отстранился: — Не умеешь? — Чего? — Целоваться? — Нет. — И я. — А давай научимся, — и я перекинул через его колени ногу и устроился поудобнее. Теперь он заворожённо изучал меня, глядя снизу вверх. И глаза эти! Куда я раньше смотрел? И руки: его — на моей спине, мои — на его шее. Я наклонился и бережно губами его нижнюю губу оттянул, чтобы зубы целыми остались. Отпустил. Провёл по ней подушечкой большого пальца. — Эрен, блин… Давай ещё раз вот так, — он даже глаза прикрыл. Такой вот первый поцелуй. Я всё-всё, до деталечек, помню: и как майку с Жана стянул, и как он — с меня, и как от шеи до брючной резинки кончиками пальцев вёл, а он под ними вздрагивал, как на диван меня спиной завалил и признался: — Я не знаю, что дальше… Давай спать. Ладно? Я кивнул. Он плед на нас натянул, обнял меня и к себе прижал. — Жан, а ты знаешь, что нежный? — А ты — нужный… Спи, Эрен! Последнее, что я слышал тогда, — разговор отчима Жана с моими родителями по телефону: — Да, к нам пришёл. Спят уже, наверное. Тихо у них. Утром мы проснулись с какими-то дурацкими улыбками. В школу проспали, поэтому решили забить: у нас были дела поважнее. Поняв, что отчим Жана уже на работу свалил, мы в душе долго плескались. А после в постель забрались. Научиться целоваться хотелось даже сильнее, чем вчера. А ещё попробовать, что же там — дальше. Я решился первым: пока Жан полулёжа на подушку спиной опирался, сполз пониже и поцеловал его в живот возле пупка, а потом рукой член его обхватил, по головке языком провёл. Жан голову назад откинул и глухо так, рвано задышал. Мне реально тогда крышу снесло: я просто смотрел на него и точно знал, что такой красоты никогда раньше не видел: — Жан, можно я… — он просто кивнул и руку мне на затылок опустил, разрешая. Всё разрешая. И пока я губами по его члену скользил, узнавая на вкус и дико боясь зубами задеть, сам едва не кончил. А с Жаном это быстро случилось. И сперму глотать совсем не противно оказалось: он же мой парень теперь. Жан, отдышавшись, поцеловал и сделал это же для меня. Он был робким. А меня выламывало до полного опустошения и блаженства. После мы просто ошалело пялились в потолок и смеялись, как придурки. Надо же, вчера он чувствовал себя слабым, а я — самым несчастным. А сегодня мы оба узнали, что нужны и любимы. Из постели мы выбрались ближе к вечеру. Сунув своего капитана в карман, я ворвался домой и, честно глядя отцу в глаза, уверенно соврал про то, что отчим Жана нас без ключей у них дома запер. Впервые врал отцу, а стыдно было только перед капитаном, фигурку которого ладонью в кармане сжимал. Потом в ванной закрылся, джинсовку с себя сорвал и обнаружил круглый синячок на шее. Улыбнулся и накрыл его ладонью, пряча первый в жизни засос. Я сидел на холодном краю ванны и балдел: мы с Жаном — не такие, как все, мы — особенные. Я выпал из правил. Нарушил пропорции. Нахер мне ваши каноны. Я влюбился! И закрутилось — понеслось! Какой-то бесконечный полёт с падением в общую постель. Утро — с улыбками. Вечер — с поцелуями. И полное нежелание в мир вылезать. Мы, наверное, и не вылезали бы… Ночевали, в основном, у Жана: у него квартира чаще пустой была. Но иногда рвали шаблоны и у меня оставались. Тогда мы и с раскладушкой трюк придумали: ставили её почти у двери, чтобы открывать мешала, застилали. Жан ложился, бельё на ней сминал, как будто спал и только поднялся. А после ко мне под одеяло нырял: диван от двери было не видно. Там мы и просыпались утром. Жан целовал меня в лоб или в нос. А я, сонный, его — куда попало: в плечо или в шею. Тогда же я и ухо проколол. Самым красивым для любимого быть хотел. А уж когда он мою пуссетку по краю языком обводил, меня вело и уносило. В школе было сложно. Мы изо всех сил старались не попасться. А когда совсем припекало, бежали к забитому окну возле лестницы в подвал. Там быстро обнимались, вписываясь в простенок между той самой лестницей и тем самым окном. Это был самый безлюдный угол школы. И всё же нас там и спалили… Спалил… Новый куратор. Леви… Опять Леви! Он появился у нас в самом начале сентября. В девятом классе, когда прежняя кураторша, рыжая иностранка Петра, от нас, наконец-то, отказалась. Во время классного часа. Дверь распахнула администратор, биологичка Ханджи: — Детишки! У вас теперь новый куратор и новый математик. Наслаждайтесь! — Свежачок! — гоготнул Флок. А в кабинет под наши визги и вопли вошёл невысокий мужчина. Спокойный и слегка надменный. Он быстро кивнул, отвернулся, чтобы поставить сумку на стол и повесить пиджак на стул. Потом сложил руки на груди и развернулся к нам. Вот тут тишина в классе повисла, натянулась и зазвенела. А он просто стоял, смотрел перед собой и ждал, когда мы очухаемся. И первым, конечно, Армин. Он же мегамозг: — Да это же капитан! Блин. Сильнейший! Ясно, как нас застолбнячило? Да, наш новый куратор был безумно похож на легендарного разведчика. — Эрен, давай, покажи! — пронеслось по классу. Я сглотнул, вытащил из кармана солдатика и протянул его новому учителю: — С вас рисовали? Он покрутил фигурку в руке, пожал плечами и странно цыкнул: — Тц! Нет. Я не модель. Но Эрвин вас, видимо, на свои легенды крепко подсадил… — Не модель? А ещё вы НЕ кто? — пискнула Криста. Куратор отдал мне фигурку и вернулся к своему столу, засунув руки в карманы: — Не папочка. Не опекун. И главное — не нянька. Мы замерли, а он продолжал: — Прогуливать, опаздывать, свинничать и хамить запрещаю. Старательную учёбу, дисциплину и порядок приветствую. После этого подошёл к доске и чёрным маркером остро и убористо написал: «Леви Аккерман». — Будем знакомы! Поперхнулся в классе только я. Из-за фамилии. Фамилии старшей сестры. Дисциплина и порядок — это же и её фишечки тоже. А мой герой остался героем. Всех заткнул. Всё сказал. Даже голос не повысил. Вот это силища! Или как её там? Харизма! С этого момента кто-то его стал бояться, кто-то избегал, кто-то перед ним терялся. А я его обожал. Правда, сначала он нас с Жаном спалил. Подошёл сзади беззвучно: — Тц! Это, бестолочи, конечно, ваш выбор, — мы только что не подскочили. — Но в этих стенах держите себя в руках. И желательно, каждый в своих, — он убийственно глянул на мою руку, которая всё ещё лежала у Жана на заднице. А после этого развернулся и ушёл. Что ему в этом закутке надо было? Да вот хрен его знает! Но… Он никому не сказал, не сдал, не стукнул. Он дал нам свободу быть самими собой. Здесь я вдруг понял, что сижу голый возле грязной кружки, ковыряю ногтем краску на ветхой деревянной раме и идиотски улыбаюсь. Вот интересно, почему среди трещин-веток на потолке не было ни одной, похожей на Леви? Или делить комнату с таким слабаком, как я, он не намерен?.. Ну, и ладно. Зато я рисовал. Рисовал почти постоянно. И не всегда в скетчбуке. Чаще в тетради, которая была у меня для всех предметов одна. Эту самую «общую» тетрадь у меня как-то отобрала физичка и поползла (ну, милая ж бабулька!) к нашему Аккерману. Куратор меня дождался после уроков и с порога своего кабинета мне этой самой тетрадкой помахал. Пришлось идти. Дверь его кабинета захлопнулась за моей спиной. Леви сидел на парте и листал мои рисунки. Его тонкие брови периодически ползли вверх: — Тц! Йегер, это вместо конспекта по истории? — на развёрнутой странице красовался старинный замок в лесу. — А это что за мечта Ханджи? Ты на биологии уснул? — Нет. Это людоеды. — Ну, это многое объясняет… А это, надо думать, родственная душа в полёте? — он ткнул пальцем в летящую на тросах разведчицу, которую я с Микасы нарисовал. — Вам виднее, — ляпнул я тогда, как мне казалось, совершенно не к месту. Аккерман закрыл тетрадь: — Я надеюсь, этот твой капитан возле трёх из пяти решённых уравнений — это не попытка объясниться мне в любви? И тут меня прорвало: — Я что, рисую плохо? Вам не нравится? А может, вы в этом ни фига не понимаете просто? — Всё сказал? Я, вообще-то, с тобой про учёбу и экзамены поговорить хотел. — Завтра в школу с родителями? — я обречённо вздохнул. — Тц! Дурак ты, Йегер! Иди уже, — и протянул мне тетрадь. А в дверях я услышал его брошенные мне в спину слова: — Рисунки зачётные. Историю к ним сочини, мангака. Домой я летел без тросов, крыльев и помощи Микасы. Аккерман похвалил меня? Первый учитель, который понял! Он даже про мангу слышал?! И всё это — Леви… Опять Леви! Я был тогда реально счастлив. И с этого дня стал постоянно на него натыкаться. Пару раз во время пробежки мы с Жаном видели, как они с Ханджи из одного подъезда утром выходили. Возвращаясь поздним вечером с мойки, несколько выходных подряд замечали его входящим с Эрвином в дорогой ночной клуб. А однажды он даже целовался возле своей машины с нашей бывшей рыжей кураторшей. И это всё в нашем, совсем не большом, городе! Жан даже одобрительно кивнул тогда в сторону страстной парочки: — Силён. Он даже не понял, насколько прав оказался: именно — силён! Аккерман для меня стал настолько силён, что ему не нужно было рвать шаблоны, чтобы стать свободным. Я видел, что он просто живёт. Живёт так, как сам определяет. И в правила вписывается, и сам их для себя устанавливает. И этот человек тратит своё время на меня, замечает меня, общается со мной, хранит мою тайну! Я действительно его… Уважаю? Нет, это было уже не то слово… Кружку от кофе надо всё-таки помыть. И одеться. И дорисовать как-нибудь очередной эскиз этих грёбаных крыльев. Да, это меня посетили здравые мысли. И я их даже реализовал. Почти все. Правда, натянув штаны и майку, я снова лёг на диван и уставился в потолок: — Почему же на этом потолке, в этих стенах, нет твоей ветки, Леви? Ведь все пути ведут именно к тебе. Зато от трещины Жана отломился и упал мне на лицо крошечный кусочек штукатурки, как песок когда-то с его плеча… Летом мы с Жаном стали убегать с палаткой на море. Там нам никто не мешал. Там нас никто не слышал. Мы рисовали на берегу. Жгли вечерами костёр. И любили друг друга. Я обожал валяться на горячем песке рядом с Жаном. А он часто опирался на локоть и нависал надо мной, обнимал меня и гладил мягкими пальцами лицо, плечи, бёдра. В такие моменты он был похож на молодого древнегреческого бога: горячий взгляд, крепкие руки и солнце, которое запуталось в его растрёпанных волосах. Он просто светился тогда. И я целовал его. Жадно, глубоко, не сдерживаясь. Лесу вокруг нас и морю у берега точно было не скучно от наших вздохов и смеха, от шуршания карандашей по бумаге и плеска воды. Однажды вечером Жан обнаружил фигурку моего капитана в кармашке палатки, положил между нашими головами на подушку и, конечно, пошутил про то, что «это уже тройничок получается». В общем, это были дни понимания, секса и свободы. И я офигевал от уверенности в том, что Жан и Микаса — два самых близких мне человека, что я люблю их одинаково крепко, но совершенно по-разному. Пока однажды ночью не проснулся от неожиданной мысли: «Или уже не только их?» Я вздрогнул как от кошмара: приснится же такое? Потом просто повернулся на бок, обнял любимого парня покрепче и снова провалился в сон. Но теперь эта мысль превратилась в какое-то наваждение: вечером того же дня у костра мы говорили с Жаном о Леви. Делились сплетнями. — Кстати, можно было бы позвать Аккермана с нами, — сказал Жан, глядя на песок под босыми ногами. — В смысле? — Ты чего? Ты не слышал про его роман с Эрвином? — Ты дурак, что ли? — моё удивление выглядело не особенно убедительно. — А как же Ханджи с утра? — Да они же просто живут в одном подъезде. — А Петра?.. Ну, конечно, может, он «би», — это уже звучало совсем неуверенно. — Наверное, поэтому и уволилась. Вроде как от разбитого сердца… — Жан помолчал, потом продолжил. — А с Эрвином они знакомы хренову тучу лет. В одном универе учились. Леви, говорят, в большой компании на континенте работал. Вот нафига ему наша грёбаная школа в нашей грёбаной Шиганшине? Понятно же, чтобы с Эрвином… Они и отдыхают всегда вместе, знаешь? — А Ханджи зачем берут? — Для прикрытия… Ну, или если Леви… — Офигеть, Жан, ты сплетник, — засмеялся я и повалил его спиной на песок. Но родившаяся этим вечером мысль уже не отпускала. Вот чуял же я, вот видел же, понимал же: Леви — тоже игрок без правил! Сплетни? Но ведь, как говорит отец, «дыма без огня не бывает» … Короче, меня накрыло полной неразберихой. А тут ещё и родители укатили, я абсолютно один в новом доме остался и вдруг узнал, что скоро приезжает Микаса. Адский коктейль! Перед самым приездом сестры я увидел на телефоне тринадцать (13!!!) пропущенных от неё. Блин, прости, сестрёнка! Мы с Жаном так отжигали в последнюю ночь полной свободы, что реально проспали полдня. Я не врал, когда сказал это Микасе. Я был ей, правда, рад. Но… Я же теперь совсем взрослый, со своей, получается, даже очень личной жизнью. И перерос её, выходит, не только по росту. Теперь мне кажется, что окончательно запутался я именно тогда. С Жаном мы решили ничего не менять. Тем более, что трюк с раскладушкой работал, а сопеть в подушку от любви было привычно. А вот Леви… Я понял, что хочу его внимания, а не просто кивка или вскользь брошенного взгляда. Тогда я засел за алгебру. Спасибо Армину — вытащил, как Жан когда-то — художку. С сентября Микаса стала нас учить. Да и пофиг: фамилии у нас разные, она не напрягала, я не борзел. Зато Леви на своих уроках стал меня хвалить и к доске вызывать. Он теперь очень часто и долго на меня смотрел. А моё чувство к нему тяжелело и зрело где-то внутри, пока ещё никак не называясь. Хуже стало, когда я узнал, что эти два Аккермана (чтоб их!) встречаются. Меня аж скрутило от такой новости. У Микасы тогда из-за меня шрамик на лице появился. Прости, сестрёнка: я — монстр! На её день рождения я купил подарочную коробку, похожую на ту, в которой она привезла мне солдатика с континента. Напихал в неё всякой упаковочной хрени, а внутрь положил «гвоздики». Точные копии моей пуссеты. Она была счастлива. А я крутил в голове только одно: — Пожалуйста, Микаса, люби только меня. Меня, а не его. Хотя, конечно, понимал, что это — полная чушь! А на следующее утро мы с Жаном проснулись и не увидели раскладушки в коридоре моего крыла дома. Что?! Как теперь? Чёрт! Чёрт! Чёрт!!! Решили, что Жан потихоньку исчезнет к себе. А я? Ну, не убьёт же меня сестра за то, что я… вот такой (ненавижу слово «гей»!)? С этим вышел на кухню. А там Леви в одних брюках и с полотенцем через плечо завтрак готовил. Он прислушался к моим движениям за спиной, выдохнул: — Раскладушку забрал я. Не парься. Нужно же мне было где-то спать. А я молча подошёл к Леви сзади. Дышать старался ровнее — не выходило. Грёбаный воздух прерывался и хрипел, когда я ладонью до его спины дотронулся там, где полотенца не было. Он даже не вздрогнул. Только шея мурашками пошла. Не оттолкнул. И лицо ко мне повернул. Ну! Ну же! Что? Его взгляд выразительно скользнул вниз. Туда, где я к его бедру слишком сильно прижался своим… -Тц! Эрен, — его шёпот звучал громовыми раскатами. — В порядок себя приведи. И оденься. — Что? Леви, ты же… — Сейчас Микаса из душа выйдет. Она не в курсе. Иди уже. — Конечно… Уже иду, — я вдруг прижался к его спине ещё крепче и быстро-быстро обнял, обхватив поперёк живота. Потом закрылся у себя и рукой, которая, кажется, пропиталась его запахом и шероховатостью его кожи, «привёл себя в порядок»… Очнулся, сидя на полу и подпирая голой спиной дверь в общий коридор. Что это было? Мне только одно стало ясно: он не оттолкнул, а я хочу всего его внимания, всей его сдержанности, всей его силы. И похвалы на уроке теперь мне совершенно недостаточно… Блять! Я снова в ванной у Армина! Я же так изведу себя! Пора заканчивать! Этих «вчера» и этих вчерашних чувств слишком много! Я стою, сгорбившись над низкой раковиной, уперевшись в её края руками, и исподлобья гляжу в зеркало. А отражение в нём так и издевается: — Всё закончилось. Это — вчера. Выбирайся из этого, придурок! Ты на свободу заработать хотел? Иди — рисуй крылья. Хотя бы рисуй их! И вали отсюда, пока кукуха не съехала… Если бы любил тебя — не ушёл. Если бы хотел — уже позвонил бы. Тц! Очнись, Йегер! Моё отражение заговорило, как Леви… Опять Леви! Я вывалился из ванной и упал на стул в своей комнате. Схватил карандаш. Рванул на себя папку с листами. Чего я на них-то злюсь? Они не виноваты в моём напрочь поехавшем сознании. Ладно! «С нами вы взлетите»? Главное, потом не навернуться! Пятьдесят какой-то эскиз… Карандаши ломались в пальцах. Треснул маркер. Рваные листы летели на пол. А крылья эти, блять, просто ржали надо мной! И получались легкомысленными. Пока мой взгляд не упал на открытый канцелярский нож… Когда я узнал, что Аккерманы — любовники, что Леви спит с моей сестрой, мне примерно так же хотелось всё расхреначить. Чувство внутри меня стало тяжёлым, едким, колючим. Я стал засовывать под подушку фигурку своего капитана, даже когда спал с Жаном. Вот дичь какая-то! Я запирался по вечерам в комнате. Тупо сидел и смотрел в стену. Чего я хочу? Любви? Нет. Мести? Чушь! Не «чего», а «кого»! Его! Полностью! Не деля ни с кем! Его сила, его внутренняя свобода тянули сильнее всех магнитов. Этого не оценит Микаса. Этого не сможет дать мне Жан. Я раньше не знал, как чувствовать ревность и… страсть. Похоже, теперь знаю. Если не получу, меня разорвёт. Башку снесёт просто! И это точно не любовь. Это страшнее. Это где-то между смертью и безумием. Я же по вечерам сам с собой уже говорю. Любовь — это слабость. Я сильнее. Я на всё пойду, чтобы Леви был только моим. Вечером в тетрадке у сестры фразу классную подсмотрел: «В любви, как на войне, все средства хороши». Это теперь про меня. Утром последний раз задумался уже перед дверью в класс. Сжал кулак, ударил по стене, а другой рукой дверь распахнул. Я не остановлюсь! И у меня получилось… Почти. Микасу я больше не видел. Совсем. Внимание Леви досталось мне без остатка, когда он меня в коридор выволок, наградил тремя точными, сильными, быстрыми ударами и оставил в пустом коридоре валяться. Потом появились парни. Жан помог подняться. Флок больше даже не пытался снимать. В кабинете директора Леви стоял между мной и Жаном. Флока родители забрали первым. Жан получил подзатыльник и тычок в спину от приехавшего за ним отчима. Меня домой вёз Леви. Вёз молча. Запер там и исчез. Мне по фигу было. Я это сделал… А теперь уснул как будто. Я сидел, лежал, стоял, мерил комнату шагами от двери к окну. Слышал, как Леви возился на половине Микасы. Что-то передвигал. Хлопал дверцами тумбочки и шкафа. Видел, как он погрузил её вещи в багажник. И уехал. Ко мне заселилась Ханджи: — Буду следить, чтобы ты с голоду не помер. И умываться не забывал. Понятно же, кто ей такое поручение выдал. — И чтобы на уроки не опаздывал? — шутить я даже не пытался. — Не думаю, что появляться сейчас в школе — для тебя хорошая идея, герой. Скажи Леви спасибо, что тебе доучиться дали. Она, конечно же, была права. Через какое-то время Леви вернулся и сменил Ханджи на половине Микасы, устроив там большую уборку. Он что-то говорил про свою квартиру, про машину и про переезд на континент. А ещё про то, что до окончания моих экзаменов в комнате Микасы поживёт. Я, конечно, видел, что у него на пальце появилось кольцо. Значит, женился. Мне не надо было угадывать на ком. Но слышалось только одно: он со мной в одном доме жить собирается. То есть, только он и я. Значит, что? Значит, всё оправданно? Таким вот я был идиотом… Экзамены меня измотали. Леви, вообще, мог по два-три дня дома не появляться. А когда возвращался, на нём лица не было. Он просто машинально ел и падал на кровать, засыпая уже в полёте. Я очень хотел ему помочь. Хотел поддержать его. Только как? Это «как» и толкнуло меня к двери ванной, когда он душ принимал, чтобы компанию ему составить… А после он рухнул на кровать Микасы, пробубнил что-то и вырубился. А я раскладушку вплотную придвинул. А утром открыл глаза под его взглядом и потянулся к его лицу рукой: — Леви, знаешь, что ты охуительный? — я оборзел до такой степени, что, когда оставался с ним наедине, на «ты», не думая, переходил. Он перехватил меня за запястье и остановил: — Нет, Эрен. Это ты охуевший, — если честно, я от него такого не ожидал. Но хуже всего, что в синих глазах, которые смотрели на меня, не было в этот момент ни мягкости, ни участия. — Спасибо, конечно, но… У тебя есть пара дней после выпускного, чтобы вещи собрать. Чемодан и сумку я тебе купил. И выбери, куда поедешь: к родителям, в Хизуру, или со мной, в Марли. — С тобой… Давай поговорим. — Давай. Но не сейчас, — и он ушёл на работу. Я послушно паковал шмотки, когда Леви пришёл с риэлтором. Я подписал нужные бумаги. Там уже стояла подпись сестры. Оказывается, дом родители оформили именно на неё. Да ладно. Через пару дней Эрвин отвёз нас в аэропорт. Там я долго мялся, но всё же признался Леви, что дико боюсь летать. Он, на этот раз участливо, меня выслушал, почему-то осмотрев со всех сторон. — Тебе в этой одежде удобно? — Да. А что? — Идём! Пока он покупал мне воду и пакет леденцов, я прослушал целую лекцию про то, как снимать приступы аэрофобии. Оказалось, что он тоже ею страдал, раньше даже довольно сильно: — Леденцы, чтобы уши не заложило. Воды от страха всегда не хватает. Кстати, самолёт — самый безопасный вид транспорта. В общем, переживёшь. Ты ж у нас вон какой герой! — Леви, пожалуйста… — Спасибо, Эрен! — но после этого он вдруг смягчился. — Если совсем поплохеет, говори со мной и за руку держи. Тц! Долетим, бестолочь! Дома у Аккерманов Микаса меня даже обняла, когда комнату показывала. Простила? Ну, сестра же. Леви старался со мной в квартире не оставаться без неё. А в тот день, неделю назад, это всё-таки случилось. Он вошёл ко мне и остановился у стены: — Ты ещё на острове поговорить хотел? Давай, пока мы одни. А я вместо ответа его к стене прижал и обнять попытался. Он из-под руки у меня выскользнул и поднятую ладонь выставил перед собой: — Тц! Я же сказал: поговорить! И он реально что-то мне говорил. А я слушать его не собирался. Просто наорал: — Ты — трус! Трус! Ты, выходит, даже себя боишься! Я думал, что ты сильный! Думал, что ты свободный! А ты просто боишься даже попробовать! Боишься, что со мной тебе больше понравиться, чем с Микасой. Я хотел с тобой свободу разделить. Хотел, чтобы ты тоже не был, как все… — Эрен, остановить! Давай позже ещё раз попробуем. Поговорить. И услышать друг друга. — Конечно! У тебя снова «не сейчас»! — Тц! Ты как ребёнок. И да, не сейчас… Последний обломок карандаша выпал у меня из пальцев. Оказывается, я всё это время рисовал. И теперь с листа на меня смотрели крылья, в которых вместо перьев слегка перекрывали друг друга острые лезвия двух разных цветов. Это был герб с плащей солдатиков-разведчиков. Вот оно! Отправив эскиз, я услышал мелодию своего телефона. На светлом экране замигало: «Леви». — Да? — Тц! Всё-таки нам надо договорить. Жду в восемь в кафе за кондитерской, которую любит Микаса. Так! Что это сейчас было? Так, вообще, бывает? Я быстро собрался и, направляясь к двери, провёл ладонью по той трещине на потолке, которая вела к двери. Она же мне сестру напоминала: — Ну, что, Микаса? У меня, кажется, свидание… с твоим мужем. Без десяти восемь я занял столик у окна в кафе. Леви пришёл без опозданий. Присел и положил передо мной пластиковый конверт на кнопке. Там явно угадывалась банковская карта и два свёрнутых печатных листа. Он ещё ничего не успел сказать, а я уже перешёл в атаку: — Что это? — Твоя свобода. Ты же этого хотел? — Откупаешься? — Разговора снова не выйдет? Я замотал головой. Это не было разочарованием. Просто, наверное, я его не убедил захотеть быть со мной. — Тц! Дурак ты, Йегер!.. Ищи себя. Он поднялся, остановился около моего стула, наклонился и шёпотом на ухо сказал мне то, чего я совершенно не хотел слышать. А потом ушел. Когда я вылетел за ним на улицу, Леви уже нигде не было. Я рванул к Микасе. Она встретила на пороге. В коридоре и на кухне — разгром. Пылились на полу обрывки моего шарфа и валялись осколки. Скорее всего, любимой чашки её мужа. Микаса сразу ушла в комнату: видимо, ждала явно не меня. Я собирал вещи быстро и аккуратно. Понимал, что даже за чем-то забытым уже не вернусь. А сестра в коридоре спросила только об Аккермане. — Да подавись ты своим Леви! — швырнул я в её сторону крик вместе с ключами от их квартиры. Когда шёл через двор, к арке, чувствовал на себе взгляд сестры. Он как будто приклеился к моему плечу. — Отпусти, Микаса! — я дёрнул плечом. И почувствовал лёгкость. — Спасибо, сестрёнка! Мне так нужна эта свобода, чтобы вырваться из «вчера». Я поднял глаза к часам на стене торгового центра. 12 — 01 Ты ведь ещё можешь передумать, Леви?