Свет проклятых звёзд 2. От цепей и ошейников к свободе!

— Ты не стала маме дочерью любимою, Будь герою-воину невестою. В словах менестреля слышалось всё больше отчаянной злости, которую он уже не мог скрывать. Эльфийке хотелось сказать ему бессмысленное «Тише», но она прекрасно понимала — ребёнок своим плачем всё равно выдаст беглецов, а, значит, путь один: пытаться чарами сбить с толку преследователей. Пока Тьялинельо справлялся. Гарь, снег, холод, голод… И нарастающая в сердцах ненависть друг к другу от невозможности что-то сделать. Лес. И орки, которые могут появиться откуда угодно и когда угодно. Малышка не просто плакала. Девочка рыдала горько и надрывно, драгоценный живой комочек больше не вызывал любви, хотелось задушить истошно орущего выродка распутной сестры, которая сдохла сама и теперь тянула за собой в могилу всех! Слеза стиснула зубы, осмотрелась. Никого. Пока что. Менестрель, словно ничего не замечая, пел, сбивая чарами врагов со следа: — Здесь граница света с силой вражьей, Мрачной злобою, что в души тьмою падает. Слеза уже едва чувствовала руки и ноги, сил почти не осталось. И лишь в голове стучало одно и то же — то ли она ощущала мысли спутника, то ли друг дяди действительно передавал ей их по осанвэ, не осмеливаясь произнести вслух, но молчаливые речи пугающе совпадали с её собственными эмоциями: «Нам терять нечего, мы обречены. Мы можем спастись, только бросив младенца. Убьём без мук и выживем. Попытаемся. Это ведь не твоя дочь». — Моё поле без конца и края… — Почему ты это поёшь? — спросила Слеза, ощутив прилив ненависти. — Ты устал, песня утратила силу. Она не для боя, Тьяльо! До беглецов донеслась приглушённая ругань пытающихся незаметно подкрасться орков. — Помогай, — быстро проговорил Тьялинельо, не споря и не защищая свои методы запутывания следов. — Убей её сам, если уверен, что прав! — вдруг выпалила Слеза, услышав преследователей совсем рядом. Хруст снега, треск сломавшегося под сапогом сука. Тихая ругань, глухой удар, будто кулаком по голове. Молчание. — Не могу, — прохрипел менестрель. — Она твоя. Попытавшись побежать сквозь чащу, чтобы запутать след, эльфы устремились прочь от выгоревшей проплешины, и тут им навстречу вышли трое. В полумраке и дыму силуэты казались нечёткими, однако низкий рост, узкие плечи и неуклюжая поступь не оставляли сомнений, кто преградил дальнейший путь. — Ребёнка отдай, — сказал один из морготовых воинов, обнажив ржавый кинжал. — Вы нам не впёрлись. Давай сюда. И вали. Тьялинельо обречённо посмотрел на Слезу. Защитил, помог… Привёл в безопасное место. Себе на погибель. Эльфийка взглянула на врагов и ощутила их страх. Эти рабы уже поняли: перед ними колдуны, а, значит, связываться опасно. Осознание придало сил, Слеза собралась с мыслями. — Небо над обрывом, — тихо запела она, отступая назад, и сама ощутила, как теряется понимание, где сейчас находится. — Ты увидел небо! Небо над обрывом! Ты не заметил, как небо стало ближе! Один из морготовых бойцов вдруг истошно завопил, выхватил лук и принялся стрелять в девушку. Он не целился, дважды промахнулся, на третий раз лишь зацепил рукав шубы, зато потом попал в живот. Вскрикнув от боли, Слеза согнулась, и стрела прилетела в голову, прошив насквозь. Тьялинельо попытался побежать по заснеженному лесу, всё ещё держа ребёнка. Рядом что-то заскрипело, в орков полетело огромное полено. В дыму и сумраке появились исполинские фигуры, морготовы воины с отчаянными воплями понеслись прочь, воздух задрожал гортанным: «Ур-р-р-р-р!» Эльф успел подумать, что здесь лес охраняют Энты, и это шанс спастись, но что-то вдруг толкнуло в спину, и боль лишила последних надежд. Кто-то вонючий и уродливый склонился, забрал ребёнка, пнул умирающего Нолдо в лицо, плюнул на него и побежал прочь. Снова задрожал, будто при грозе, воздух, кто-то коротко вскрикнул, но что именно произошло, Тьялинельо уже не узнал. *** Болдог взял малышку на руки. Её покормили и завернули в чистое, ведь не подсовывать же командиру орущую обделавшуюся гадость! — На нас какие-то долбины огромные напали! — с жаром докладывал воин с кровавыми бинтами на голове. — Как начали кидать брёвна! Вон! Придавило до смерти наших трёх! Четырёх! Ну, не знаю, скоких. Мы еле того! Болдог не слушал. Он медленно разматывал тряпки на тельце девочки и улыбался. — В норы ссал! — прошёл, виляя задом, соратник, и все сразу узнали, кого он изображал, начали гоготать. — Дымоход имел! — В углах срал! — поддакнули из кухни. Командир коротко взглянул на них. Тупые дрочи! Долбаки мертвечины! Сказали же свои вчера: эльфов поимели, дорога наша! Можно теперь везде идти и орать, что мы это эльфов поимели! И поиметь все дома вокруг! Все! Нас никто уже не остановит! А им лишь бы крыльцо дрочить. — Норы дра-ал! — Мы идём дальше, — рявкнул Болдог, трогая кожу на животе ребёнка. — Пожарим? — кивнул на девочку пьющий эльфийское вино орк. — Жди, — прищурился командир. — Это жена моя. Понял?! Жена! Возившиеся с бочками и мешками алкарим переглянулись, подождали, когда Болдог уйдёт с добычей в комнату, и зашептались: — Жена? Чё? — Куда её? Как её? — Ну как? Кошек-то дерут. Чё б это не драть? — Так то кошка! — Так то девка! — И чё? Сунул чё потоньше, а сам передёрнул. Делов-то! — Чё?! — Ну… Я делал. У мамки чёт выродилось, ну и я это. Чёт вот. Но не. Не то. Не хочу больше. Хрень! Палки только портить. Они потом буэ. — Выпердыш эльфий! — пнул его сородич, потом кинулся с кулаками. — Чтоб я с тобой в бой?! Пошёл ты! Получай! Вмешались ещё четверо, вообще не знавшие, в чём дело. Драка заняла весь коридор, переместилась на крыльцо. — Трубу имел! — заорал кто-то снизу холма. — В норы ссал! Послышался хохот и приказы прекратить побоище, мёртвых женщин снова подняли на копья. После рассказов о напавших в лесу огромных долбинах алкарим решили не задерживаться здесь, а идти на захваченную соратниками обжитую землю. Пусть все знают — командир Болдог поимел здесь каждого. Хотя, самим алкарим гораздо больше нравилось обсуждать соратника, сломавшего о крыльцо член. *** — Побегу к обозам, с гномами к обозам Ночью соловьиною. Далеко отсюда убегу и скроюсь И навеки сгину я. И помчатся звёзды мне навстречу, звёзды И туманы белые. А сюда, конечно, я приехал поздно, Что теперь поделаешь! Пожилые аданет, сидевшие, несмотря на мороз, в саду на длинной скамье, разом обернулись на донёсшееся из дома нескладное пение. — Опять твой напился с дружками? — спросила одна старушка другую, и та моментально вскочила, гордо подбоченилась и, брызгая слюной сквозь дыры на месте зубов, затараторила: — Да что б ты понимала, карга! Это она всё виноватая, Белет эта! Любил мой мальчик её, а она — то с одним, то с другим, голову ему задурила, соловьиха поганая! Я и говорю: «Езжай отсюда!» А он: «Вот и уеду!» — Уеду срочно я из этих мест, — очень вовремя донеслось нечто, отдалённо напоминающее пение, — где от черёмухи весь белый лес, Где гроздья пенные и соловьи, И откровенные глаза твои. — Вот! Он уедет! — продолжала защищать сына старуха. Учитывая её возраст, отпрыск тоже был уже далеко не юн. — Уедет! И там работать начнёт. Какой ему смысл здесь работу искать, если всё равно уезжать? — И покатим к югу на обозе, к югу, По пути привычному. С ним вчера приехал я на свадьбу к другу, Другу закадычному. Но в глаза лишь глянул я невесте, глянул, И среди безмолвия Прямо надо мною гром вдруг с неба грянул, И сверкнула молния! Пьяному адану стали подпевать собутыльники, послышался грохот чего-то упавшего, ругань, снова грохот и звон разбитого стекла. — Это всё девка соловьихина! — аданет плюнула в запорошенную снегом клумбу. — Разбила сердце моему мальчику! Он так страдает! Он же кого попало не выберет! Не женится на всякой подзаборной! Вот уедет, найдёт невесту! — Ох, — вздохнула её подруга, закутанная в три платка, — да война ж, говорят, до нас добралась. Мои ушли, да пока ни вестей, ничего. — Дура ты! — хозяйка дома топнула меховым сапогом. — Я своего не пустила, и стражников гнала! Придут они, значит, ещё за муженьком моим почившим, брегоровы ещё воротилы, тогда ещё, давно, а я: «Нет никого, мужиков нет, одна живу!» А муж в кладовке. Потом и сынок так же. А зачем им на север? Они мне живые-здоровые нужны! Придут за ним, а я его в кладовку, а сама: «Нет никого, одна живу!» — Да ну, — пробасила молчавшая до этого аданет, выглядевшая моложе подруг, — мужику надо воевать уметь. Мало ли, что! Кто тебя, дуру, защитит? Твой певун что ль? — И защитит! — вспылила хозяйка дома. — И защитит! Он у меня всё умеет! Когда надо, и меч возьмёт, и топор, и кирку! Он всё может! Ты что думаешь?! А? Моложавая женщина хмыкнула, принялась грызть орешки. — Побегу к обозам, с гномами к обозам Ночью соловьиною! — продолжилась немелодичная песня. — Есть пески на свете, и снега по пояс, И дороги длинные. И молчать угрюмо буду я, угрюмо И вздыхать, и мучиться. Кто бы мог представить, кто бы мог подумать, Что все так получиться? — Так, говоришь, новостей нет? — толкнула закутанную подругу женщина с мутными глазами. С годами она практически ослепла, однако по-прежнему ходила в гости к соседкам. — Уехали многие, — вздохнула та. — Может, костерок разведём? Хозяйка дома не позвала всё умеющего сына, сама притащила поленья, сама разожгла огонь. — Так вот, — продолжила старушка, — говорят, будто почти весь Фиримар наш уехал на запад. Это мы остались, потому что не нужны никому. Далеко мы от вождей, королей, торговцев важных. Все только мимо нас ездят, да никто не останавливается. — Да! — снова принялась возмущаться мать лучшего адана Арды. — А соловьиха Белет сюда добралась, поганка! Дом у неё был недалеко! Лет десять прошло? Больше? А! Потом продала и свистнула отсюда! Сердце моему мальчику разбила! — Говорят, и эльфы отступили, — не слушала её закутанная аданет, — наши только и остались защитники. Хозяйка дома хотела добавить что-то важное, но вдруг послышался приближающийся гомон, истошно забрехали дворовые псы, кто-то завопил, начал звать на помощь. Пока далеко. — Это что? — подпрыгнула моложавая аданет, прислушалась. — Враги! Добрались! — Ой, что делать?! — запричетала слепая женщина. Сын хозяйки тоже, видимо, услышал об опасности, поэтому, недолго думая, нацепил побольше тёплой одежды и побежал из дома, растолкав гостий матери, в сторону леса. — Защищать торопится, — буркнула, поднимаясь со скамьи, закутанная в три платка аданет. — Помирать нам пора пришла, девочки. Пойду дом сожгу. Прощайте. Ещё не осознавшая случившееся мать героя молча захлопала глазами. — Надо ценное спрятать! — ахнула она, придя в себя. — Ничего не отдам! Моё! Многоголосые крики раздались совсем рядом. *** Далеко убежать не получилось. Пьяный адан за годы печали о несбывшейся любви отвык не только работать, но и быстро ходить, передвигаясь в основном от кровати или печки за едой, выпивкой или на горшок. Дыхание сбилось моментально, в боку закололо, ноги заныли. — Куда собрался? — послышались оклики. Адан обернулся. Из некоторых дворов повалил чёрный дым, раздался скулёж псов, треск заборов, душераздирающие вопли и проклятия. Вошедшие в селение орки показались гигантского роста, неисчислимого множества и вооружёнными чем-то неведомым — без сомнения колдовским. Мужчина в ужасе упал на колени в смешанный с песком снег, сложил руки в мольбе о пощаде. — Командир Болдог тебя не убьёт, — неприятным высоким голосом произнёс морготов воин, подошедший вместе со знаменосцами, на копьях которых чернело окоченевшее тело. — Ты пойдёшь с нами и всем будешь рассказывать, какой Болдог герой. — Да! Буду! Буду! — запричетал пьяный адан. — Клянусь! — Целуй знамя! — загоготали орки с копьями и швырнули перед мужчиной труп. На женщине не осталось узнаваемых украшений, волосы спутались, превратились в грязное мочало, лицо утратило прежние черты, но… Почему-то мамин герой не сомневался — перед ним осквернённые останки той, о ком он пел по пьяни последние двадцать лет. Когда-то Белет отказалась целоваться с ним, о теперь была согласна на всё, только неудачливому ухажёру больше не хотелось к ней прикасаться. — Целуй! Или так же нанижем! Задрожав всем телом, адан припал губами к открытому рту мёртвой женщины, надеясь, что не придётся совать внутрь язык. — Молодец какой! — похвалили орки. — Ну, теперь ты наш этот… Как его? Гаша? Глаша? Шатай? — Дом шатай, дымоход долби! — Да срать! Пусть идёт, нет, бежит! И всем рассказывает! Слышь?! Пшёл! С огромным трудом поднявшись на дрожащие ноги, пьяный адан побежал куда-то, не разбирая дороги, слыша вслед хохот алкарим и отчаянный крик матери, который внезапно оборвался страшным звуком, не оставлявшим сомнений в судьбе женщины. — Ка-камандир Болдог — герой! — заикаясь, завопил лучший мужчина Арды. — Ка-ка-ка-ман-мандир Бол-до-дог… — Не туда бежишь, выродок эльфий! — окликнули его знаменосцы. Адан покорно повернул в указанном направлении. — Ори, что эльфы бой просрали! Поимели мы их! Командир Болдог поимел всех! Громче ори! Громче! Человек заметался, рванул куда-то, сам уже не зная куда, и лишь услышал вслед: — Норы поимел! В углах насрал! Крыльцо отдрочил! Гы-гы-гы! *** Две Энтицы в последний раз склонились над свежей могилой, куда положили тела эльфов, переглянулись, пошли дальше по следам вражеских воинов. Орков, зашибленных брёвнами, великанши швырнули в тлеющий торф, и надеялись выследить выживших, чтобы прогнать их из леса. Из леса… Из того, что от него осталось после чудовищного извержения.