Гелихризум

Чудесная Аустра является миру, дымкой украшая горизонт. Море лижет босые ноги Улы, и в дребезжаще-розовом солнце она чувствует беду. Песни сменяются шепотом. Пахнет дымом, острым, едким — самая короткая ночь уходит под руку с немигающей Викарине, что охраняет ночной покой. Ее испачканное в земле праздничное платье мокнет в соленой воде — медузой липнет к голеням. Ула ждет ее совета, но она молчит. Бабки не было уже три луны, а она все еще слышит ее голос — в скрипе сосен и в шуме зеленого, богатого моря, но не слышит слов. Возвратившись домой, Ула находит Милду за ткацким станком. Она ловко наматывает основу на навой и почти не смотрит на свои руки, когда говорит сестре: — Представляешь, зашла ко мне Альдра, говорит нужно платье, — Милда беззаботно чешет ногу, где еще ночью краснел укус. — Я сразу же взялась за работу, ей очень пойдет такое, как я ткала для Неринги. Ула помнит то платье — роскошное, богатое, венчалась внучка старца не по своей воле, и сама не знает, отчего раздраженно говорит, снимая пучки сушеных трав с окна: — Пурпурные нити были бы слишком дороги для нее. Милда удивленно выдыхает: — Ула… Ула раздраженно кидает травы на пергамент — они шуршат, огрызаются. Она все еще думает о Януше, но не может ничего сказать — отворачивается, обнимая себя руками: — Она знает, что ты хвораешь, и все равно пришла. — Я работаю, Ула! У меня две руки, и я могу приносить пользу, — она возвращается к полотну, и видит, как нить убегает не туда. — Ну вот, придется переделывать. Ула берет ступку из бежевой, тяжелой глины — она знает, что у травницы после Священной ночи много работы. Знает, что ей нужно засушить травы, собранные накануне — вымыть их в проточной воде; так, чтобы под ногами раскатисто смеялись гладкие камушки, а руки — стали красными от холода. Знает, что после их нужно сушить долго и аккуратно — позволить Сауле приласкать кипрей и заплести в лучи-косы цветы медуницы. Ула не замечает, как листья липы в ее ступке превращаются в кашицу — мягкую, медовую. Она думает, что уже пора начинать думать над обедом, как слышит стук в дверь. На пороге стоит Лина, что жена Кайриса. В их деревне привыкли судить о девушке по мужчине, но Ула знает, что не найти такой нежной матери и хитрой сказочницы, как Лина. — Ула, милая, можно у тебя попросить брусничный отвар? У младшего сына Лины жар еще со вчерашнего дня и нет лекарства лучше, чем отвар из брусники, чтобы облегчить хворь. — Да, сейчас, — Ула передает большой, глиняный кувшин и целует Лину в лоб. — Да благословит тебя великая лесная мать, — говорит Лина и заглядывает за плечо Уле. Милда отвлекается от нитей и смотрит на нее в ответ — мягко улыбается, будто не понимает, сколько сплетен клубится за порогом их дома. — Лина? Что думаешь о нитях для платья Альдры? Лина едва не вздрагивает, но улыбается мягко, чуть натянуто — и сжимает кувшин сильнее. Пахнет брусникой — крепкой, вязкой, красной. — Чудесные нити, Милда, — Лина отступает медленно, рассчитывая каждый шаг — и Ула провожает ее внимательным взглядом; Ула знает, что ее искусство — не только готовить отвары и собирать травы. Все тоньше — легче, туманнее — как дыхание в холодное утро. Ула врачует, а Милда ткет, и время течет полноводной, великой рекой. Их дверь не успевает закрыться, как на пороге появляется Айдас, что жена Буткуса, ловкого рыболова — женщина из сембов, что умеет печь из глины. Руки ее сильные, кончики пальцев — серые, а глаза — карие, цвета гинтараса — желтого, легкого камня, которым они кормятся. — Ула, я принесла для Милды земляники, — миска ее тяжелая, но не грубая — гладкая, серая, расписанная ягодами ежевики. Айдас уходит, когда Ула ее благодарит и смотрит ей вслед. Сквозняк пробегается по полу, что выстлан деревом — приносит золотой песок с моря. Они молчат, и земляника пахнет сладко, спело — звучит жарким прошедшим днем. — Прости, — тихо говорит Ула и смотрит на свои руки. — Я просто боюсь, что потеряю тебя. Милда меняет полотно на землянику. Она знает, что завтра скажет ей Януш, и знает, что ответит ему — и от того этот вечер с сестрой кажется важным, как никогда. Сауле уводит солнце с небосвода, длинные тени тянутся по деревне, накрывая темным покрывалом — ночь, теплая и лунная, приходит к ним. Слышно шепот моря. Дверь закрывается в последний раз на крепкий, деревянный засов. Ула выдыхает — после бани ее темные русые волосы завиваются в мелкую, хитрую кудряшку. От нее пахнет теплом и мелиссой — длинная, бежевая ночная рубашка скрывает ее ноги и тонкие руки. Они уже гасят свечу, когда кто-то стучится в дверь. Настойчиво, но аккуратно. Ула встает, открывает дверь — засов поддается нехотя, обжигает мягкие руки железом. Ула чувствует, что засов противится, но все равно открывает дверь. Милда не спит, смотрит на дверь и глаза ее тревожно блестят в кромешной темноте — темноте, что сжирает запах земляники и трав — запах их дома. На пороге стоит мужчина. За его спиной спит море и шумит ветер — ветви священных дубов нависают над ним когтистыми лапами рыси. — Мне сказали, что здесь можно найти травницу, — говорит он с незнакомым акцентом. — Меня зовут Аларикус, я держу путь на запад. Ей кажется, что в нем есть что-то скользкое — в блестящих одеждах или гладко выбритой коже. Ула не хочет впускать его вовнутрь. Но он пришел, когда Викарине уложило солнце спать. Они не могли отказать.