Гелихризум

От чужестранца пахнет грозой и черной, горькой бузиной. Ула нехотя отступает от двери, кутаясь в шерстяную накидку. Пламя свечи вздрагивает, когда он переступает порог их дома. Ула видит, что нога его ранена — он волочит ее за собой, а кровь его темная, почти что фиолетовая. Дорожкой тянется за ним по чистому полу. Она крепче обнимает себя руками и внимательно смотрит ему в лицо. Он ниже ее, и черты лица у него хищные, тонкие — карие глаза почти что уходят в янтарный. Молчит, стоит строго, стойко, как будто и раны у него никакой нет. — Поклянитесь Перкунасом, что вы не причинили никому вреда. Он склоняет голову перед ней — нарочито вежливо, прячет усмешку — и говорит медленно, отчетливо: — Я, Аларикус, — имя его тянется шипящей в конце, — клянусь, что не получил эту рану в сражении. Ула понимает, что это не совсем то, что она хотела услышать, но ей нечего возразить — она пододвигает к нему табуретку и строго предлагает сесть. Свеча продолжает сторониться его — пламя дребезжит, как водяная гладь под рукою ветра — и тени скользят по рыжему срубу. Ула подходит к своему столу, где разложены травы — думает, что нужно сначала промыть рану, а потом наложить повязку — крепкую, жесткую, чтобы остановить кровь. Аларикус сразу же находит Милду, что садится на своей перине. Смотрит на него во все глаза — любопытные, большие. Белый рукав ее ночного платья скатывается, открывая круглое, молочное плечо. Он щурится, чуть вытягивает голову, шепчет: — А как вас зовут, красавица? Она стесняется его, возвращает рукав на место и накрывается покрывалом — сидит укутанная, как будто море, что слышно за окном, давно замерзло. — Милда, — отвечает она ему, едва раскрывая губы. Он улыбается ей криво, некрасиво — улыбка портит его лицо: — Вы красивее, чем та, что первая носила ваше имя, — со странным удовольствием произносит он. — Я точно знаю. Милда улыбается — тревожно, бегло, как будто понимает, что улыбаться не должна — и говорит ему, кивая на сестру. — Я тоже пациент Улы. Он выставляет ногу вперед и закатывает черную штанину выше — неумело, долго, сбиваясь с ровной полосы. Наконец он заканчивает и спрашивает: — Что случилось? — обеспокоенно, вскидывая брови. Милда вдруг прячет взгляд, думает, что, наверное, это не стоит рассказывать, но выхода уже нет — она говорит тише, надеясь, что Ула не услышит ее. — Меня укусил уж. Думает, что сейчас Аларикус отодвинется от нее, что тень тревоги ляжет на его лицо, но он только говорит ей, словно обсуждает погоду: — Там, откуда я родом, ужей нет. Милда чувствует облегчение — она тоже не думает, что укус ужа значит что-то страшное. Для нее это значит только опеку Улы, от которой и так голова кругом. — А кто там есть? — с детским, тревожным любопытством спрашивает она. Милда никогда не видела людей из дальних стран, только слышала о них от бабки — и все истории ее были страшными, грубыми и правдивыми. — Однажды я встречал вилкатиса. Он знает, что Милде хочется сказки — и Милда восторженно повторяет за ним: — Вилкатиса! — на выдохе, как будто падает. — Милда! — Ула разминает кашицу из окопника в ступке, и кольцо ее норовит сбежать вниз — тонкое, переливающееся золотом, оно изящно обнимает тонкий палец. Аларикус не обращает внимания на Улу и продолжает: — Он был огромен, как медведь, — он расправляет руки, — страшен, как хитрая рысь, — его улыбка больше похожа на оскал. — Нужно было постараться, чтобы от него убежать, — довольно добавляет он, когда ловит искорки восхищения во взгляде Милды. Ула подходит к нему, держа мокрую ветошь и миску с водой. — Бегаете вы не очень, как я посмотрю, — с упреком говорит она, стирая оскал с его лица. — Что касается вилкатисов, Милда, то это бедные души, которые бог подземного мира не прибрал к себе. Теперь они и ходят, неприкаянные, и никто им не поможет больше. Аларикус съеживается — становится похожим на маленького, круглого ежа — черного, с бузинными, блестящими глазами. Она опускается перед ним на колени и протирает рану — аккуратно, точно, но без особой нежности — механически, просто делает свою работу. Она смотрит внимательно, как он боится упоминания бога смерти, и спрашивает невзначай: — Так что же случилось? Он машет головой из стороны в сторону, хочет снять наваждение — наблюдает за ней едва заметно, напряженно — как будто знает, что она видела прошлой ночью. — Я упал в овраг этой ночью, — колено Улы саднит, шипит болью — о своих ранах она всегда забывает. — Путешествуете без лошади? — со сомнением говорит Ула, и вода в миске становится розовой. Пахнет горько — кровью, и кисло — травами. Он дергает ногой, когда она задевает рану чуть сильнее, и говорит сдавленно: — Проиграл ее в таверне. Вода, что стекает по его голени, едва теплая. Ула отстраняется от него, смотрит снизу вверх — взгляд ее, как синее, глубокое небо перед бурей: — Что ж, богиня удачи явно не на вашей стороне. — Я думаю, что она преподнесёт мне что-то другое, — говорит он и смотрит на Милду так, что она тает красным, ярким румянцем — клюквой на белом снеге. Ула чувствует этот взгляд кожей, и все на свете богини кричат в ней, что это не приведёт ни к чему хорошему. Ей хочется выставить его за дверь — чешутся руки, бьется сильнее сердце, но она только говорит: — Извините, — и подходит к Милде ближе. Наклоняется к ней, шепчет тихо — так, чтобы он не услышал их. — Милда, мы не можем предложить остаться ему на ночь, — и когда встречается с непониманием в ее взгляде, с отчаянием говорит. — Милда, что подумают о нас в деревне? Милда поджимает губы — краснеет, но уже от недовольства. — А что подумают, если ты выставишь раненого за дверь? Он не просто мужчина, он твой подопечный! — Милда! — шикает на нее Ула, и море вторит ей. Оно шумит сильнее, как будто за дверью разыгрывается непогода, но ночь по-прежнему чиста. Ула крутит кольцо на пальце и разворачивается к непрошенному гостю. Он делает вид, что все это время рассматривал ее травы, но тут же к ней оборачивается. — Можете остаться в бане. В доме нам негде постелить, — она врет, ведь раньше из здесь жило пятеро. Он знает это, но не подает виду — улыбается ей, вежливо, делано — и Ула поджимает губы. — Вы очень добры, Ула. Она скрипит зубами. — Идемте за мной. Он идет вслед за ней шумно, шелестит ногой — но все уже спят, и Уле не по себе. Только битый месяц приглядывает за ней, и она надеется, что небесная мать от нее не отвернется. Пахнет морем — свежим, соленым — воздух разряжен, свободен и спокоен. Они останавливаются у бани, что еще тепла. Мелкая мошкара кружит у двери, пылью обращаясь в лунном свете — она едва слышно жужжит, подпевая морю. — Держите, — Ула передает одеяло, не касаясь его рук. — Я надеюсь, что вы не будете долго у нас гостить. — Я уже вам очень благодарен, — склоняет голову он и забирает покрывало. Фибула, что держит его пропахший лесом плащ, змеей сверкает в лунном свете. Всю ночь Ула слышит ровное сопение Милды — и не может уснуть. На берегу истошно, отчаянно кричат чайки.