Не везет мне в смерти, повезет в любви!

Юго-Западный фронт, передовой хирургический госпиталь. 1916 год, июль. Пожелтевший, исписанный вдоль и поперек листок, весь испачканный в грязи, пыли и крови. Он едва ли не тлел в моих руках, которые износились так же, как и бумага. Все в царапинах, ожогах и крови, которая уже не могла отмыться. «Елизавета! Я имел наглость бессовестно и безмолвно сунуть этот лист в ваш скарб. Простите меня за это. И простите меня за то, что не нашел в себе сил храбриться, за трусость, ведь я позволил вам уехать. Простите, что не остановил. Но вы должны знать: я уважаю вас самым сильным чувством данным мне. Я уважаю вас за ваш поступок и благодарю Бога за то, что свел меня с вами. Мне не страшно идти в бой, когда за моей спиной стоят такие смелые люди, как вы. Моя дорогая Елизавета! Эти строки - признания Вам! Вы овладели больше, чем моей душой. Ваша бесчеловечная красота свела меня с ума. Ваша храбрость испепелила мой страх. Ваша нежность сделала меня бесстрашным. Прежде вам не приходилось думать о том, что вы делали со мной, потому что я скрывал свои помыслы, ведь я робел перед Вами! О, я робел! Как юноша, я робел перед вашим существом, которое окружало меня всякий раз, когда мы сливались в кадрили. Сейчас, когда вы покинули меня, я вновь чувствую ту пустоту, что чувствовал, лишившись вас. Тогда, еще в 1914. И я вновь прошу у вас прощения за то, что не смог признаться сейчас, глядя вам в глаза. Я вновь не смог! Следующим днем я хочу нанести визит вашей матушке, Наталье Александровне, чтобы попросить ваш изображенный лик, потому как чувствую, лишь он будет греть мое сердце в бою! Ей я открою свою душу и попрошу вашей руки. После отбываю. Стало быть, на Кавказский фронт. К Вам. Там я допытаюсь, как отправить вам письмо, и я обязательно вам напишу. Пишите и вы, даже если не найдете в себе ответных чувств. Я осознаю, что в вас больше храбрости, чем во мне, и именно поэтому с твердой уверенностью знаю, что получу от вас искренний ответ. Пусть Бог присмотрит за всеми нами и вернет меня в ваши объятия. Прошу об одном: не забывайте меня, как я никогда не забуду вас. С любовью и уважением, Николай!». В конверте была также фотография. С подписью: «Петроград. 1916 год. Для той, о которой мечтаю. С любовью, Николай!». Эта фотография выглядела не лучше, чем лист и мои некогда утонченные руки. После того письма, самого первого, было еще не меньше полсотни. Не менее страстных. И столько же ответов. Не менее страстных. В конце новых писем, перед именем, теперь всегда стояла важная отметка: «На веки Ваш». Ма обмолвилась с Николаем в тот день. Та заверила его, что не может без моего ведома соглашаться на его просьбу, но свое твердое согласие дала. И я дала. Но ни я, ни сам Николенька домой не попали. И именно поэтому все, что у нас было, - наши письма. Я, как молитву, каждой ночью перечитывала. А ночи здесь не менее тяжелые, чем дни. Меня окликнула старшая сестра. Я всего полминуты пробежалась в последний раз по кучерявым буквам, спрятала листы и фотографию убрала под сердце. А после встала, поправила передник, разгладила складки, завязала белую косынку и легко побежала. Раненые поступали ежесекундно. Так же, как и отбывали. «Все госпитали переполнены, санитарных поездов не хватает, потери в боях страшные, многих везут к нам», - поясняла сестра, выгоняя меня, когда мне удавалось подремать в сестринской на кушетках. Эти бедные люди корчились от боли, вопили, хватались за ушибленные места. Были и те, кто молча терпели, засовывали тряпки в рот и стискивали с такой силой, что на лице выступал пот. Я влетела в большую палату с новоприбывшими. Мой санитарный крест на левой руке почти сполз к кисти. Я мельком поправила его и начала оглядывать солдат. К тяжелораненым меня не пускали. Здесь их и не было. Я выполняла обязанности палатной сестры, но твердо знала, что рано или поздно мне придется встать возле хирурга и помочь ему. И я без опаски принимала эту мысль. Работа кипела сама собой. Руки делали то, что должны были. Перевязывали, натирали спиртом, давали лекарства, поили морфием и кололи уколы. Язык легко убалтывал сидящих солдат, утешал их, давал надежду. Один, другой, третий. Часы тянулись сами собой. Вот уже перевалил десяток бойцов. В палату ввезли еще троих солдат и громко сообщили, что бои прекратились, новых ждать не стоит. Я на негнущихся и онемевших от усталости ногах подошла к первому мужчине. Как только взглянула на него, в горле встал черствый ком. В глазах собрались слезы без возможности хлынуть потоком. На правом плече пунцовым пятном разлилась кровь. Он глядел на меня немым взглядом. Мой Николенька, что писал мне письма, что клялся в страстной любви! Мой! Живой! Мои девичьи руки легли ему на грязное лицо, нежно касались точеных скул и курчавых волос. Мы молчали. Я лишь беззвучно плакала, не в силах раздеть его и оказать помощь. Лишь плакала, а он молча ждал и терпел боль. В палату вбежала другая сестра, Катя. Она уставилась на нас, глубоко понимая, что это воссоединение возлюбленных. Нас молча проводили в пустующую сестринскую. Коля сел на кушетку, а я бросилась ему на шею. Для меня вопли затихли, запах спирта и стерильности перестал существовать, война вдруг потеряла значение. Я молча хныкала ему в шею. Мои плечи содрогались от каждого всхлипа. Я чувствовала его боль, чувствовала, как она растекается по телу, но была безвольна перед своим чувством. Перед чувством воссоединения. Его руки, как и прежде, кольцом ложились вокруг моего маленького тела. - Лиза… - от его голоса я вдруг пришла в сознание, вновь взяла его лицо в свои ручонки. Осязала его. - Что же ты плачешь? Не нужно. Побереги мое сердце, - он стер с моих пунцовых щек слезинки. - Я так рад тебя видеть… - шептал он мне в лицо. Взял мои руки в свои и положил на свое лицо. Небрежно целовал их, глядя мне в глаза. - Я так рад… - Я боялась за тебя, Николенька… Боялась, что осталась без тебя, - он вдруг притянул меня поближе. Коснулся своим носом моего. Поцеловал. Впервые. Мой передник в области его ранения пропитался кровью и сам побагровел. - Давай я… зашью, - я кивком головы указала на плечо. Он не спеша принялся расстегивать походную рубаху, используя только одну руку и не отрывая взгляд от меня. Я помогла. Принесла нужные инструменты. Обработала рану. Пулевая, но пули не было. Сказал, что товарищи достали. Я заштопала и дала морфий. - Это заживет. У всех заживает, - я привычно принялась утешать, как утешала всех. Но ему не нужно было мое утешение. - Я знаю, Лиза. Я знаю, - он поймал мою руку, которой я убирала лишнее. - Даже если бы здесь у меня была дыра, - он указал на сердце, - она бы все равно зажила. Рядом с тобой. Он собирался с мыслями, вновь храбрился. Я чувствовала это. - Я люблю тебя, Лиза, - вдруг сказал он ровно. Будто это что-то, что знали все вокруг. Будто это новость сидела в голове каждого в этом госпитале. - Люблю, как любил с первой нашей встречи. Но я виноват перед тобой… Сколько писем я написал и сколько получил от тебя, я ни разу не сказал этого тебе, а все мои признания на бумаге, и в этом я виноват. - Но ведь война… Мы не могли… - он перебил меня, но я не сопротивлялась. - Война… Какое мне дело до нее, если куда бы я не пошел, я буду знать, что тебя не будет рядом?! Даже если я возвращусь в Петроград! Ты будешь здесь! А сердце мое будет неспокойно. И оно будет неспокойно, пока я не узнаю, что ты дома! - он замолчал. Но не закончил. - Я тлею перед тобой. Ты же видишь, милая! Я вновь делаюсь юношей. Ты мороком становишься перед моими глазами, когда я иду в бой, и я сражаюсь только для тебя и ради тебя, потому как знаю, ты ждешь меня, и каждое выигранное сражение приблизит меня к тебе… - Николай давно перестал быть юношей, хотя и пламенность не выветрилась из сердца зимними фронтовым ветрами. Но сейчас его плечи сдулись, а осанка потеряла королевскую грациозность. На этой кушетке он был моим возлюбленным, и только потом офицером. - Но мы выигрываем, а я не возвращаюсь. Никто не возвращается. Ни домой, ни к семье, ни к возлюбленным… В армии поговаривают о некой смуте, которая царит в столице… Новых солдат не шлют... А те, кто есть, большими эшелонами отбывают в госпитали. Вот и вся война, Елизавета, мы воюем не за свою свободу, а признания мои остаются лишь строчками на потертых страницах. Он потерял свою надежду. Прямо сейчас, увидев меня. Он увидел меня, и никакой войны ему больше не нужно было. Ему хотелось теперь только одного - законно объявить свои права на меня, стоявшую напротив, и больше ничего. Хотелось семью, во главе которой он, Николай Алексеевич Разумовский, и я, Елизавета Павловна Разумовская. А войны не хотелось. Ранее он знал, что наградой за пройденный ужас ему буду я. Но теперь я рядом. Кто же захочет покинуть свою любовь, зная, что пути обратного может не быть? - Впрочем, - он неожиданно повеселел, расправил плечи, - не нужно тебе это слушать. Не женская тема. Как ты здесь? Щеки вон у тебя пунцовые, хотя и бледная сама… - теперь я перебила его, но знала, что не должна. Но молчать я не могла. Я подошла поближе, встала между мужских коленей. Обхватила руками его грудь, голову запрокинула и заговорила ему в подбородок. Не спеша, вкрадчиво, обдуманно. - Николай… Ты ведь не виноват в том, нас разлучает фронт. Не клади себе тяжесть этих мыслей на плечи. Вся страна встала, и мы встали. Ты бы простил себе, если бы остался в Петрограде? Даже будь я рядом? - я ждала ответ, ведь знала, что он скажет. Откуда только он мне так хорошо известен? - Лиза, я столького насмотрелся там… - Ответь, - сурово попросила я. - Нет. Не простил бы. Ума не приложу, откуда ты так хорошо меня знаешь? - я улыбнулась, но продолжила. Мне нужно сказать ему. - Ты бы не простил. Ты думаешь, я бы простила? Я лучше буду знать, что ты сражался, но героически погиб, чем прятался, как клятый трус, - твердо сообщила я. Почувствовала, как его руки сильней сомкнулись вокруг меня. Вжали в себя. - Прости меня, я не должна была. Прости меня, - я попыталась высвободиться из его рук, он не позволил. - Ты права. Я офицер, - получив одобрение, я опять продолжила. - Чем грозней мы будем бить врага, чем больше поводов возвратиться домой у нас будет, тем быстрей это закончится. Мы ведь тоже здесь сражаемся, Коля, за ваши жизни боремся, не покладая рук, - мужчина отцепил одну мою руку от себя и поцеловал. Каждую царапинку, каждый ожог и мозоль. - Что с нами будет, если мы не отвоюем наши границы? Мы ведь не сможем больше… Нас не будет… - из глаз заструились слезинки. Сама своими речами довела себя до слез. - И я ведь виновата… не меньше… твоего. - Ну что ты говоришь? Прекрати, я прошу тебя… - он стянул с меня косынку, смял в руке. Разворотил мои волосы. Кудри осели на плечи, обвили его пальцы. - Богом прошу, умоляю… - Я так тебя люблю… Но мне страшно! Мне до невозможности страшно! Когда писем от тебя нет, когда их так долго доставляют! Мне так страшно, страшно, что тебя больше не будет, - я заговорила быстро-быстро, сбиваясь, путая слова, - что я так и не увижу тебя, но ты здесь! Ты здесь, и, я клянусь, не представляю, что ты уедешь! Я не вынесу этого! - после я зашептала что-то неразборчивое, я и сама не поняла. - Я прошу тебя, пожалуйста… Не говори этого, - я продолжала причитать. Он вдруг взял меня за подбородок чуть сильнее, чем следовало. - Прекрати. Мне больно от твоих слов, и я сам не знаю, как вынесу это. Нам следует мужаться, милая, нам нужно находить силы. Впереди страшные времена. Страшные и смутные. Нам нужно быть сильными. Ради нас. И вновь поцеловал. Уже не так. Не нежно. Страстно. Как в последний раз. Как целуют жен перед прощанием.