Не везет мне в смерти, повезет в любви!

Петроград. 1917 год, декабрь. Это ощущалось, как выигранное сражение в войне. Как триумфальное возвращение. Как то, чего ожидали люди, богоподобно уверовавшие в победу. Как праздник под разрывами снарядов. Как фейерверк во время всеобщего траура. Как страна, которая содрогалась от марша воинов, возвратившихся домой. Это как страх, который окутал человека, но человек идет навстречу ему, и в ту же секунду ему открывается нечто! Это нечто - воля, сломившая страх, а не человека. Это последний вздох возле бездыханной груди любимой. Здесь, на вокзале, люди. Только они. Счастливые, свободные. Воины возвратившиеся оттуда. Ждущие своих воинов оттуда. Теперь они полные. Они воссоединившиеся. Здесь те, что не дождались своих оттуда. Но они знают, что те, которые не вернулись, тоже празднуют с ними, только по другую сторону земли. Сегодняшний декабрьский день для многих особенн. В частности, для меня. Смею предположить, и для Елизаветы Павловны. Война окончена! Я возвратился домой! Теперь бежала она ко мне не под разрывами снарядов. А мой гвардейский мундир вдруг перестал быть просто парадным. Теперь он был свадебным. Она повисла у меня на шее, чуть не сбив с ног. Эти минуты были блаженнее, чем тогда, в госпитале. Вот сегодня мы поистине были рады покою, нежели тогда. Вот теперь-то мы знаем, что значит этот покой для нас. Теперь эти белые гвоздики вдруг стали символизировать покой. Они больше не были запятнаны кровью и пылью. И теперь мы знаем, зачем отвоевывали этот покой. - Не везет мне в смерти, повезет в любви, Лиза! Как же я рад тебя видеть, милая! - я примкнул своими губами к ее. Мой скромный багаж выпал из правой руки. Белые гвоздики, стало быть, тоже чуть не канули на перрон. - Господь Бог… - она с ног до головы покрылась мурашками, а из глаз хлынули слезы. - Я потеряла надежду увидеть тебя сегодня… Я наверняка никогда не узнаю о том, что сегодняшней ночью Елизавета молилась так, что близкие боялись за ее рассудок. - Как же?! - я схватил ее лицо, утешая. Гладил мерзлыми руками. Сбивал ее румянец. - Я ведь писал! - Седьмая неделя пошла, как писем не получаю, - она спрятала глаза, как будто стыдясь этого. Не ее вина ведь! Из вагона посыпали мои товарищи. Громко и горячо переговаривались. Завидели нас. Я собрался духом. Тихонько прокашлялся. Вскинул подбородок. - Разрешите преклонить перед вами колено, - я снял фуражку, положил на склоненную ногу. Обратился нарочито громко и на «Вы», как делал всегда в присутствии других. - Мне очень бы не хотелось говорить это сегодня и сейчас, но я не прощу себе, если промолчу. Я преклоняю перед вами колено… не только колено, но и все свое существо, всего себя не только потому, что вы та, что безбожно украла мое сердце, но и потому, что вы - освободитель, вы поразительной храбрости человек, вы прошли этот путь, проползли на собственных коленях, изодрав все свое тело. Вы - сестра милосердия, и лишь поэтому считаю необходимым склониться к вашим ногам, - я так и сделал. Передал фуражку и букет ей, а сам склонил голову к ее носкам, отдавая дань уважения. За мной товарищи заговорили еще громче. Захлопали. Я сиюминутно встал и разгорячено поцеловал. Смазано, грубовато, но страстно. - Вы так горячо обнимались, что нам стало жарко! - похлопал подпоручик меня по плечу. - Примите мои поздравления, господа! А вам, Елизавета Павловна, мое превеликое уважение за тяжелый труд. Будьте счастливы.