Не везет мне в смерти, повезет в любви!

Петроград. 1916 год, январь. - Пропустите же! Пропустите, иначе, клянусь Богом, я… - в сердцах бросила девушка за мной. Я вот уже ближайшие минут пять слышал, как она расталкивала людей позади. Ее каблуки стучали звонко в тихой зале. Моя фигура была следующей на ее пути. Я обернулся и заметил ее занесенную для удара руку, доходившую мне до плеча. Мне не сразу удалось узнать в ней мой юношеский предмет воздыхания. Вот и сейчас, как полтора года назад, что-то предательски кольнуло в груди. Мы часто, еще до войны, оказывались за одним столом в больших банкетных залах. Часто вели за собой толпу, открывая в кадрили вечера. Часто сбегали на балконы, шепчась о юношеской глупости. Ей, право, никогда и не приходило в голову, что только ей я посвящал свои страстные письма, в народе которые принято отправлять только той, с кем вы, минимум, помолвлены. Но они ни единожды не были отправлены. - Елизавета! - шепотом воскликнул я. Кольцо моих рук обволокло ее спину. Ума не приложу, либо я стал больше, либо она меньше: моя грудная клетка едва ли меньше не вдвое. - Что вы здесь делаете? - осознание неумолимо прошибло током. Ответ я услышать побоялся. - Николай, я так рада вас видеть! - моя военная форма наверняка делала из меня мужчину, к которому нужно на «Вы». Она нежно просовывала кисти под ворот моего кителя. Холод, пронизывающий ее от и до, чувствовался мне даже без прикосновений. И моего тепла не хватало, как бы я не старался. Мы бы не позволили подобного раньше. Но и сегодня - не раньше. Сегодня война. А когда раскатами грома гремят залпы орудий под когда-то мирным небом, люди иначе воспринимают встречи с близкими когда-то людьми. - Давай… Давайте, - я запнулся лишь на секунду, - поговорим, - она посмотрела на меня так, словно требуя этого разговора. Вынуждала говорить. - Не здесь, - Елизавета посмотрела мне за спину, колеблясь. Ей нужно было туда. Я понял. - Всего пару минут. Далее я проведу вас. Обещаю. - Вы… - я несмело начал, когда мы оказались на улице, - хотите записаться добровольцем?.. - Да! - она почти не дождалась, пока я закончил. - Мне нужно на фронт! Нужно! Я обучилась врачеванию, понимаете? Я могу! - от сердца отлегло. «Обучилась врачеванию». - Сестрой милосердия, значит. Я могу поинтересоваться?… - сестрами милосердия брали либо вдов, либо девушек в возрасте от 18 до 40. Мне не хотелось знать, что на фронт ее зовет долг перед почившим супругом. Не хотелось. - Да, конечно. Спрашивайте, - она, право, меня не поняла, или не знала про вдов. - Простите… - я сразу извинился за вопрос. - Вы носите траур? - Нет. Бог миловал. Отец и братья в здравии, - она не поняла, но и спрашивать далее я не храбрился. Тема сейчас тяжким грузом ложилась на плечи всех. Каждый отдавал фронту отцов, братьев, детей и мужей. Елизавета, кроме прочих, отдала и себя. - Лиза… - я нашел ее руки в складках одежды, - я глубиной своего сердца понимаю, что вы не отречетесь от своих помыслов, и если решились, то даже Господу Богу не удастся изменить вашего решения, но подумайте! Не место женщине на полях смерти, где царит ужас, где кровь, грязь и лишения, где ожесточаются сердца и страшно грубеют нравы. Подумайте дважды! Вы нужнее в тылу, я уверен, вас не обделят делом. - Меня должным образом оскорбляет ваше… неверие в меня! - она горячо зашептала мне в лицо. - Но одновременно и восхищает желание меня уберечь. Спасибо вам за эти слова… Но мое место там, как и полагаю, ваше, - она посмотрела на мои офицерские погоны. Догадалась, что здесь я на побывке. - Если вы должны поднять оружие, то почему я не должна? Да, я, разумеется, не способна отнимать чужие жизни, но могу возвращать ваши! Я решила! Больше спорить с ней я не решился. Будь так, как она сказала. Провел ее, как обещал. Она записалась. Также пообещал, что провожу на эшелон. Неделю спустя. Она отбыла. Мои огрубевшие за эти бесконечные полтора года руки подняли ее за подмышки и поставили на край вагона так, словно она ничего не весила. В ней ничего не переменилось с того дня, когда мы виделись в последний раз. И, клянусь Богом, я пожалел, что не преклонил перед ней колено минуту назад. Пожалел, потому что наша следующая встреча может оказаться в непригодных для этого обстоятельствах: перед крышкой гроба. Моей или ее. Единственное, что осталось неизменно, - ее неведение. Она, по неизвестным для меня причинам, отказывалась видеть то, как бережно я касался ее холодных запястий обнаженными кистями рук, как прижимался на прощание, как любовался украдкой, как в моих глазах вновь вспыхивало то, что вспыхивало каждый раз, когда мы оказывались в компании друг друга до войны. Быть может, кто-то другой украл ее взгляд на подобные вещи? Не буду гадать. Ей я оставил свои мысли на бумаге. А ответ на свой вопрос получу под крышей ее отчего дома.