Le Fabuleux destin d'Rene

      — Ну, «во славу человечества», например? — Рене предпринимает попытку уйти от ответа на вопрос, отшутившись через набивший оскомину лозунг разведки.       — Да все мы тут «во славу человечества», это не новость, — несколько насмешливо фыркает неудовлетворённый ответом Гергер, откидывается на спинку стула и продолжает: — «Во славу человечества» — это средняя температура по лазарету.       — Ну что ты насел на неё, право слово. — пресекает Гергера с лёгким укором в голосе Нанаба, присаживаясь за общий стол рядом с подругой на деревянную скамью.       Мысленно Рене крайне признательна Нанабе за оказываемую поддержку, но всем своим вниманием и видом она всё равно продолжает быть обращена к настойчивому Гергеру. Проигрывать ему в карты оказалось затеей себе дороже. Хорошо, что между правдой или действием при проигрыше партии она выбрала правду.       — Предлагаешь мне с самого моего первого горшка начать тебе рассказывать о своих мотивах? — в голосе Рене, вопреки расслабленной обстановке таверны, проскальзывают нотки бессознательного раздражения, а в глазах сверкает нарочитый вызов. Она почти готова начать защищаться. Кто бы ещё знал от кого и от чего.       — Я весь во внимании. Либо пей эту дребедень залпом.       Рене недоверчиво зыркает в сторону стопки с абсолютно ненадёжным содержимым. С одной стороны, единожды опозориться и предположительно обжечь себе глотку гораздо проще и безболезненнее, чем ворошить внутренние тревоги, но что-то ей подсказывало, что она гораздо меньше пострадает от выворачивания души наизнанку, нежели от выворачивания наизнанку своего же желудка утром следующего дня.       Гадство.       С тяжелейшим вздохом под одобрительное кивание сослуживца она поднимает ладони в жесте примирения.       — Ладно, ладно. Уговор есть уговор. С тебя тоже, конечно, стрясти какую-нибудь историю было бы неплохо.       — Для этого меня для начала нужно как минимум обыграть.       Разведчица разочарованно скидывает карты на стол и несколько нервно прикладывается губами к бокалу с вином. Да чтоб она ещё хоть раз в жизни да с Гергером и в карты... Да упаси святая Роза. Рене мрачнеет буквально на глазах вплоть до напрягающихся желваков на скулах, но мимолётно встречаясь с его взглядом, наполненным внезапной невысказанной вслух моральной поддержкой, несколько успокаивается. Или ей под градусом уже всякое мерещится?       — Рене, Гергер в случае чего обойдётся. Не хочешь — не рассказывай. — встревает Нанаба, приобнимает подругу за плечи и мягко треплет, — Сделал из партии какой-то акт психологического насилия, — и косится на молодого человека почти красноречиво убийственно.       Рене качает головой, чуть кривя губы в подобии усмешки. Над самой собой. Жалко же она, видимо, выглядела, раз даже вечно спокойная Нанаба начала выпускать когти в её защиту. Дурацкая ситуация. Не менее дурацкий спектакль.       — Всё в порядке, Нанаба. По правде, так и так следовало бы когда-нибудь поделиться этим с вами. Единственные родные люди в конце концов.       Все рано или поздно выкладывают подноготную причин своего присоединения к рядам разведки. У кого-то это вынужденные жизненные обстоятельства, у кого-то нечто граничащее с глубоким отчаянием, а у кого-то и правда исключительно приторно-возвышенное «во славу человечества». У Рене же...       — Высокое благородство, желание прослыть героиней, победа человечества любой ценой — это же не вполне про тебя, верно? — осторожно вклинивается в поток мыслей Рене Гергер, внимательно разглядывая сложное лицо подруги, — Что-то другое?       — Что-то другое. — эхом отзывается Рене, подпирая щёку рукой и задумчиво полуприкрывая глаза. — У меня отец был разведчиком. Банально, правда? По правде говоря, сложно сказать, почему матушка когда-то решила связать именно с ним свою судьбу, ведь она на дух не переносила вооруженные силы как таковые. Каждый раз, когда отец возвращался с заданий — это была оптимистическая трагедия в трёх актах: сначала искренняя радость видеть его живым и здоровым, затем ничем неприкрытая тревога за его следующее задание, а в заключении — острейший скепсис и бесконечные просьбы либо уйти в отставку в принципе, либо по меньшей мере перевестись в другую фракцию. Но отца, к сожалению или к счастью, было не переубедить — разведка для него имела слишком большое значение.       В её голове непрошено всплывают картинки давно минувших дней: родной деревни недалеко от Хлорбы, маленького домика, в котором денно и нощно суетилась матушка, большого деревянного стола с заготовленными на зиму связками душистых трав… возвращающегося отца, чья фигурка всегда появлялась в одном и том же месте у старых расшатанных ворот; фигурка неизменно чуть сгорбленная, казалось, под тяжестью ноши за спиной, но Рене отчего-то думалось, что скорее под тяжестью ответственности.       — Была ли разведка для него важнее семьи? — через вопрос продолжила Рене. — Кто знает. Матушка была в этом агрессивно убеждена, я лишь допускала непозволительные сомнения до поры до времени. Отец был, наверное, образцовым по нынешним меркам офицером и исследователем: целеустремлённым, трудолюбивым, терпеливым, искренне преданным своему делу. А ещё он верил, что ему необходимо не просто сделать вклад в победу человечества над титанами, но и увидеть мир извне ради того, чтобы потом подарить его мне. — её губы трогает тень печальной, но крайне светлой улыбки. — Я полюбила мир именно через рассказы отца. Полюбила его, несмотря на всю жестокость и несправедливость по отношению к простым людям. Пусть отец успел увидеть не так много, как хотел, но даже эту крупицу он сумел преподнести завораживающе, воодушевляюще, зачаровывающе. С каждой его историей всё больше хотелось познакомиться с миром самостоятельно, без посредников. Хотелось приложить свою руку к успехам исследований и экспедиций, пусть успехами там, честно признать, не веяло. Маме это всё не нравилось. Одна лишь мысль, что я пойду по стопам отца, методично убивала её изнутри. Говорила, мол, он сам самоубийца и мне, дочери, такой же участи желает.       Рене как сейчас помнится материнский звонкий голос, порой гулом стоящий в ушах: он прорезался в моменты особо напряжённые, когда женщина не могла и не хотела себя сдерживать в своём эмоциональном порыве.       Импульсивностью Рене пошла именно в мать.       — По отношению к отцу было несправедливое обвинение, ведь он всеми силами старался восполнить своё отсутствие в моей жизни в свои редкие отпускные. Пока он был на заданиях, я с удовольствием перенимала у матушки искусство растениеводства и травничества, а как только отец возвращался — хватала колчан и шла с ним на задний двор учиться стрелять из лука. Там же он мне преподал основы рукопашного боя. Отец раз за разом говорил, что ненужных навыков не бывает. Что ж, — она отводит взгляд куда-то в сторону и задерживается, на пару мгновений прерываясь в своём повествовании, — он был чертовски прав.       — Ты в порядке? — осторожно спрашивает Нанаба.       — Да, всё хорошо. В горле просто пересохло. — более чем спокойно отзывается вошедшая в поток рассказа Рене, ловя на себе при этом немигающий взгляд Гергера. Вот настолько ему интересно? При всей сухости в горле из бокала она глотка не делает, лишь неспешно покачивает напиток из стороны в сторону, будто бы стараясь загипнотизировать себя же.       — Матушка неизменно ворчала на наши развлечения, но мы на все эти ворчания смотрели откровенно сквозь пальцы, толку-то препираться? Это уже было синонимом стабильности, к которой я привыкла. Только вот всё хорошее имеет свойство заканчиваться. Разведчики и правда, видимо, долго не живут. — её голос становится на полтона тише. — Отец погиб на крайней вылазке и… это окончательно испортило нам с матушкой отношения: его смерть никак не повлияла на моё желание пойти служить, а матушка ни в какую не собиралась меня отпускать, надрываясь в словах, что мне отец голову запудрил своими войнушками. Войнушками, подумать только! — в глазах разведчицы отсвечивает мимолётная искра праведного гнева, но она гаснет также быстро, как и вспыхивает. — В результате одним днём я кинула в узел вещи и ушла из дома, вступила в кадетское училище, а там уже, понятное дело, в разведку. Моя вспыльчивость до добра бы не довела, поэтому я решила решить проблему радикально. Первые несколько лет службы носа не казала дома, потому что не имела никакого желания лишний раз конфронтировать, но в один месяц всё же приехала, чтобы поговорить и постараться минимально разрешить наши противоречия. Тяжёлый был разговор и, признаться честно, безрезультатный. Не уверена, что я в конце концов получила её благословление и одобрение, но напоследок, перед отъездом, она всё-таки меня кое о чем попросила: оставаться в разведке ради самой себя, а не ради идей покойного отца. Я, кажется, тогда даже в ответ ничего и не сказала. И значения как-то не придала. Слов правильных просто не нашлось. А ведь это оказалась наша последняя встреча перед её скоропостижной смертью.       К горлу подступает противный ком, встающий поперёк. Где-то глубоко встрепенулась нервной птицей вина за всё сказанное и содеянное перед матерью; вина за то, что, возможно, дочерью была вредной, упрямой, неблагодарной, хотя, в сущности, она очень старалась. Правда старалась.       Но не получилось. Не оправдала она материнских надежд. А даже если и оправдала — уже не узнает об этом.       Рене делает глубокий вдох, быстро смаргивая накатившую на глаза пелену.       — Да… Не сложилось у нас хорошего последнего разговора, как вы уже поняли. Однако, как ни странно, её завет «быть в разведке ради себя, своих целей, принципов и желаний» несу и берегу по сей день. Объединившись с вами, отслужив много лет бок о бок я в полной мере поняла, что она имела в виду; что она искренне мне желала. Цель ведь была всю жизнь одна — не просто знать, но и бороться за право этого знания. Оставаться сведущей, идти в ногу с экспедициями, делить философию свободы с товарищами по оружию. А это уже завет… отца.       «Ничего, Рене, ты молодец, почти закончила» — проносится где-то на задворках сознания.       — Не мне судить, но, возможно, чем-то я похожа на папу. Для меня необъятные просторы нового — это свежий воздух, подпитывающий во мне жажду жить, исследовать и... бороться? Бороться за нас, бороться за свободу, бороться за то, чтобы будущие поколения увидели этот мир самостоятельно, а не только нашими глазами. И, знаешь, Гергер, всё-таки отчасти ради «во славу человечества» я тоже здесь. Не вижу смысла сидеть и ждать, когда всё сделают за тебя. Бездействию предпочитаю действие. Да и пусть наша жизнь скорее всего окажется неприлично короткой, она будет всяко интереснее, насыщеннее и полезнее при службе в корпусе, нежели в гнетущем ожидании неминуемого. Мама понимала мои взгляды, но вслух никогда этого не высказывала и, ясное дело, не разделяла. Понять – не принять, в конце концов. Так что, стало быть, как-то так дела обстоят.       Нанаба, сохранявшая до последнего молчание и сидевшая всё это время к Рене в полоборота, без лишних слов раскрывает руки с негласным призывом, и Рене, недолго думая, с тихим смехом склоняется ей в объятия.       — Да всё хорошо, право слово. История как история, кто здесь не без тягот жизни? — она притирается щекой к форменной куртке подруги, косясь краем глаза на глубоко задумчивого Гергера, — Ты чего притих? Словно вина в рот набрал.       — Да так, — он невесело хмыкает себе под нос. — Спасибо, что поделилась. И прости, что надавил. Не додумался взять в голову, что у тебя мотивы могут быть сопряжены с тяжёлыми жизненными обстоятельствами. — он поджимает губы в извиняющейся улыбке и поднимает над столом бокал с вином: — И всё-таки, получается, во славу человечества?       — Воистину. И во славу всего нового и неизведанного, а? — чуть более открыто улыбается Рене, дотягиваясь своим стаканом до стакана сослуживца, чтобы с лёгким звоном чокнуться. Нанаба, что-то ворча про негодяя Гергера под нос, подтягивается сразу следом.       Рене остаётся в доверительных объятиях подруги вместе со своим бокалом и прислушивается под затухающие тревоги сознания к негромким разговорам сослуживцев: что-то уже про схожесть мотивов внутри отряда. Ей думается, что зря она столько лет в себе держала эту историю. Единение между товарищами строилось в том числе и на разделение ценностей, которые привели их в разведку. И, кажется, Рене очень повезло быть ближайшей с теми, кто принимал её ценности как свои собственные.       Досадно, что матушка так и не сможет познакомиться с её друзьями — возможно, она смогла бы хоть немного, но поменять своё отношение к её выбору.