iday — Lullaby
Осень выдалась редкостно промозглой. Студёный ветер продувал насквозь, а вода после обильных дождей хлюпала уже даже внутри форменных сапог. Рене стоически (но не без примеси полудурства) игнорировала все постепенно проявляющиеся симптомы, потому что свято верила — болеть некогда. Да и, по правде, не хотелось ей болеть. От чего-то казалось, что если она притворится здоровой, то избавится от назойливого першения в горле и полного носа соплей как минимум по волшебству. Приличия ради, конечно, она делала вид порядочного человека и предпринимала попытки самолечения, но недостаточные для того, чтобы избежать той ситуации, в которой оказалась здесь и сейчас. Рене понимает, что с ней определённо что-то не так, когда во всём теле начинает катать волнами невыносимая слабость, подкашивающая коленки; когда перед глазами начинает плыть, а на виски — болезненно давить. И тогда, когда силы нести тело на своих двоих заканчиваются, Рене ничего не остаётся, кроме как упасть где-то на полпути в коридоре: она неловко облокачивается на стену, скатывается вниз и растекается подле неё беспомощной лужей. «Три минутки посижу — и порядок, и доползу до казармы. Просто надо чуть-чуть отдохнуть...» — ей кажется, что все так и будет. Ей хочется верить, что через заветные три минуты тело прекратит бросать то в жар, то в холод, а суставы ног и рук — ломать. Пока в мыслях назойливо крутится идея очередного самообмана, очертания коридора начинают терять четкость линий; одна деталь утекает за другой, а ярко рябящие пятна перед глазами меркнут. Рене отчаянно старается сосредоточиться, но в конце концов, всё-таки, сдаётся. Финиш. Ломается не столько внутренний моральный стержень принципов, сколько ослабленный физический — у организма больше нет возможности бороться без посторонней помощи с последствиями безалаберности Рене. Последнее, что она слышит перед тем, как потерять сознание — это чьи-то торопливые шаги, которые почти сразу переросли в бег; доносящаяся до неё эмоционально окрашенная, но бессмысленная каша (брань?) из звуков оседает неприятным звоном в голове. Как же хотелось тишины, как же хотелось просто... спать. «Проклятье, да ты же горячая, как печка!»***
То, что для Рене было ощущением пяти минут, для её окружения превратилось в несколько часов нервотрепки. Открывая глаза, она не рассчитывала оказаться в своей кровати, умытой и под одеялом. Сложно сказать на что она вообще рассчитывала. Во рту все ещё беспрестанно сохло, в горле щекотало, а глаза — болезненно щипало. В нос ударил ядрёный запах разбавленного уксуса — то приятно стал холодить лоб компресс. Через силу Рене всё-таки приоткрывает глаза. — Проснулась? — доносится до неё слишком знакомый голос откуда-то справа. Кажется, она навела знатной суеты. — Герг... — слабое удивление на выдохе получается не то вопросительным, не то констатирующим, — Ты... — Тише, только не бузи. Я слежу, чтобы ты не откинулась из-за всего и сразу, но в первую очередь — из-за температуры, — беглым движением ладони Гергер проверяет компресс и, удостовериваясь в том, что менять его ещё рано, присаживается на табуретку рядом, — Ну, помнишь что-нибудь? Даже если она и помнит, то ворошить это явно не хочет. Но Гергер... сидит рядом большой, хмурой тучей и будто бы ждёт ответов. Рене закрывает глаза и болезненно морщится, вытаскивая из своей памяти обрывочные монохромные эпизоды. — Кажется, мне стало плохо в коридоре? — Да. А потом ты там же феерично шлёпнулась практически на глазах у ошалевшей Нанабы, — несколько нервно усмехается Гергер, раздасованно покачивая головой, — Как тебе угораздило так вляпаться? «Это, получается, надо признаться в своём идиотизме Гергеру?» «Да, признаться.» Чёрт, да почему её совесть звучит как голос Нанабы? — Сапоги рассохлись, ноги промочила... видимо вот. — Рене сдаётся очень нехотя, морально готовясь получить нотации от человека, который, как правило, таким вообще-то не промышляет. Сегодня это было в виде исключения. — И ведь ты даже не потрудилась сделать запрос на новые! Он же все уже и без неё знает! И к чему вопросы? Проверка на сознательность? Ей боже, ворчит как старый плешивый дед. Она ищет в абсолютно пустой голове хоть какое-то оправдание для своей ситуации, а сослуживец отвлекается на пару минут, чтобы налить горячего в кружку: — Тебе нужно попить какой-то дряни, которую для тебя сварганила Нанаба. Пахнет травами. Возможно это даже было что-то из личных запасов Рене. — А где сама Нанаба? — до разведчицы с запозданием доходит, что сюсюкается-то с ней здесь именно Гергер, а подруга только невидимо фигурирует в его историях. — Она тебя обмыла, обтёрла и ушла в лазарет за лекарствами, мне велела менять компрессы и поить тебя горячим вопреки всем твоим сопротивлениям. Но ты пока очень прилично болеешь, молодец, — пусть Гергер и делал вид абсолютно недовольного человека, в его голосе, словах, действиях сквозило ощутимое... беспокойство. Личное беспокойство. Правда думать об этом Рене пока не была способна. Она едва улавливала реальность и силилась не потеряться в своей слабости и беспомощности. — Было бы лучше, конечно, если бы ты вообще не болела. Титанов рубить горазда, а что там по профилактике мокрых ног и рваных сапог? — он выдерживает паузу и безжалостно заключает: — Дурында ты. — Да дурында, дурында... — тихо звучит эхом ему в ответ, — Спасибо вам. Обоим. — Рене устало, почти через силу произносит это на очередном выдохе и неуклюже принимает положение полусидя, чтобы забрать из рук Гергера чашку с горячим отваром. Сейчас это максимум, на что она была способна. — С тебя причитается, — он неожиданно обольстительно (вот же зараза) улыбается и снимает с её лба уже тёплый компресс, — Сейчас схожу за твоими новыми сапогами, а ты хлебай и обратно под одеяло, поняла? И чтобы без подвыпертов. — Да-да, есть, командор, — отзывается она со слабой улыбкой на губах, которую тут же прячет у краешка дымящейся чашки. То тепло, которое начинает разливаться у нее на душе сейчас, нравится ей гораздо больше лихорадочного жара. Сапоги вот было жалко. Хорошие же. И служили верно много лет... А друзей она обязательно поблагодарит, как только выздоровеет. За все их усилия и беспокойство с неё и правда причитается.