Гиностемма

Мы немыслимы без любви. Только в ней наша жизненная сила и сам смысл существования. Смерть возлюбленной — асфиксия и яд, мучительная болезнь и злой рок, губящий нас на корню. В ней же залог обновления, преемственности рода от отца к сыну. Мучительно сознавать, что мы — последние. Мое семя породило двоих сыновей — старший силой своей превосходил всех известных, и знак его, трава бессмертия — Гиностемма, обещал долгую и счастливую жизнь. Младший же своей целительной нежностью и глубиной эмоций заслужил печать Базилика, царского растения, лечащего любые раны. И вот жена ушла, а дети мои завяли, оставив старика отца одного, неспособного даже принять покой, как единственное спасение. В чем же замысел твой, Первородная Повилика? Как постичь мне суть жизни без надежды и любви? (из дневника Юджина Замена, отмеченного родовым знаком Пинь-Инь) Гент мы покидаем в спешке, едва солнце успело заглянуть в окна кухни и отразиться в черном ониксе свежесваренного кофе. Паническая истерия Графа передается и мне. К счастью, Лика достаточно благоразумна, чтобы остаться с семьей под присмотром верных О’Доннели людей, а месье Эрлих в должной мере подкаблучник, чтобы порыв ринуться за дочерью в неизведанное приключение так и остался в списке неосуществленных. Повилики прощаются безмолвно, замерев в объятиях друг друга. Их внутренний диалог слышен в тревожном шелесте листвы, нервном подрагивании цветочных стеблей на аккуратных клумбах и в почтительном поклоне травинок над гравием дорожки. Осознает ли старшая, что, возможно, для младшей это билет в один конец? Мы вступаем в прямое противостояние с Орденом, и земли Словакии, пять веков назад породившие первую из нас, могут стать могилой для ныне живущих. Наконец она отрывается от матери и идет ко мне — летящая на порывах утреннего бриза с позолотой рассветного солнца в распущенных волосах, пронзительная, как ощущение весны в промерзшем за зиму сердце. Та, на чьем плече распустился кроваво-алый клематис, предначертанный обратиться боевым веером в схватке со злом. Та, кто заснула в моих объятиях, свернувшись на груди доверчивым котенком. Молодой росток, набирающий силу, который я обязан защитить любой ценой. Всю дорогу до аэродрома Клематис молчалива и задумчива, мне перепадают обрывки мыслей, в которых благодарность смешивается со стыдом неловкости, а в брошенных мимолетных взглядах томится ожидание — что скажет и сделает мужчина, перед которым она вчера обнажила не только тело, но и раны души? Исподволь разглядываю девчонку — синяки прошли, рана на губе затянулась, только коротко стриженные ногти напоминают о событиях минувшей ночи. Юные Повилики удивительно быстро восстанавливаются, не знай я про их природу, решил бы, что сам приложил руку к чудесному выздоровлению. Но это бред — засохшая гиностемма надежно держит в своих давно отмерших путах неполноценной жизни, не желающей признать смерть. На вертолетной площадке нас поджидает черная стрекоза. Убедившись воочию, что я не шутил насчет частного вертолета, девчонка выпрыгивает из авто, едва успеваю запарковаться, и опрометью несется к раскрытым дверям кабины. Мне остается вытаскивать из багажника и тащить общий на двоих весьма объемный и увесистый багаж. Прислуга и грузчики не предусмотрены в штате обреченных авантюристов, а от идеи создать голема из дров и веток я отказался еще в прошлом веке. К тому моменту, когда увешанный саквояжами, рюкзаками и ридикюлями я добираюсь до вертолета, Клематис уже хозяйничает внутри, донимая вопросами бедолагу Стэнли. Судя по хитрому прищуру зеленых глаз О’Донелли, он явно придумал, а возможно и воплотил какую-то шалость. — Аккуратнее с обивкой, не поцарапай и постарайся не оставлять отпечатков пальцев и следов ДНК. Жвачку под сиденья не приклеивай и волосы с подголовника тщательно собери. Может хозяин и не заметит, что кто-то взял его вертушку погонять. — С суровой серьезностью наставляет ирландец, и девчонка на удивление ведется на его посредственную игру, отдергивает руку, почти коснувшуюся похожей на джойстик ручки управления. Смотрит на меня в поиске поддержки, но, чтобы не засмеяться в голос, приходится изобразить максимальную вовлеченность в пристегивание багажа в отсеке за креслами. Мисс Эрлих очаровательно хмурится: — Думала, он твой… — Куда уж мне, — усмехаюсь, наслаждаясь ее замешательством. — Только и смог за сто пятьдесят лет, что обзавестись хижиной без электричества посреди леса. — Карел, я серьезно, — злится Клематис тоже восхитительно. Румянец отлично гармонирует с цветком, выглядывающим из проймы джемпера. — Хватит лясы точить! — вклинивается Стэнли и командным голосом распоряжается: — Занять места. Пристегнуться. Надеть наушники. Настроить третью частоту. Как слышно? Слышно отлично, и не только низкий, рокочущий бас нашего пилота, но и сумбур девичьего потока сознания. Упорядочивается он только когда мы отрываемся от земли — Полина взрывается детским восторгом и битый час не отлипает от стекла. А я испытываю внезапное непреодолимое желание, которое не посещало меня много лет. Вытаскиваю из сумки блокнот и перьевую ручку, ту самую, что выводила профиль Тори на борту «Альбатроса», погружаю в походную чернильницу и наношу абрис изящного профиля на новый чистый лист… * На дозаправку путешественники приземлились в деловом районе австрийской столицы. — А мы не опоздаем? — Полина нервно покосилась на часы. — Куда? Не припомню, чтобы граф Кохани назначал нам время и место рандеву. — Карел с удовольствием разминал мышцы после долго перелета. — Да и потом, Вена удивительно прекрасна весной, будет настоящим преступлением против щедрой фортуны игнорировать такую возможность. Позвольте, мисс Эрлих, показать вам город Штрауса и Климта, Шредингера и Цвейга, — мужчина легко выпрыгнул из вертолета и протянул Полине руку в приглашающем жесте. Город дворцов, вальса и небрежно потерянных бриллиантов встречал гостей солнцем и людным оживлением. На центральной Грабен среди глазеющих по сторонам туристов и равнодушных к красотам, спешащих по своим делам местных, Полина замерла, задрав голову и разинув рот от восторга. Гармоничная и пестрая, современная и старинная, но неизменная в своей роскошности столица красовалась перед новоприбывшими. Приветствуя гостей, маленький оркестр заиграл старинную мелодию. Карел просиял: — Хит моей молодости! Было время, когда ни один бал не обходился без «Сказок венского леса», — мужчина чопорно поклонился и озорно подмигнул, — надеюсь, у прекрасной мисс еще не расписан этот танец и я смею надеяться на ее согласие? Полина с радостной готовностью вложила пальцы в протянутую ладонь. Мимолетная улыбка тронула бледные губы, и в тот же миг Карел подхватил девушку за талию, вовлекая в ритм вальса. Он вел легко и непринужденно, с некоторой расслабленной небрежностью, возникающей, когда совершаешь что-то давно знакомое и досконально изученное. Черные мокасины скользили по каменной мостовой, отмеряя шаги — три коротких, один длинный. Полина поначалу боялась оступиться, неловко запнуться или запутаться в незнакомых движениях, но близость Гиностеммы, его уверенное спокойствие и безотрывно глядящие на нее серые глаза заставляли забыть обо всем, откидывали лишнее, сжимая реальность в маленький мирок мужчины и девушки, скользящих в объятиях друг друга под мелодию старинного вальса. Полина чувствовала, знала, что всецело владеет сейчас мыслями партнера по танцу, и это пьянило, кружило голову, призывало склонить ее на обтянутую темной рубашкой грудь. Так она и сделала на последнем витке, завершая движение под ритм сильного, растревоженного сердца. «Не хочу тебя отпускать», — прозвучало в сознании в тот миг, когда разомкнулись объятия и мужчина, отступив на шаг в низком поклоне, оставил на ее ладони благодарный поцелуй. Мир взорвался аплодисментами случайных свидетелей их танца, оркестр выдал короткий туш, благодаря за спонтанное выступление, а Карел все смотрел безотрывно, не выпуская руки, не отпуская из мыслей, и Полина чувствовала, как краснеет. — Сладким символом Вены считается шоколадный «Захер», но мне больше по душе местный штрудель. Как насчет посетить одно кафе — очень пафосное и почти такое же старое, как твой сегодняшний кавалер? — устроив руку девушки у себя на предплечье, мужчина зашагал по улице. Понимая, что ее ответ не сильно требуется, Полина все-таки сочла необходимым вставить: — Только если пирожные там не твои ровесники, — удовлетворенно поймала мимолетную ухмылку, скользнувшую по губам Гиностеммы, и поспешила следом. Под арочными сводами кофейни «Централь» сплелись ароматы ванили и кардамона, шафрана и шоколада. Воздушный штрудель из почти прозрачного на просвет тончайшего теста буквально плавал в нежнейшем заварном креме. Карел задумчиво осматривал заведение, изредка поглядывая на Полину, с явным удовольствием отдающую дань уважения местному кондитеру. Насытившись и заметив, что мужчина уже больше минуты отрешенно смотрит в пустоту, девушка по уже сформировавшейся привычке потянулась к его мыслям — темная, отпугивающая бездна ответила ей отталкивающим равнодушием. — Эй, земля вызывает Гиностемму, — Полина помахала ладонью перед лицом мужчины. Карел встрепенулся, повел плечами, сбрасывая наваждение, и с легкой улыбкой спросил: — Твое подсознание случайно не терзают революционные идеи или тяга к мировому господству? Удивленная странностью вопроса девушка не донесла до рта вилку с десертом. — Чего? — кусочек золотистого яблока сорвался и спикировал в ванильный соус, разбрызгивая мелкие капли по деревянной столешнице. — Раньше «Централь» располагался во дворе. Вот у той колонны стоял любимый столик Льва Броншейна, за которым он частенько играл в шахматы. Адольфже, как и чета Фрейд, предпочитали более уединенные места в тени, — Карел задумчиво смотрел в окно и, казалось, видел события давно минувших дней. «Я иногда забываю, что он родился в девятнадцатом веке», — девушка мысленно потянулась к мужчине, но по родовому радио передавали белый шум вековой ностальгии. — Ты знал их всех? — она робко коснулась сжатой в кулак кисти Гиностеммы кончиками пальцев. — Нет, конечно, нет. — Рассеянно ответил Карел, продолжая как бы самому себе: — Значение многих событий и встреч осознаешь спустя время. Я бывал здесь проездом. Пил кофе, смотрел по сторонам. Позднее, истории о завсегдатаях «Централя» мне поведали наряду с другими местными легендами. Моя личная Вена не так стара. В восьмидесятые тут было довольно оживленно. — Какая она, твоя Вена? — Полина хотела вернуть к себе мужское внимание, вытащить Карела из воспоминаний. Прошлое мужчины вызывало у нее странное раздражающее чувство, отдаленно похожее на ревность. Словно считав настроение спутницы, Гиностемма ласково погладил ее ладонь в ответ и наконец отвернулся от окна. Серые глаза сверкнули озорным блеском. — Моя Вена не носит вечерних платьев и заложила бриллианты в ломбард, — прочитав в девичьих глаза недоумение, мужчина пояснил, — меньше пафоса и условностей. Едем, покажу! Такси высадило их у самого странного здания, которое Полине доводилось видеть — разноцветное, без углов и четких линий, с деревьями, растущими прямо из стен, и окнами, соревнующимися друг с другом в оригинальности форм. — Дом Хундертвассера! Я была на лекции про влияние Гауди на его творчество. Спасибо! — от восторга Полина привстала на цыпочки и чмокнула мужчину в щеку. — Фридрих был чудаковатым, как многие талантливые люди. Хочешь, заглянем внутрь? — Спрашиваешь! Но я где-то читала, что туда не водят экскурсии, только если договориться с кем-то из жильцов. — Считай, что тебе повезло, — Карел снял с пояса связку ключей и открыл дверь парадной. — За помощь с воплощением проекта мне перепала студия на последнем этаже. На мозаичный пол холла падали пятна разноцветного света из множества окон совершенно неправильной формы. Это было царство ломаных линий, обтекаемых углов, криво выложенной плитки и уходящих вверх спиралей винтовых лестниц с изогнутыми покатыми ступенями. Тут и там прямо из пола или стенного проема росли кустарники, карликовые деревца или лианы, оплетающие перила и колонны. Приоткрыв от избытка эмоций рот, все еще не до конца веря своему счастью, студентка факультета дизайна гладила контуры рисунков на шершавой штукатурке, наклоняя шею, следила за изгибом лестничного марша, с позволения Карела фотографировала непохожие одна на другую двери. — Внутри не так живописно, — предупредил мужчина, поворачивая ключ в замке квартиры, расположенной на отшибе от прочих, завершающей похожую на раковину улитки деревянную лестницу. — Разве что ванная комната истинный кошмар перфекциониста, поклонники функционализма решили бы, что плиточник был либо пьян, либо крайне не профессионален. Просторное светлое помещение действительно оказалось студией с небольшой кухонной нишей, отгороженной книжным стеллажом широкой кроватью и стеклянной стеной, выходящей на зеленый сад, где сквозь плетистые побеги растений проглядывал белый мрамор статуй. — Личная терраса?! — споро скинув обувь, Полина подскочила к раздвижным дверям и припала носом к стеклу, стараясь разглядеть подробности. Мужчина неторопливо снял и повесил пиджак на спинку ротангового кресла. — Здесь у многих квартир есть выход на крышу и небольшие секретные сады. — Ты тут живешь? — девушка огляделась. Жилище было подозрительно чистым, многочисленные растения в кадках политы, подушки на заправленной постели аккуратно взбиты и явно заправлены в свежие наволочки. Карел отрицательно покачал головой, отпирая выход на террасу: — Раз в две недели в квартире прибираются. На всякий случай, вроде сегодняшнего. — и уже выйдя на улицу, бросил через плечо, — сможешь угадать скульптора? Сквозь ветви каприфоли и побеги плетистых роз проглядывала фигура обнаженной женщины, откровенно выгибающаяся навстречу мужчине, целующему ее грудь. Полина склонила голову набок, точно на экзамене старательно перебирая в голове стили известных мастеров, вглядываясь в линии и детали и все более попадая под влияние откровенного эротизма сцены. — Неужели, Роден? — не удержавшись, отодвинула в сторону ветвь, закрывающую лицо статуи. — Он самый, одна из неизвестных общественности и забракованных мастером работ. Буквально спас ее от карающего молота. — Карел стоял рядом, наблюдая за реакцией. Близость ли мужчины или каменные влюбленные были тому виной, но повиликовая трансляция вспыхнула импульсивными воспоминаниями минувшей ночи. — Каково это — жить так долго? — не повернув головы, спросила Полина, старательно изображая максимальную увлеченность творением Родена, а по правде, просто боясь смотреть Карелу в глаза. Он и так читал ее, как раскрытую книгу, мысленно вторя весьма откровенными образами. Казалось, сам воздух между ними искрил невысказанным, неосуществленным, отложенным до поры. — Порой одиноко, но не лишено своей прелести. У нас есть в запасе пара часов. Что бы ты еще хотела увидеть в Вене? — глубокий голос звучал вкрадчиво и до мурашек интимно. — «Поцелуй» Климта . — Думаешь, он хорошо целовался? — на полтона ниже, невыносимо близко, мучительно томно. — Уверена — хуже, чем ты, — бесконтрольно сорвавшееся раньше, чем разум возобладал над желаниями. * Провоцирую ее, соприкасаясь рукавами, представляя вчерашней бесстыдницей в мыльной пене, вдыхая аромат волос. — Думаешь, он хорошо целовался? — спрашиваю, желая смутить больше, чем откровенное непотребство Родена, проглядывающее сквозь листву. — Уверена — хуже, чем ты, — слетает с алых губ и разносит мою защиту взрывом сверхновой. Разворачиваю Клематис к себе, обхватываю руками растерянное, испуганное от собственной смелости лицо и целую этот дерзкий, приоткрытый рот так глубоко и страстно, как давно не целовал и не хотел никого. Она отвечает взаимностью тут же, будто только и ждала моего шага, обвивает руками, включается в танго языков, прижимается, стараясь слиться в единое. Мы оба теряем контроль, уступаем жажде исходящих желанием тел. Не разрывая поцелуя, веду ее внутрь, по пути освобождая от одежды, замирая на миг над обнаженным клематисом, вспыхивающим огнем страсти на касание моих рук. Трепетное отзывчивое тело реагирует на каждую ласку и тянется за добавкой. Я уже не раз видел ее обнаженной, но вновь опускаюсь ниц, благодаря Первородную и саму природу за хрупкую нежную красоту этого невинного цветка. В радужных бликах, падающих сквозь мозаичное окно, она, нагая, сродни волшебству из древних преданий. Отмеченная пророчеством, еще не сознающая своей власти надо мной и миром, трогательно томится меж девственным смущением и сладострастной требовательностью. Мои руки скользят от щиколоток до бедер, а губы вторят их пути, пробуждая каждый сантиметр шелковистой кожи, вымогают стоны удовольствия и ответные ласки. Лишенная защиты одежды, в шаге от широкой постели, Клематис робеет отдаться мне, даже в мыслях боясь предположить дальнейшее. Едва поравнявшись с треугольником паха, улыбаюсь, поднимаясь с колен. Самое сладкое мы оставим на потом. Подцепляю ее подбородок, призывая взглянуть в глаза, вскинуть трепещущие ресницы и принять меня. Нас. — Полина, — кажется, впервые называю юную Повилику вслух по имени. — Гин? — на вдохе слетает с губ, припухших от моих поцелуев. Сердце пропускает удар, а старая засохшая лиана на груди трепещет, ощутив порыв новой жизни. Мои следующие поцелуи нежны и мягки, не требуют, но уговаривают, не берут, а приглашают, зовут, отгоняя страх. — Гин, — шепчет вновь, с будоражащим придыханием, когда, оставив губы, изучаю виски и щеки, мочку уха, шею, изгиб ключиц. Несмелые объятия смыкаются на моей спине, девочка льнет, в полной мере чувствуя мое возбуждение. Подхватываю на руки, чтобы тут же уложить на кровать и лечь рядом, не сводя глаз с ее, темных от страсти. Прикусывает губу, ожидая от меня следующего шага, а я любуюсь, растягивая восхитительное мгновение. Но ей самой уже неймется — тонкие пальцы изучают мою грудь, тянутся к прессу, очерчивают выемку пупка и замирают напряженные, чтобы затем, набравшись смелости, опуститься ниже, коснуться неумелой, но восхитительно пьянящей лаской. Никогда меня не прельщали невинные девы, никогда не мечтал стать первым, кто раскроет лепестки бутона навстречу плотским удовольствиям жизни. До Клематис я и представить не мог, что девичья, не знавшая мужчин кротость может так возбуждать. Все ее стоны, все порочные мысли, весь сладкий, тягучий сок — мои. Эгоистичное мужское возбуждение — пионера, первопроходца, победителя — будоражит, требует взять без промедления. Магия ли древних или само предназначенье судьбы свело нас, но здесь и сейчас, на благоухающих чистотой простынях, в объятьях друг друга — мы там, где должны быть. Полина перехватывает мою ладонь, уже скользнувшую меж длинных ног, подобравшуюся близко к сокровенному. — Остановишь меня? — шепчу, вспоминая первую встречу, случившуюся, кажется, вечность назад. Отвечает Клематис кусачим, едким поцелуем и сама направляет руку — сильнее, глубже, быстрее. Собираю ее стоны в лихорадящем страстью сердце, не отвожу взгляда, запечатывая в памяти румянец удовольствия, покорную мягкость губ, красоту порывисто вздымающейся груди. Подвожу к пику, наслаждаясь волной дрожи в податливом теле. А затем нависаю над ней, разгоряченной, томной, проживающей первый оргазм от мужских рук. Считываю, уже не испуганное, скорее любопытное: «Это больно?» и медленно, неторопливо вхожу, не позволяя отстраниться, сцеловывая соленую влагу с подрагивающих ресниц, давая привыкнуть, принять меня в полной мере. Замершая, напряженная, она вздрагивает, пытаясь освободиться, когда боль отмечает становление из девушки в женщину. Шипит на меня, прикусывает губу, но сдается, уступая успокаивающему шепоту, бережной ласке и нежным объятиям. — Это — единственная боль, которую я позволю тебе причинить, — обещаю лепесткам клематиса, доверившим сокровенное. — Полина, посмотри на меня. Она открывает глаза на мою просьбу и больше не отводит взгляд. Постепенно движения становятся ответными, а боль отходит на второй план. Мы сплетаемся телами, прорастая в мыслях и сердцах друг друга, угадывая без слов следующий шаг. Но она терпит больше, чем наслаждается, стонет не столько от страсти, сколько в ответ на мое сбившее шумное дыхание. Позволяет мне все, но сама ждет — обещанного книгами экстаза, высоких облаков, как говорят китайцы. Эта покорная податливость завораживает, вынуждает ускориться, вбиваясь быстрее и глубже, заглушая поцелуем стоны страсти и всхлипы боли. Покидая ее за миг до финала, выплескиваюсь в белоснежность простыней, прижимаю к себе растрепанную девчонку и шепчу: — Спасибо за твой дар… Льнет в ответ ласковым котенком, ищущим заботы и тепла, кладет голову мне на грудь и думает мучительно громче обоюдо-рваного дыхания: «Это был оргазм?» Смеюсь в голос, вспугивая ее, заставляя вскинуться и недоуменно смотреть на меня во все глаза. — У меня — да, — не переставая улыбаться, заваливаю ее на спину и принимаюсь щекотать, покрывая беглыми, быстрыми поцелуями, заставляя ежиться, шутливо отбиваться и смеяться в ответ. Незаметно спускаюсь все ниже, пока сама чувственность нежного цветка не распускается навстречу моим пальцам, губам и языку. — А теперь будет твой, — посылаю мысленную усмешку, припадая с жаждой давно страждущего и внезапно получившего искомое. Длинные тонкие пальцы терзают простыни, комкают, впиваются в неповинное постельное белье. Жадная, охочая до удовольствия Клематис выгибается навстречу моим ласкам, уже не стыдясь, обнимает бедрами и, стоит мне чуть замедлиться, умоляющее стонет: — Еще! Одновременно невинная и порочная, податливая и требовательная, распластанная на смятом полотне. Моя. — Гин… да… Да! — не стесняясь выкрикивает она, напряженно замирая, чтобы рассыпаться мелкой дрожью, вторя затихающему трепету языка. А в моей груди разрастается чувство, которому пока не подобрать ни имени, ни образов, ни слов. * Они еще какое-то время нежились в объятиях друг друга, в сбивчивой чувственности думая обо всем и ни о чем. Девичьи пальцы скользили по мужскому телу, на веках, прикрытых счастливой усталостью глаз, вспыхивали образы недавних ласк. — Гин, твой знак! — Полина резко села, уставившись на грудь Карела. Под ее рукой черная засохшая лиана гиностеммы расправляла листья, наливалась темно-зеленым соком, вспыхивала узором прожилок, пульсировала, отзываясь на прикосновения. Там, где стебель исчезал под кожей, врастая в сердце, бился сильный уверенный ритм. Девушка задержала ладонь, ощущая как ответная вибрация отзывается в ней, заставляя цветок на плече трепетать и мерцать всеми оттенками алого. — Может я действительно то древо зла, что нежный Клематис обратил на сторону добра, вернув к жизни? — с бесконечной благодарностью мужчина притянул Полину к себе, целуя в губы. Нежный и невинный по началу, поцелуй не хотел прерываться, перерастая во все более страстный и откровенный. — Так не пойдет, юная леди! Мне, определенно, хочется не вылезать с тобой из постели минимум неделю, но, мистер О’Донелли уже весьма нетерпеливо интересуется причиной нашей задержки. На экране смартфона светилось сообщение от Стэнли: «Жду полчаса и ухожу в поисках кабака и борделя!» — Так что, мисс Эрлих, у вас есть десять минут на сборы, а я, чтобы никого не смущать провокационными мыслями, буду на террасе, — Карел оделся с молниеносной скоростью, свойственной военным, заставляя Полину вновь вспомнить определение «воин». «Надо при случае расспросить его о прошлом», — подумала девушка, собирая с пола раскиданную одежду. У дверей квартиры, когда девичья рука уже легла на ручку, и замок щелкнул, открываясь, Гиностемма остановил Полину, смыкая стремительные объятия и шепча в небрежно заколотые волосы: — Штраусу и не снились такие сказки, а Густав явно не знал таких поцелуев. Тебе — на память, — в ладонь легли ключи от студии на последнем этаже дома Хундертвассера. На отрицательное мотание головой, Карел усмехнулся, сжимая Полинины пальцы в кулак, отвергая отказ: — Прекрасная женщина должна приниматься подарки поклонников с высокомерным благородством, чтобы они боялись продешевить и стремились дарить еще.