Беспризорник

Есений испуганно отступил. Может, и жар. Горло саднило, и в носу щипало. Парень шмыгнул носом и сделал еще шаг назад. Вот не хотел простыть, а все равно заболел. И что теперь? Выгонят его? Или еще что похуже. А в представлении Есения этим похуже были домашние рецепты от мамы. Сок чеснока в нос, горчичники, банки. Есений терпеть не мог болеть. Мало того, что страдать приходилось, так еще и тоскливо до жути. Лежишь целый день в комнате, а за стеной дядя Толя футбол смотрит. И не выйдешь лишний раз, чтобы не напороться на тяжелый взгляд покрасневших глаз и не услышать это его «нахлебник». Мужчина нахмурился, но наступать не стал. Что-то издало высокий писк, и Есений во все глаза уставился на странный ящик, из которого мужчина достал дымящуюся тарелку. Духовка что ли такая? Переносная. – Садись, – мужчина указал на стул. От картошки исходил такой великолепный запах, что Есений сглотнул слюну и с сожалением уставился на тарелку. В голове все еще вертелись брошенные мужчиной слова: «Надо было раньше спрашивать». Тут некстати и рассказы матери вспомнились о том, что с незнакомыми даже заговаривать нельзя – украдут и продадут на органы. Зря он пришел. Картошка поблескивала маслом и жиром, а мужчина тем временем поставил рядом вторую тарелку, разложил приборы, поставил маленькую тарелку с нарезанным серым хлебом. – Ешь, пока не остыло, – сказал он. – Потом чай будем пить. С печеньем. Есений поднял взгляд и встретился с серыми внимательными глазами. На мгновение ему показалось, что глаза улыбнулись. Так вообще бывает? Чтобы только глазами улыбались? Картошка все так же маняще пахла, и Есений, вооружившись вилкой, попробовал угощение. Глаза его расширились от удивления. Вкуснятина! Даже у матери такой картошки не выходило. – Не торопись, – сказал ему мужчина. Есений замер, так и не донеся вилку с наколотым кусочком мяса до рта. Не торопиться имело смысл, когда ему теперь удастся так поужинать? Ведь Есений твердо решил домой не возвращаться. Пока там дядя Толя, Есению путь назад заказан. Чтобы растянуть удовольствие от еды, Есений потянулся к хлебу и откусил кусочек. Свежий, ароматный, только, конечно, даже рядом с картошкой не стоял. Как бы не растягивал Есений понравившееся блюдо, оно все же закончилось. С сожалением посмотрев на блестящую от остатков масла тарелку, мальчик отставил ее от себя, неуверенно глянув в сторону мойки. Дома дядя Толя обязательно подзатыльником напомнил бы, что грязную посуду нужно относить сразу. Но то дома, а здесь Есений гость. Вряд ли ему можно хозяйничать. Его сомнения пресек мужчина. Он поднялся и убрал со стола. Поставил чайник, разложил на тарелку с подсолнухами квадратики печенья. – С сахаром пьешь? Есений кивнул. – Сколько? «А сколько можно?» – хотел было спросить мальчик, но не стал – глупо как-то. – Две, – вместо этого ответил он и, тут же смутившись, добавил: – Можно? – Можно, – ответил тот и поставил перед Есением красную чашку в белый горох. Красивая. И них тоже такая раньше была – от бабушки подарок, – а Есений разбил. В носу защекотало. Внезапно Есений почувствовал себя совсем несчастным и наклонился ближе к чашке, чтобы подуть на янтарную поверхность. Пара чаинок отплыла от центра и прибилась к ложке. Краем глаза Есений заметил, что к нему придвинули подсолнуховую тарелку с печеньем. Он нерешительно взял одно и надкусил. – Вкусно, – вырвалось у него. – С клубникой? – Земляника, – отозвался мужчина. Есений кивнул, хоть что это за ягода не знал. – Тебя-то как зовут? Знал Есений, что незнакомым называть свое имя нельзя. Но и картошку у них дома есть не стоило, а раз уж начал, то надо идти до конца. «Сгорел сарай, гори и хата», – часто говорил дядя Гриша, дедушкин сосед. Теперь Есений его понимал. – Есений, – нехотя сказал мальчик, стесняясь своего имени. – Есений? – недоверчиво переспросил мужчина. Мальчик кивнул и потянулся за еще одним квадратиком печенья. – Как в фильме что ли? – уточнил тот, и Есений против воли покраснел. Он спешно откусил от печенья, потом макнул его в сладкий чай и отправил остатки в рот. Вкусно все же, хоть и земляника какая-то. – А вас как? – внезапно для самого себя спросил он. – Что? – мужчина так удивился, словно и забыл уже, о чем они только что разговаривали. – Вас как зовут? – повторил Есений, цепляясь за край стола. Голова была такой тяжелой, что хотелось ее хоть на мгновение положить и закрыть глаза. Хоть на минуточку. – Вилен, – сказал мужчина и, подумав, добавил: – Абрамович. «Вилен Абрамович», – повторил Есений про себя. Вот же. С таким именем в школьные учителя прямая дорога. Мальчик поднял свои слезящиеся глаза на мужчину и подумал, что тот действительно мог быть учителем. Вон как строго смотрит! Вилен не ограничился одним лишь серьезным взглядом. Он встал, положил руку Есению на плечо, а у того даже сил отстраниться не было. – Иди чисти зубы, а я тебе постелю. Очень устало Есений встал из-за стола и, бросив негромкое «спасибо», поплелся в ванную. – Новая щетка в шкафчике, – послышалось откуда-то из глубины квартиры. А Есений замер на пороге, вглядываясь в собственное отражение. Бесконечно уставший с растрепанными волосами и красными глазами. Мальчик коснулся лба. Вроде не горячий, почему тогда на лице такой болезненный румянец. Покашляв, Есений осмотрелся. – А шкафчик где? – наконец спросил он, снова глядя на себя в зеркало, и вздрогнул, когда в отражении показалось суровое лицо Вилена. – А зеркало и есть шкафчик. Он смотрел прямо ему в глаза, и Есений, смутившись, поторопился открыть зеркальную дверцу, чтобы прервать зрительный контакт. Когда он закрыл шкафчик, Вилена уже не было. Почистив зубы и умывшись, мальчик, путаясь в незнакомой квартире, пошел на тепло льющийся из приоткрытой двери свет. – Ложись, – Вилен указал на расстеленную постель, и тут внезапно до Есения дошло. О таком мама не рассказывала, и дедушка об этом ему не говорил, но между собой взрослые то и дело перешептывались, что детей крадут не только на органы, не только цыгане уводят зазевавшихся малышей за руку, чтобы потом приобщить к общему делу: попрошайничеству и мелким кражам. Их крадут и взрослые мужчины, а потом окоченевшие тела находят на свалках. Есений испуганно сглотнул и попятился, словно действительно верил, что мог сбежать. – Это ваша спальня? – зашел он издалека. Тот странно посмотрел на мальчика и покачал головой. – Сегодня это твоя спальня, – весомо заметил он и добавил: – Ложись. Есений отошел еще дальше, упираясь спиной в закрытую дверь. «Когда я успел ее закрыть?» – тревожно забилось в голове. – А вы тоже тут спать будете? – осторожно спросил он. Вилен нахмурился. – Зачем? – спросил он. – Я у себя, ты тут – так будет удобнее. Правда? Неуверенно кивнув, Есений все же решился и осторожно сел на чистую в мелкий цветочек простынь. – А теперь приподними футболку, я тебя послушаю. Глаза Есения в ужасе распахнулись. Что это могло означать, послушает? Сначала посмотрел, теперь послушает, а потом потрогает? А тот тем временем взял в руки стетоскоп и пристроил его себе на шею. – Давай, – подбодрил Вилен. – Это совсем не больно. Есений нахмурился. Ему же не пять лет, знал он, что такое стетоскоп! И что не больно, знал. Но на этом же не закончится! Достанет потом шприц, совсем как в школе, на прививках, и сделает укол. Ох уж эти прививки! Их Есений всегда терпеть не мог. В те дни старался отстать от класса, спрятаться в туалете, а что толку? Даже дверей не было… Мальчик помнил, как в последний раз его именно там и нашли, и волоком потащили к медсестре, где та, зажав его голову между колен, заголила ягодицы и насильно вколола какую-то дрянь. Даже сейчас Есений помнил, каково это задыхаться, когда тебя удерживают. От медсестры неприятно пахло тяжелыми духами, борщом и, хуже всего, чем-то противно-медицинским. Горьким таким. Она все сжимала свои колени, чтобы Есений не вырвался, а он брыкался и задыхался, и кричал, и плакал, и от соплей дышать было еще тяжелее. «Трусишка», – сказала она, наконец отпустив мальчика, а тот себя чувствовал, словно с войны вернулся. И сейчас, убеги Есений, то же самое случится – он был уверен. Оставалось только надеяться, что хозяин квартиры не захочет его мучать, и на этом «я тебя послушаю» все и закончится. Тяжело вздохнув, Есений нехотя поднял футболку и вздрогнул, когда груди коснулся холодный кружок. – Дыши, – приказал Вилен. Есений судорожно вздохнул. – Пока дыхание не задерживаем, – и мальчик неуверенно выдохнул, рвано так, словно сдувшийся воздушный шарик. – А теперь глубокий вдох и не дышать. Он послушал грудь Есения, его спину, легонько постучал то тут, то там и, наконец, отложил свой инструмент. – Все? – хмуро спросил Есений, пряча за напускным раздражением страх. – Можно ложиться? – Погоди, – отозвался Вилен и подсел ближе. – Горло твое хочу посмотреть. Открой рот и скажи «А». Есений мотнул головой. Нет! Никаких «А»! Ни «Б», ни даже «В». Хватит с него прошлого раза. Тогда в школе в процедурной тоже так ласково сказали: – Скажи «А», просто горлышко посмотрим. А потом достали шприц! В ту же секунду Есений рот закрыл и хотел было выбежать из кабинета, но его поймали и, удерживая, с угрозой прошипели: – Будешь вырываться, сделаем вот этим шприцем, – грузная медсестра потрясла им прямо перед лицом мальчика, – укол прямо в язык! Хочешь?! Есений не хотел. Тогда все же пришлось открыть рот, и пару долгих мгновений он дрожал от страха, что ему все же сделают укол в язык. Будет больно! Может, от этого даже умирают. Как в фильмах, когда военнопленный откусывает себе язык, чтобы покончить с собой и не выдать важную информацию врагу. Колоть ничего не стали. Капнули на корень языка чем-то противно-горьким и отпустили зареванного Есения обратно в класс. Хоть бы сейчас не так. – Только ничего в рот не засовывайте, – попросил мальчик. Вилен смеяться не стал. Он серьезно кивнул и положил свои холодные руки на шею мальчика, помассировал его горло, пощупал за ушами, под челюстью, заглянул в наконец открытый рот. – Красное, – вынес он свой вердикт. – И что? – настороженно спросил Есений. – Болит? – вместо ответа спросил мужчина. – Нет, – соврал мальчик, хоть горло чесалось и зудело. – Понятно. И Вилен вышел из комнаты, унося с собой стетоскоп. Тогда Есений с облегчением выдохнул и лег, заворачиваясь в тяжелое одеяло. От чистого белья в цветочек приятно пахло порошком. «Альпийский луг», наверное. По крайней мере, каждый раз, когда его рекламировали по телевизору, Есений себе такой запах и представлял. Свежий, цветочный, словно скошенная трава или весенняя цветочная полянка. Дома на такой денег не было – мама стирала обычно хозяйственным мылом. Или выварку ставила на кухне, от этого воняло еще хуже. По всей квартире. О маме думать не хотелось; о дяде Толе и подавно, и Есений сильнее завернулся в одеяло. Холодно. Он не заметил, как Вилен вернулся с градусником. Сил на сопротивление не было, и Есений покорно позволил ему засунуть градусник подмышку. Только он вроде заснул, как над ухом раздалось. – Тридцать семь и девять. – Это много? – устало прошелестел он, не открывая глаз. – Прилично, – ответили ему. – Выпей, пожалуйста. Его голову приподняли, подставили под нос что-то пахнущее апельсинами. Облизав сухие губы, Есений сделал глоток и тут же скривился. – Мерзость какая! – по воспаленному горлу вязко потекла приторно-сладкая жидкость. – Понимаю, – отозвался Вилен. – Запей водой. И Есений сделал пару глотков приятно-прохладной воды. Даже жжение в горле, казалось, уменьшилось. – Можно я посплю? – Сейчас, – пообещал Вилен. – Только рот широко открой и скажи «А». Опять? Есений послушался, и в то же мгновение во рту стало предательски горько и мятно. Он распахнул глаза и с обидой посмотрел на мужчину, в руках которого был какой-то аэрозоль. – Это что? – Для горла, – объяснил Вилен. – А теперь можешь спать. Глотая слезы, вызванные предательством мужчины, Есений уткнулся лицом в большую квадратную подушку и решил, что как только проснется, сразу же уйдет. Но завтра. Сейчас очень хотелось спать.

***

Ему снился дядя Толя. В вызванном температурой кошмаре дядя Толя казался еще выше и больше, чем был наяву. Он стоял над Есением, в руках он держал ремень. – Опять ты, паскуда такая, вирусы со школы тащишь, – выплюнул он и щелкнул ремнем. – Будешь теперь дома баклуши бить, бездельник! Есений весь сжался. – Ну я сейчас с тебя шкуру спущу, – короткая угроза, щелчок ремнем. – Выдеру как сидорову козу. Есений проснулся от собственного крика. Весь в поту он дрожал на чужой кровати в темноте незнакомой комнаты. Послышались шаги, скрип двери, щелчок, и комната озарилась мягким оранжевым светом настольной лампы. – Плохо так? – с сочувствием в голосе спросил Вилен, и этого было достаточно, чтобы Есений разрыдался. Внезапно стало так жалко себя. При живой матери лежит дома у чужого дядьки, который неизвестно что с ним сделает. Его сухая прохладная рука легла на лоб мальчика. Есений всхлипнул. Хуже всего было то, что так ласково с ним давно никто не обращался. Мама вся в заботах, дядя Толя вообще его ненавидел, а этот, вон, и накормил, и лечит. – Могу я тебе как-то помочь? Внезапно в голове вспыхнуло такое загадочное и непонятное слово «земляника». – Можно чая с печеньем? Тот вздохнул, и когда Есений подумал было, что сейчас отругает, а то и побьет, Вилен кивнул: – Можно.