СЕМЬ МЕТОК. Драбблы, не пригодные для чтения

      Тетрадей, конспектов, блокнотов и дневников у Алекс столько, что, если их жечь, можно три дня отапливать целый поселок, а подписаны из них считанные единицы – только те, по поводу которых преподаватели бранились не менее пяти раз. Почерк у нее ужасный, совершенно не женский – неровный, угловатый, размашистый; хвостик у буквы «д» всюду задран кверху. Последний штрих она углядела у профессора теологии, Максимилиана Де Сото, и сочла, что выглядит это достаточно прикольно, чтобы позаимствовать. Про Де Сото ходила байка, будто в бытность свою семинаристом он давал конспекты сокурсникам в переписку, те бездумно их копировали, и однажды по результатам экзамена в семинарию нагрянула проверка, потому что половина студентов написала, что человек по природе своей бобр.       «А что, если идти от противного? - вывела Алекс в дневнике. – Мы рассчитываем прийти к счастью, разгадав Уравнение и заняв свои места в мироздании в соответствии с Ним. Но если конечная цель нашего бытия – достижение счастья, не проще ли будет сосредоточиться на поисках оного? Удовлетворенность жизнью – вот главный критерий того, что ты находишься на своем месте; достаточно лишь найти то самое место, где ты будешь счастлив. И в этом отношении проповеди, рекомендуемые Коллегией, ошибочны, если не преступны: предписывая людям смириться и оставаться там, где они есть, мы лишаем их возможности следовать своему предназначению…»       - Эй, - рядом приземлилась Элли, разбитная девчонка из Византия. В семинарию ее устроили родители, гнавшиеся за престижем; сама Элли видела оное учебное заведение в гробу, на глубине трех метров арендованной могилы. Алекс поспешно захлопнула тетрадь.       - Чего тебе? – не очень вежливо сказала она.       - Дай дискретные скатать.       - А… - Алекс вытащила из сумки конспект. – С тебя сотка.       - Да вообще не вопрос. – Элли с готовностью потянулась за картриджем. Будучи уроженкой Золотого города, она все мерила на деньги и не любила быть ни перед кем в долгу. – А что это ты тут строчишь? Дай-ка посмотреть!       - Отвали! – Алекс поспешно отдернула руку с дневником подальше от загребущих лап византийки. – К исповеди готовлюсь. – Звучало правдоподобно: вторая половина субботнего дня была посвящена обязательным исповедям.       - А… - Элли поскучнела. – Опять к Бодхисаттве пойдешь?       Бодхисаттвой семинаристы прозвали уже упомянутого профессора Де Сото – за одержимость духовным поиском. Был он строг и иногда раздражителен, к тому же совершенно повернут на разгадке Уравнения; достаточно тепло он относился разве что к безнадежным зубрилам вроде той же Алекс, ибо просто не находил, к чему придраться.       - Конечно, к Бодхисаттве, - кивнула Алекс.       - И как ты его только выносишь, - поморщилась Элли, - он такой бухтило…       - Зато не настучит, - веско заметила Алекс.       - А, это да… Ладно, давай. Пойду перекурю, надо успеть проветриться, а то я у Истинного исповедаюсь, а он не любит, когда табаком несет. – Истинным семинаристы именовали декана Кларка. Некоторое время назад в стенах учебного заведения трудился престарелый завкаф с дефектом дикции, Кларка он называл Кварком, и кто-то из студентов заметил, что декан - науковер уже в третьем поколении, а кварк третьего поколения - это Истинный. Так и повелось.        Элли снялась с места и усвистала, на ходу извлекая из кармана зажигалку. Алекс вернулась к дневнику.       «Порядок и Хаос, - написала она, - это две стороны одной медали. Или, возможно, вообще одно и то же. Вопрос лишь в точке зрения. Когда начинается ураган, он подчинен физическим законам, и при желании и наличии достаточных вычислительных мощностей можно просчитать траекторию каждой отдельной песчинки в потоках воздуха, но сама песчинка не видит кругом ничего, кроме сплошного беспорядочного мельтешения…»       Поняв, что мысль дальше не идет, Алекс спрятала тетрадь в сумку и посмотрела на табло часов над входом в учебный корпус. У Бодхисаттвы студенты исповедоваться не любили, потому как имел он свойство долго и пространно морализаторствовать, так что очереди к нему не стояло; до назначенного Алекс времени оставалось пять минут.       Едва Алекс добралась до исповедальни, как дверь распахнулась, и прямо на нее вывалилась Парвати; в широко распахнутых глазах ее, как всегда после разговора с Бодхисаттвой, плескался ужас. Алекс улыбнулась ей ободряюще:       - Все? На свободу с чистой совестью?       - Ага… Ух. – Парвати помотала головой. – Наконец-то это закончилось.       - Если профессор тебя так пугает, - сказала Алекс, - ты можешь просто написать заявление, и тебя перенаправят к кому-то другому. Почему ты к Де Сото ходишь?       Парвати потупилась:       - Ну, мне просто кажется, что… Он единственный здесь человек, который вообще задумывается, что правильно, а что нет, и пытается до нас это донести. Остальным все равно, они нас, кажется, даже не слушают. Просто… когда я говорю с профессором, мне все время кажется, что я его разочаровываю.       - О, этого у него не отнять, - понимающе покивала Алекс. – Слушай, давай, как я отстреляюсь, бахнем по хлопушке; завтра выходной, можно мозги не сушить.       - Хорошо, только сумку закину. – Парвати ожила, улыбнулась и засеменила прочь. Алекс перевела дух. Теперь ее очередь. Она вспомнила эпизод из фильма о земном Средневековье; классные тогда были исповедальни – укромные кабинки с перегородкой, чтобы не видеть, с кем имеешь дело; выговариваешься, словно бы богу напрямую. Но потом концепция бога была признана устаревшей, и исповедальни стали другими, более похожими на кабинет психотерапевта. Не удивительно, что Парвати робеет: с глазу на глаз с вышестоящим находиться не слишком-то уютно, как будто у врача на приеме сидишь. Хотя, исповедник, наверное, тоже в какой-то степени врачеватель душ человеческих.       Профессор словно бы почувствовал ее присутствие. Не дожидаясь вежливого стука, он открыл дверь изнутри, и Алекс оказалась с ним буквально нос к носу.       - Мисс Хоторн, - сказал он, совершенно не удивившись. – Входите. О чем же мы будем сегодня беседовать?..

***

      Он изъял ее дневник. У вас опасные мысли, сказал он. Софизм, сказал он. Ересь. Вы с кем-то еще говорили об этом? Отлично. Дневник не подписан? Дальновидно. Я придержу его у себя. Посвятите завтрашний день медитации и перечитайте второй том «Равенства и уравнений» со страницы пятьдесят третьей по семьдесят восьмую. Третий день Алекс ходила нервная и дерганая, даже хотела притвориться больной, потому что не могла сосредоточиться на лекциях. А что если… Нет, конечно, Бодхисаттва не имел репутации подлеца, но софизм – подсудное дело; что он предпримет?..       Но профессор Де Сото не предпринимал ровным счетом ничего и, казалось, совершенно забыл о разговоре, словно его и вовсе не было. Алекс вскоре успокоилась.       Он прислал за ней на следующей неделе, во время, отведенное для самостоятельных занятий, когда Алекс с усердием, достойным лучшего применения, вгрызалась в какой-то зверский дифференциал. Такие вещи давались ей с трудом, и она с радостью бы уцепилась за любой повод отлынять, если бы этим поводом не был запыхавшийся первокурсник, сообщивший, что профессор Де Сото хочет ее видеть.       Преодолевая робость, с замирающим сердцем Алекс шагнула в его кабинет. Профессор поднял на нее глаза; он выглядел странно осунувшимся, словно его мучила бессонница.       - А, вот и вы, - сказал он. - присаживайтесь.       Она опустилась на стул напротив и безмолвно ждала продолжения. Профессор долго молчал, то ли собираясь с духом, то ли напряженно размышляя о чем-то.       - Мне нужно исповедоваться, - сказал он наконец. - Выслушайте меня, викарий Хоторн.       - Но... - опешила Алекс. - Но я ведь еще... Мне еще далеко до посвящения в сан!       - Я знаю, - сказал он.

***

      Вам, должно быть, знакомо это чувство близкого озарения, когда каждый нерв, каждая клетка тела звенит от напряжения, и кажется - вот оно, уже через секунду ты поймешь, как все устроено, осознаешь и сформулируешь какой-то самый основополагающий принцип бытия. Но минута течет за минутой, а озарения так и не случается, и Вселенная продолжает свое вращение, огромная и непостижимая. Я бросил всю свою жизнь на алтарь служения Закону, надеясь однажды достичь этого счастливого озарения, но оно словно линия горизонта - сколько ни беги к нему, он только отдаляется. Теперь я часто думаю, что на самом деле и вовсе никогда не был верующим. Истинная, безоговорочная вера - удел или безнадёжно слабых, или по-настоящему сильных духом людей; первые ищут оправданий своему бездействию и пытаются снять с себя ответственность за собственные жизни; вторые же, принимая как данность тот факт, что от их желаний и усилий ничего не зависит, всё равно каждый день находят в себе мужество жить дальше. А меня не хватало ни на то, ни на другое, я не мог просто принять на веру учение, которое проповедовал, и упорно искал подтверждений и доказательств. Я устал, я так чудовищно устал, и чем дальше, тем больше мне кажется, что разгадать Уравнение невозможно, что в него изначально просто не было заложено возможности разгадки. А мы, самонадеянные глупцы, бьемся лбами в сплошное огромное Ничто, теряя силы впустую, хотя могли бы пойти иным путем и на самом деле просто найти место под солнцем, где мы были бы счастливы. И было бы для нас важно тогда, разгадано Уравнение или нет?..

***

      Курс истории человечества вела Дзюнлей Теннисон, дама, приятная во всех отношениях, хотя и не духовного звания. Парвати была в нее тайно влюблена, и Алекс, как ни старалась сдерживаться, не могла не веселиться по этому поводу: и стоило администрации семинарии заморачиваться с раздельным обучением, чтобы потом студентка таращилась на преподавательницу, как кот в стиральную машинку, томно вздыхая чуть ли не каждую минуту. Однако предмет свой Дзюнлей знала отлично, преподавала с огоньком, могла острым словом поставить на место выскочку, и семинаристы относились к ней с немалой теплотой.       Ниока на лекцию опоздала. Пробормотав невнятные извинения, она шмякнулась на свое место позади Алекс и почти тут же принялась тыкать ее карандашом в спину.       - Эй, Хоторн, - прошипела она, - ты слышала? Бодхисаттву арестовывать пришли!       - ЧТО?! – Алекс подбросило на месте.       - Эй, галерка, потише, - прикрикнула Дзюнлей. – С началом эпохи покорения…       - Пришли за ним, - горячо зашептала Ниока. – Вроде как, у него нашли дневник, а там сплошной софизм…       Сердце Алекс тяжело ударило в ребра и на миг застыло. Что делать? Что теперь будет?.. Запретив себе трусить и колебаться, она вскочила и, не обращая внимания на окрики Дзюнлей, бегом кинулась из аудитории. Она всего лишь семинаристка; худшее, что с ней сделают, - отчислят, выкинут из Ордена; ну и пускай, в колонии всегда найдется дело для ясной головы и пары проворных рук, а вот профессору грозит тюрьма.       Коридор был полон народа – ректор, преподаватели, любопытствующие; а вот и они – двое пехотинцев коллегии, стоящих по обе стороны от профессора с таким видом, будто только что пресекли опаснейший теракт; в руках профессора – знакомая дешевая тетрадь в темной клеенчатой обложке. Что вы делаете, хотелось крикнуть Алекс, неужели в колонии мало преступников и мародеров, а вы, в своей броне и при оружии, приходите за священнослужителем.       - Подождите! – крикнула она, и голос ее неожиданно громко раскатился над толпой.       Ректор Рокуэлл обернулся и смерил ее равнодушным взглядом:       - Что вам, э-э… - он нахмурился, пытаясь припомнить ее имя.       - Хоторн. Алекс. Четвертый курс. – Алекс задыхалась после быстрого бега и говорила коротко, отрывисто. – Профессор не виновен. Это мой дневник. Профессор Де Сото изъял его. У меня.       - Быстро же слухи разносятся! – вскинул брови ректор. – Не вмешивайтесь, Хоторн, профессор Де Сото уже признал все обвинения.       - Нет! – Алекс растолкала тех, кто стоял на пути, оказалась совсем рядом с Де Сото, уставилась на него умоляюще. – Скажите им, профессор!       Тот посмотрел на нее спокойно и отстраненно.       - Я ценю ваш благородный порыв, мисс Хоторн, - произнес он, - но вам при всем желании не удастся меня выгородить. Все содержимое дневника написано моей рукой, и не нужно даже графологической экспертизы, чтобы это подтвердить. Только я один здесь пишу строчное «д» петлей наверх. Я признаю свою вину и понесу кару, соответствующую тяжести проступка. Прощайте, Хоторн. Учитесь усердно; из вас получится достойный священнослужитель.

***

      - Человек по природе бобр, - прочитал ректор надпись, нацарапанную на доске учебной аудитории. - Какой еще бобр? При чем тут бобр?       - Это "д", - сказал Кларк. - Просто хвостиком кверху.       Рокуэлл закатил глаза.       - Семинария свихнулась, - сказал он. - Вы видели, что у кабинета Де Сото творится? Прямо мемориал какой-то.       - Стена плача, - хмыкнула Теннисон. - Не думала, что Де Сото так уж любили.       - Сам в шоке! Сначала Хоторн отчисляется... по собственному, потом этот, как его...       - Миллстоун, - подсказала Теннисон, которую происходящее, кажется, забавляло.       - Да, этот мальчишка. Он за два курса четыре раза заваливал экзамен у Де Сото, должен был невзлюбить его, а он что делает? Корябает на стенах... вот это вот. И везде "д" хвостиком кверху.       - Миллстоун выступает не против ареста профессора, - сказала Дзюн. - Макс никогда не проповедовал софизм - во всяком случае, открыто, - и дневник держал у себя в комнате; чтобы найти его, нужно было рыться в вещах. Феликс протестует против обысков и нарушения свободы частной жизни.       - Ладно Миллстоун, - сказал Кларк. - Но остальные... Вы бы видели эссе по философии. Это проклятое "д". Они все теперь пишут "д" вверх петлей; с чего бы?       - А вы не думали, что Хоторн сказала правду? - предположила Дзюн. - Это многое объяснит. Если Де Сото принял ее косяк на себя... Ну да, такого поступка студенты не забудут.       - Да что вы говорите, - язвительно огрызнулся Рокуэлл. - Она просто влюбилась, вот и попыталась изобразить самопожертвование; на каждом курсе попадаются такие экзальтированные особы, которые засматриваются на преподавателей. Почерк в дневнике был явно мужской, да и юная девчонка просто не стала бы размышлять на такие темы.       - Рокуэлл, старый вы скотоложец, - сказала Дзюн, - я вам сейчас травмы нанесу. Что вы имеете против девчонок? Вы что, даже в ереси нам отказываете?       Рокуэлл стушевался.       - Не суть, - бросил он. - Но с этим делом нужно что-то решать. Назначим на завтра исповедь и...       - Вы имеете в виду допрос? - уточнила въедливая Дзюн. - Хотите использовать исповедь в качестве инструмента репрессий? Хотите, чтобы семинаристы научились врать?       - А что мне остается? Проверять благонадежность подчиненных - одна из моих обязанностей!       - Хорошо, - сказала Дзюн. - Все равно я в ваших церковных делах участвовать не буду, но знаете... - Она обернулась у двери. - Я умею запирать замки так, что вам, Рокуэлл, не хватит никаких магничек, чтобы их открыть. Меня вы не сможете подсидеть, как Де Сото.       Она вышла.       - Разрешите идти? - сказал Кларк и, не дожидаясь позволения, вымелся следом. Дзюн уже и след простыл, и декан зашагал по коридору, не думая, куда именно направляется. На лестничной площадке он наткнулся на Феликса Миллстоуна, который жирным чёрным маркером выводил на стене: "Свабоду Де Сото".       - Свободу - через "о", - прошипел Кларк, не останавливаясь. Бунтарского духа в нем было ни на грош, и все же он знал, что с сегодняшнего дня у него тоже здорово изменится почерк.