this is a very bad story

I. Андрей

      Анфиса прекрасно сошла бы за героя Андреевых сказок. За одного из главных — причем, с явным уклоном в кровопролитие и поедание живьем. Что-нибудь… жуткое, но весьма очаровательное.       Почему-то никто из группы так остро не реагировал на Анфису, как Андрей. Возможно, это было и в обратную сторону. Да и у всех были бабы, там уж явно было не до Анфисы. Князев тоже что-то мутил, но это было больше похоже на моральное самоизнасилование, чем на отношения, что в итоге было проще реально быть одному. Как минимум никто не ебет мозги — а это, как оказалось, большой плюс. Хватало с него и Горшка с его бесконечными закидонами и хмурым по вене. И вот теперь, пожалуйста: сегодня ебать мозги ему будет чужая баба. И не чья-нибудь, а Горшка — как проклятье какое-то.       На остренький вопросик Анфисы Андрей лишь беззвучно хмыкает, запихивая содержимое пакетов в холодильник. «Сука,» — думает Андрей, — «на собственной репточке теперь надо уведомлять, когда поссать захочу? Неужели ей больше не до кого доебаться?..» Ладно, он потерпит. Всё равно сорвется, конечно, но вдруг сегодня именно тот раз, когда она его не выбесит? Можно же иногда быть наивным?       Он выпрямляется, делая длительную паузу после сказанного Анфисой. Пиво ей подавай. Засунув пакеты куда-то в коробку на холодильнике, он ввинчивается в неё прямым немигающим взглядом. Но настолько многозначным, что в МХАТ бы взяли без экзаменов.       Внутри борются два демона. Один говорит: въеби ей. Другой: дай пива, может, отвяжется. А первый ржет в ответ: не отвяжется, ты что, дебил? Второй: не дашь — начнет орать, опять, глядишь, на стол вскочет, тебе оно надо? Решив, что оно ему не надо, Андрей снова открывает холодильник, лениво отводя взгляд первым. «Затерпе-е-ел,» — шепчет на ухо тот демон, что предлагал въебать. «Получается, что затерпел,» — отвечает другой. Берет две бутылки холодненького за горлышки, и, точно восходя на голгофу, обходит диван, чтобы подойти к Анфисе спереди.       Красивая, сука… Смотрит ещё так, как будто вкручивает в тебя болты взглядом. Глубже и глубже, глубже и глубже. Неудивительно, что она Миху так быстро зацепила — натурально ж зомбировала. Она ж прет как танк, вообще не знает слова «нет». И границ никаких не знает. Миха сам был такой, а вот Андрея иногда это пугало. Он просто представлял, как далеко эти две искры, сцепившиеся друг с другом, могут зайти. Сгорят. Мгновенно. И хоронить будет нечего. Если бы Анфиса рот свой открывала только по праздникам, цены бы ей не было. Но нет же, блять.       Князь проводит свободной рукой по волосам, инстинктивно зачесывая назад, когда нервничает, и делает пару шагов к Анфисе, точно аккуратно заходит в капкан. — Ну, на, — протягивает он бутылку, — пожалуйста, — не преминув передразнить Анфису говорит Князев, чуть подаваясь вперед, чтобы протянуть девушке бутылку. Удивительно, как её фамилия точно отражала её сущность… Крючкова. Лихо она поймала Миху на крючок, и теперь, как бы он ни трепыхался, сорваться у него не получится. И сейчас, стоя в зоне поражения Повелительницы Мух, Князь чувствовал, что и для него готовится крюк. Но не как для Михи: красивенький, с поплавком, а жуткий, ржавый, мясницкий, что подвесит его, как тушу свиньи, под крышу этой репточки, и будет он висеть на её крючке до тех самых пор, пока не сдохнет. Или не сдастся. Но Андрей — Князь, а не свиная туша. Его фамилия ему тоже досталась не просто так, он был уверен в этом. Компромиссный в чем-то, где-то «не-такой-ты-и-панк», но лишь потому, что в нем говорит княжеское: надо держать марку и о чести и достоинстве не забывать.       Да, он смотрел на неё. Как и до этого, так и сейчас: интересно было за ней наблюдать, за её безумием. Интересно, как они вдвоем с Михой сходят с ума, будто надеясь разделить одно тело на двоих. Смотрел, как она двигается: мягко, точно кошка. Как кидается и кусает, точно пантера. Опасная, хищная… Рядом с ней всё происходило, будто в страшном сне. И находиться здесь Андрею было опасно. Анфису нельзя было не желать. Её желали все в группе, все вне группы, знакомые, друзья, кто угодно… Но никто и не смел: баба Михи, это табу. Андрей не был исключением. Он, как никто другой, ценил дружбу с Горшком, и четко проводил линию между дружбой и чем-то, что вспыхивает и гаснет. И это только подливало в огонь масло ненависти. И поэтому было так легко и быстро выходить из себя, стоило Анфисе открыть свой ротик.       Он видит разводы от слез на её лице. На его памяти не было ни одного случая, когда Анфиса плакала бы при нем. При ком-нибудь из группы. Это было странно и непривычно, сдвинув на задний план размышления о кровожадности Анфисы, Князев хмурит брови. Рука затекает держать протянутой бутылку с пивом. — Анфис? Чё случилось? — Ну, потому что он не мог иначе, не мог не спросить. Да, с опаской, да сведя брови к переносице и недоверчиво, ожидая засады в любую минуту. Но всё же дав шанс и Анфисе на слабость. Снова пауза. Он хмурится больше, чуть наклоняясь вперед и нагибая голову вбок, точно хочет заглянуть ей в лицо. Вены на протянутой руке чуть вспухают от напряжения, но он не убирает руку. Вот оно — коварство мухи. Ступая в аккуратно расставленный капкан, осознавая всю опасность, Князев все же на некоторое время теряет бдительность, решая, будто бы и мухе ничего человеческое не чуждо.

II. Анфиса

      Игра в гляделки — словно молчаливый диалог. Она смотрит на него долгим взглядом, не моргая; выжидая следующий шаг. Пошлет ее, или все же пойдет навстречу? Анфиса ставила на второе. Князев не был таким уж законченным придурком, чтобы отказать в прямой, нейтральной просьбе. Тем более девушке; тем более ей, Анфисе. Ей вообще редко кто отказывал, и Князь не станет исключением. Не тогда, когда она смотрит на него своими большими оленьими глазами, с черными разводами на лице и очевидными признаками того, что она плакала. Женские слезы страшная вещь, а еще мощная, и Анфиса как никто другой это знала.       Князев сдается, Анфиса впивается пальцами в обивку дивана, сдерживая торжествующую ухмылку, и продолжая следить за его приближением. Он не послал ее, не ушел и не сделал вид, что ее тут нет. Он приближается, и с каждым его шагом, сокращающим меж ними дистанцию, Анфиса буквально слышит едва уловимый скрежет ржавого металла — звука, с которым медленно захлопывается капкан.       Князь всегда вызывал у нее интерес. Он не был похож на других парней из группы, и потому первоначально Анфиса не рассматривала его в качестве своего билета на вершину. С Михой все было проще — Горшенев легко предавался пороку, он сам олицетворял порок и все запретные увлечения, и потому ей так легко было его контролировать. Князь был другим; более вдумчивым, рассудительным, иногда Анфисе казалось, словно он видит ее насквозь. Она никогда не рассматривала Князя в качестве первоначальной цели; с ним было бы сложнее; с ним было бы не так. Анфиса любила Горшка, правда, любила, ровно настолько, насколько она вообще была способна кого-то любить, — если это не деньги, слава и наркота, — и поначалу она даже была счастлива. Ну так, по-настоящему, искренне, пока не стала ловить себя на мыслях, что ей этого недостаточно. Тогда и появился план получить еще и Князя; заманить в свои ловко расставленные сети, ведь манипулировать двумя солистами казалось гораздо престижней, чем быть женой лишь одного. К тому же, ей казалось, что она нашла у Андрея слабое место.       Анфиса снова шмыгает носом, имитируя дрожание подбородка, будто она вот-вот снова заплачет. Князев стоит чуть склонившись к ней, и если присмотреться, она заметит вкрапления золотого в его карие глаза. Но Анфиса не присматривается, — зачем? , — ведь ей совершенно ни к чему узнавать какие-то близкие приметы Андрея. Ее интересует только возможность завлечь его, а не увлечься самой. Немного игры сегодня, немного игры завтра, через неделю, месяц, и он не сможет уснуть, не подумав о ней минимум дважды. Анфиса никуда не спешила, несмотря на свое желание иметь все и сразу и прямо сейчас, да и парень, стоящий перед ней с протянутой в руке бутылкой, был не просто каким-то залетным фраером, а лучшим другом Михи, и значит подход к нему должен быть более тонким. Вряд ли он так легко поведётся на сиськи, и все им сопутствующее. Хотя… Начни Анфиса раздеваться, как он поступит? Впрочем, она это проверит. Да, определенно проверит. И очень скоро.       Девушка протягивает руку, принимая из пальцев Андрея бутылку, но тут же хватает его за запястье второй рукой и, не давая опомниться, дергает на себя, тут же двигаясь в сторону. — Садись, че стоишь. Я не кусаюсь. — Она отворачивается, — подбородок же дрожал, словно расплачется, значит, игру надо продолжить, — и деланно проводит ладонью по лицу, вытирая невидимые слезы. — Ничего не случилось. — Ее голос звучит чуть обиженно, словно сам заданный вопрос задевает в ней нечто более глубокое, чем она пытается всем показать; словно ей неприятно, что он увидел ее в момент слабости.       Она еще немного отодвигается, но не настолько, чтобы окончательно разорвать контакт: сидя по-прежнему по-турецки, Анфиса коленкой едва касается бедра Андрея, что от ее резкого рывка был вынужден опуститься на диван, и чувствует едва уловимое тепло чужой кожи через одежду. Она берет с дивана свою зажигалку и цепляет ею горлышко бутылки, с легким хлопком срывая крышку, чтобы затем сделать долгий глоток.       — Вот скажи, Князев, чего ты меня так не любишь? — Она говорит сразу, как только проглатывает пиво, на выдохе, чуть сумбурно, словно собиралась с силами, чтобы задать вопрос, который ее реально волнует. По крайней мере, пусть считает, что она и правда ревет из-за его к ней отношения. Или чего-то подобного; личного, скрытого.       Она оборачивается к нему, сжимая в руках запотевшую бутылку и смотрит, едва закусив губу. — Миха любит, даже Балу с Яшей норм относятся. Один ты вечно недоволен. — Она крепче сжимает бутылку за горлышко, снова шмыгает носом и подносит ее к губам, медленно их приоткрывая. — Впрочем, неважно. Можешь не отвечать. — Она делает глоток, вновь отворачиваясь и шмыгая сильнее, так, словно едва сдерживает рыдания. — Фанатки тоже меня не любят. Утром в магазине назвали жа… — Анфиса вздыхает коротко, словно ей сложно назвать слово. — Жабой ушастой. — Она снова глоток пива делает, шмыгает носом, вытирает слезу, что одиноко катится по щеке, — выдавила все же, — и продолжает уже более спокойным тоном, не таким жалостливым, каким выплевывала свое мнимое «оскорбление». — Мне раньше все равно было, а сейчас… — Она не договаривает, коротко ведет плечами, и наконец разворачивается на диване полностью, садясь лицом к Андрею и боком облокачиваясь на спинку дивана. — Давай напьемся, Князев? Я не хочу идти к остальным, не в таком состоянии, а ты… Даже если и расскажешь кому, что видел мои слезы, так кто поверит?