Это были мы...

Когда ты не можешь понять собственные чувства, что влияют на поступки — это злит. Бесит. Выводит из себя. Почти три месяца Драко Малфой жил именно с этим нерадужным коктейлем, когда дело касалось Гермионы Грейнджер. Сколько раз в его голове возникала фраза «Это не твое дело» сосчитать было сложно. Но внутри при виде ее, сломленной, раздавленной, но упорно пытающейся собрать себя по кусочкам, вызывалось сначала раздражение, потом интерес. Было сложно уложить в картину собственного мира это явление. Некоторые вещи для нас непоколебимы, но, когда меняются именно они, внутри будто бы что-то дает сбой. Драко не мог точно вспомнить, когда этот сбой в нем вызвала Гермиона Грейнджер. В тот вечер на смотровой площадке? Или же в Хогвартс-Экспрессе? Он пытался анализировать собственные поступки и их причины, списывая все на личное упрямство и раздражение. Его бесило, когда люди совершали откровенные глупости. А самоуничижение Грейнджер казалось именно таким. В голове волшебника одного из древнейших магических родов никак не укладывалось: зачем ломать себя в угоду тому, кто того желает? Любовь? К черту, если это она. Больное чувство, что становилось виновником слишком многих событий в истории человечества. И стоило ли оно того? Потом Драко понял. Понял ее. Волшебницу с вечно непослушными волосами, которая слишком сильно изменилась за годы после окончания школы. Она не считала собственные жертвы слишком важными, чтобы обращать на них внимание. Наивная. Но это было более понятно Малфою. Кто бы что ни думал и не говорил, но он видел заботу его отца о матери много лет назад. И видел, как мать принимала и даже подстраивалась под тех демонов, что царствовали в душе Люциуса. И сам Драко был таким же. Несмотря на то, что их семейство прошло через две магические войны на стороне одного из самых сильных темных волшебников в истории, Нарцисса Малфой так и не получила черную метку на запястье. Ее палочка не была замарана Авадой. И это Драко понимал. Он делал многое ради благополучия своей семьи. И, скорее, именно такие жертвы проецировал на поведение Грейнджер. Вот только… Непонимание. Снова. Непонимание того, почему эти жертвы остались незамеченными и неоцененными. Загадка, ответа на которую он так и не нашел. Малфой следил. Неосознанно. Сам не понял, как это вошло в привычку. Скорее, ее постоянное присутствие рядом, такое привычное и необременяющее, сыграло свою роль. Но, когда Драко понял, что слишком погряз в загадке по имени «Гермиона», было уже поздно. Сыграли роль и его самолюбие на пару с чистейшим эгоизмом. Когда Поттер прибыл в Хогвартс и припер его к стенке. Не было никакого страха перед выжившим засранцем, героем войны, которого удалось поставить на место. Было чистое удовлетворение читать растерянность и недоумение в глазах, скрытых за дурацкой оправой очков, когда Драко говорил о той ночи в августе. И про последствия драки между студентами. Искреннее удовольствие доставляли слова, что били по Поттеру мокрой тряпкой, застилая мракоборцу глаза красной пеленой. А внутри тихий голос нашептывал: он знал то, чего не знал о ней никто… Тогда Драко не придал этому значения. В конечном счете выводить Поттера из себя всегда было забавно. Однако именно в тот вечер Малфой задумался о Грейнджер всерьез. После ее слов в выручай-комнате. После собственного порыва. Когда что-то щелкнуло внутри, а тело действовало быстрее, чем мозг обрабатывал и выдавал воспаленному сознанию информацию. Порыв позаботиться… Но тогда он пытался списать все на жалость и интерес. Все-таки, даже кое-что человеческое было ему не чуждо, а Грейнджер… Грейнджер уже тогда была словно «своей». Привычной, в некоторой мере. Не такой надоедливой, как в школьные годы, не бесящей. Без прежних принципов его взгляд словно прояснился, ведь в юношеские годы маленькому светловолосому волшебнику было стыдно признавать даже самому себе, что он уважал ее. За усердие и ум. За честность. Даже ту, которая была другим не особо приятна. Драко помнил утро после Хэллоуина. И не признавался даже самому себе, что в тот момент, когда увидел ее, сидящую под деревом, на секунду, лишь на одну гребанную единственную, залюбовался. Умиротворением на ее лице. Тем выражением, которого не видел у девушки уже слишком давно. Ведь с самого приезда в Хогвартс она вечно хмурилась, светила синяками под глазами от истощения и бледностью, но не милой, аристократичной, а, скорее, болезненной. В тот момент Драко, скорее, почувствовал удовлетворение. Легкое. Она не сломалась. Малфой мог сколько угодно недоумевать, почему это стало таким важным для него, но еще не мог отмахиваться, что не желал, чтобы Грейнджер пала под гнетом собственной глупости и слабости. А еще, доверия тем, кто его был недостоин. Уизли, так уж точно. А потом пришел тот долбанный громковещатель. Драко понял, что дело пахнет жареным, когда увидел ее, вышедшую из Большого зала. Бледную, словно привидение, с широко распахнутыми глазами, в которых читалась настоящая паника. В голове Малфоя пронеслись десятки теорий того, что же могло произойти, но ответ он увидел в руках девушки. Дальше действовал, скорее, на автомате. Ровно до того момента, пока чертово письмо не разразилось претензиями голосом рыжеволосого ублюдка. И вот тогда Драко понял, что более жалким этот тип быть просто не мог, чем в тот момент. Это бы поняла и Грейнджер, не будь она столь раздавлена собственными чувствами. И это сыграло с ними обоими злую шутку. Ведь когда письмо самоуничтожилось и воцарилась тишина, Драко не знал, что ему делать. Не знал, что говорить. Потому что ее трясло так, что, казалось, Гермиона зайдется в болезненных конвульсиях, а волшебник никогда не умел справляться с женскими истериками. До сих пор с дрожью вспоминал рыдания матери, на которые мог лишь бессильно смотреть, стоя рядом. Грейнджер он попытался коснуться. Попытался. Но она словно не хотела этого. Вряд ли брезговала. Скорее, просто боялась собственного взрыва. Который все же случился. Но не в виде слез, как он ожидал. И тут волшебница его не разочаровала. Ей овладела ярость. И Драко был уверен, будь Уизел тогда в зоне досягаемости, ему пришлось бы помогать ведьме спрятать рыжий труп. А он бы помог. Чисто из чувства благодарности, что ведьма избавила этот мир от ему подобного. Слишком? В тот момент ему так не казалось. Но когда Малфой понял, что она начинает вредить себе, то, не думая, прекратил это. Впервые коснулся ее так. Осознанно, с желанием удержать. Хотя бы от самой себя. Он смутно помнил, что тогда говорил. Особенно, в начале. В его душе тогда боролись искреннее презрение к тому, кто с ней это сделал, и беспомощность. Потому что Драко не знал, какие слова точно ей помогут. А волшебник привык действовать наверняка. А он хотел помочь. Это осознание накрыло его в тот момент, пока губы шевелились, а буквы складывались в слова и предложения, пока серые глаза буравили растрепанную макушку волшебницы, которая отчаянно нуждалась хоть в ком-то. Но упорно продолжала отрицать это. Он был с ней откровенен. Впервые так. Расплата за ее честность в выручай-комнате. Хотя... Нет. Драко заметил это за их разговорами, что лгать друг другу им не было смысла. Грейнджер могла сопротивляться самой себе, его вмешательству, на которое он действительно не имел права, но она все равно поддавалась ему. Однако, прежде чем задумываться над поступками, Малфой начал копаться в себе. Анализировать то, что вырывалось под порывом эмоций. Слова, взгляды, поступки. То, что уже нельзя было объяснить простой злостью или любопытством. И выводы казались неутешительными. Интерес. В ней. Он заключался именно в Грейнджер, и факт его наличия бил под дых беспощадно. Потому что Малфой прекрасно знал себя. Знал и осознавал, что это словно локомотив. Тот самый, уже набравший скорость. И либо он врежется в стену, размазав все чувства, что копились в Драко, по стенке ровным слоем, либо заведет его туда, откуда не было выхода. Где он пропадет и будет точно так же уничтожен. Ведь это же Грейнджер! Гермиона, мать его, Грейнджер. И после осознания данного факта все стало хуже. Потому что теперь Драко следил не только за волшебницей, но и за собой. И собственные порывы приводили в бешенство, ужас, и были слишком сильны и манящи, чтобы просто от них отмахнуться. А затем пропала девчонка Эббот. Старинная семья, почти все — чистокровные, все выходцы с желто-черного факультета. Малфой знал, что с одной из этого семейства они учились в одно время, и именно она вышла замуж за Долгопупса. Кто бы мог подумать. Но пропавшую девчонку Драко не знал. Однако новость о подобном происшествии почему-то не удивляла. В Хогвартсе всегда что-то происходило. Так было, есть и будет. И ничто этого не изменит никогда. Словно вечный двигатель неприятностей и происшествий работал где-то под фундаментом замка со времен основателей. Та ночь принесла ему много сюрпризов. Странные взгляды Грейнджер. Наличие у волшебницы необычного артефакта, о существовании которого он никогда даже не слышал, при условии, что его отец и один из друзей были настоящими коллекционерами редких магических предметов. И то, что ведьма пыталась его обмануть. Обвести вокруг пальца. Когда Забини спросил, куда направилась Грейнджер, Драко думал, что ослышался. Он был уверен, что она осуществит озвученное. Они договорились, так ему казалось. Но самая умная волшебница их поколения, видимо, очнулась ото сна окончательно. Проявлялся весь ее гриффиндорский запал и желание найти себе приключения. Иначе как еще можно было объяснить, что она поперлась искать пропавшую студентку ночью в самую жуткую хижину в округе, даже не подумав кого-то предупредить. И эгоист в душе Малфоя шептал: предупредить его. Но Грейнджер неосознанно ударила и по этому. Данный случай не был первым, когда эта женщина направляла на него свою палочку. Яростно. С полной готовностью пустить ее в ход. И, черт возьми, даже это будоражило его кровь. Когда она поняла, кто перед ней, но в ярости сжимала древко, усиливая напор. И тут Малфой осознал, что, похоже, попал сильнее, чем предполагал ранее. Вот только думать тогда не было времени. На кону и правда стояла жизнь студентки. Драко знал, что Грейнджер не выполнила еще одно свое обещание. Макгонагалл так и не узнала о таинственной карте. А еще волшебник понял, что, по сути, у Гермионы есть отличный способ следить за всеми студентами и преподавателями в школе. Вот только «правильная девочка» вряд ли им пользовалась. Но сам факт этого нервировал. Как и желания Драко. Он знал, где ее искать. Увидев макушку в малиновой шапке, слоняющуюся по улицам Хогсмида, Малфой сразу понял, куда приведут ее ноги. Все-таки эта ведьма любила искать неприятности на свою задницу. О которой он внезапно стал думать не как о чем-то, что вечно приносило неприятности. Молчание рядом с этой девушкой никогда не было тягостным. И в тот раз ленивые фразы казались лишь мишурой. Ничего не значили. Лишь констатация факта. А Малфоя разрывало изнутри. Они думали об одном и том же. Про студентку, про ее пропажу, про идиотскую историю о потере сознания, про реакцию директора. Он просто знал об этом. Читал в ее взгляде, направленном на хижину… А дальше ситуация вышла из-под контроля. Иначе свое дикое желание ощутить вкус ее губ, он назвать не мог. А его внутренний эгоист ликовал. Потому что знал, что она хотела того же. Это читалось во взгляде карих глаз, в легкой растерянности на лице и румянце на бледных щеках. Малфой мог все списать на игру своего воображения, но слишком много противоречий было в той ситуации, которые заставляли демонов внутри него ликовать, а человека отшатнуться от очередного осознания — он хотел ее. Прижать к себе, зарыться пальцами в непослушные локоны, поцеловать. А еще понял, что не смог бы сделать это так, как кричали его демоны и эгоист. Потому что понимал, что, пускай Гермиона и с успехом собирала себя по кусочкам, она все еще была сломана. И поцелуй с кем бы то ни было, а тем более, с ним, вряд ли был осознанно желанен. А потому Драко был бы терпелив. Настойчив, потому как понимал, что это желание росло в нем не один день, а пресекать его на корню не было никакого смысла. И никаких аргументов. Блять. Он и правда хотел ее. И не просто на физическом уровне. Драко хотел ЕЕ. И теперь ему предстояло понять, что делать дальше. Не в принципе, а с ведьмой. Потому как не попытавшись, отступать волшебник одного из древнейшего волшебного рода не собирался.