Saint Calvin told me not to worry about you But he’s got his own things to deal with There’s really just one thing that we have in common: Neither of us will be missed
***
1991 год. Теодору одиннадцать. Он скучающе смотрит на алый паровоз, держась за сухощавую руку домовика. Лицо застывает каменной маской, а внутри теплится надежда. Раздается гудок, второй… Теодор небрежно откидывает ладонь своего бывшего воспитателя и заходит в вагон. Домовик тоскливо смотрит ему вслед и исчезает с хлопком. Теодор не оборачивается. Он растил его с того дня, как умерла мама, но… Сердце даже не екает. Оно давно зачерствело, застыло каменным изваянием и покрылось коркой льда. Как семейный склеп. Холодный, мрачный, неприветливый… Теодор не позволяет себе даже тряхнуть головой, чтобы откинуть ненужные мысли. Поезд трогается. Платформа отдаляется, исчезая из поля зрения. С губ срывается вздох облегчения… Он едет в Хогвартс. Там точно не будет как дома. И Теодор рад этому. Рад, что покидает давно переставшую быть родной крепость, стылые своды склепа, засохший сад с искореженными чернеющими деревьями, пропахший кровью и смертью ритуальный зал… Теодор едет в Хогвартс. На детских праздниках он часто слышал, что это чудесное место. Замок, где творится настоящее волшебство. Где нет темного от крови и времени алтаря, нет цедящего у камина огневиски отца, нет т и ш и н ы… Теодор надеется. Он не знает, на что именно, но что-то в груди замирает и разгорается маленькой горячей искрой. К нему подсаживаются знакомые с детских праздников — наследники чистокровных родов. Теодор не считает их друзьями. Они просто часто проводили вместе время, будучи детьми. Не более… Драко Малфой, кажется, считает иначе. Теодор молчит. Общение с ним может быть полезным. Так говорил ему отец перед каждым приемом. Теодор тоже так считает. Выгода в их кругах — это норма. Желание ухватить кусок побольше никогда не порицается — восхваляется. Он привык и стал этим жить. Ему не хотелось получить однажды ядовитый укус. Теодор предпочел бы сам вонзить клыки в чужую плоть и ухмыльнуться — «ничего личного». Поэтому он стоит возле них — таких же чистокровных — перед табуретом со Шляпой и ждет распределения. Вокруг него толпятся и толкаются дети. Теодор незаинтересованно мажет по ним глазами. Скучные, нелепые, глупые… «На этом можно сыграть,» — думает он. А потом на табурет садится девчонка с буйными кудрями. Лицо бледное, словно от волнения. Но темные глаза говорят о другом… Ей плевать. Вообще на всё и всех. И Шляпа кричит: — Слизерин! — и ее губы тянутся в оскале. Хищном и злом. В глазах пляшут огни сотни свечей. Теодор смотрит на нее… А она пылает, разгорается всепоглощающим пожаром. — Грязнокровка, — презрительно выплевывает Малфой, когда девчонка неспешно движется к столу змеиного факультета. — Как там ее зовут? — незаинтересованно спрашивает Теодор. — Грейнджер. Гермиона, кажется, — отвечает Драко, кривя лицо. Она садится на скамью. Не горбится, гордо держит спину. Свечи разгораются ярче… «Грядут перемены,» — понимает Теодор. И улыбается.***
1991 год. Грейнджер странная. И гордая. И злая… Она скалит зубы, огрызается на любые поддевки и не гнушается драться по-маггловски. Грейнджер дерет чистокровным девчонкам волосы, бьет наследникам носы… Все называют ее «грязнокровкой», а она лишь хрипло хохочет, запрокидывая голову с буйными кудрями. Никто не произносит этого вслух, но все знают, кого напоминает эта девчонка. Она злится на всех вокруг, как загнанный в угол зверь. Теодору кажется, что еще немного и Грейнджер зарычит на всех… На чужие попытки задеть ее он лишь усмехается: она из тех, кто откусит руку по плечо и вгрызется зубами в плоть, чтобы сделать еще больнее. «Змеиная грязнокровка» зарывается в книги и больше не разбивает лица. С каждой стычкой взмахи палочкой становятся все увереннее, яростнее, злее… Она сменяет один талмуд другим. Теодор с каким-то непонятным ему предвкушением ждет, когда Грейнджер полезет в темные искусства. Он уверен — она как никто другой оценит их красоту, окунется с головой и вынырнет еще более устрашающим существом… Учебный год стремительно несется вперед и в то же время тянется непозволительно долго. Теодор скучающе блуждает среди сырых стен подземелий — таких же, как дома — и ведет пальцами по древним кирпичам. Хогвартс дышит, живет. И ему это нравится. Потому что его дом никогда не был живым. Вечно мертвый, стылый… И Теодор хотел бы прикоснуться к каждому уголку Хогвартса, почувствовать ладонью пульс древней магии, вдохнуть поглубже многовековую пыль и убедиться — нет места лучше. Грейнджер проходит мимо. Равнодушная и пылающая, словно Адское пламя. Она даже не мажет по нему глазами. Лишь идет прямо, с гордо выпрямленной спиной и держит свечу. Расплавленный воск стекает на ладони, кожа едва краснеет. А Грейнджер словно не чувствует этого жара. Любой другой, шипя, отдернул бы руку. Любой другой взял бы канделябр или и вовсе подвесил бы в воздухе. Но она идет, не ведет и бровью и позволяет воску стекать вниз по ладони и капать на пол. Теодор непонимающе моргает. Для него, сына вымороженных стен, льда и смертельного зубастого холода, это что-то невероятное. Прожигающее покрытые инеем пергаменты. Губы, отчего-то совсем неподвластные, дергаются в улыбке. И Теодор замирает статуей. Он не улыбался со смерти матери…***
1992 год. Отец с каждым днем пьёт все больше. Его слова и мысли спутаны, и он раз за разом рассказывает Теодору одно и то же. Отец говорит, что Лорд был велик. Отец говорит, что те времена были лучшими в его жизни. Отец вновь горделиво рассказывает о величии их рода. Былом и оставленном в памяти лишь списком двадцати восьми. Теодор молчит. И лицо его не дергается в отвращении, когда отец в опьянении не в силах даже подняться со своего излюбленного, обросшего бутылками и пропахшего спиртом кресла у камина. Теодор не позволяет себе думать, что его отец жалок. Овдовевший, обнищавший разумом и деньгами, потративший почти все состояние на откуп от Азкабана, пропахший потом и нечистотами, дрожащий от холода и мороза… «Нотты не мерзнут, — говорил он когда-то, горделиво задирая нос. — Мы выкованы во льдах, закалены Северным морем и благословлены метелью». А теперь не мог отойти от камина, стуча зубами без бутылки огневиски и шерстяных одеял. Теодор не морщится, не кривится. Лицо заиндевело, застыло в стенах нерушимой крепости. Голова и сердце холодны. Ему не нужен жар огня, колючая шерсть и шкуры убитых на охоте зверей. Он — Нотт. Выкованный во льдах, закалённый Северным морем и благословленный метелью. Его кровь красна, как ягоды рябины среди заснеженного поля, глаза и волосы темны, словно обнаженные деревья, а нутро выморожено зимней стужей и склепами. Теодору плевать. На отца и его гордыню, на пустые разговоры сверстников, отчаянно пытающихся подражать своим родителям, на ворона-Снейпа, живущего в вечном трауре, на «взрослых», лелеющих память о былом… Теодору плевать. Но когда среди толпы школьников на платформе он замечает буйные кудри и изумруд галстука, в груди что-то коротко ёкает и теплеет. Будто кто-то капнул на сердце расплавленный обжигающий воск… Теодору плевать. Но когда на стене краснеет кровавая надпись, что-то встревоженно мелькает рыжей искрой, а взгляд ищет в лицах знакомый оскал. Теодору плевать. Но когда Грейнджер, усмехаясь, роняет за обеденным столом: «Василиск», — ему слышится запах дыма и пороха. Теодору плевать. Но когда по Хогвартсу расходится слух о Поттере, убившем Змея, что-то облегченно подтаивает, как снег по весне. И Теодору на мгновение становится страшно. Он — Нотт. Выкованный во льдах, закалённый Северным морем и благословленный метелью… Ему не страшен мороз и холод, но отчего-то его тянет к выжигающему всё огню. Она — Грейнджер. Раскаленная до красна, поцелованная лесным пожаром и отмеченная пеплом. Ее оскал бел, как самое горячее пламя, ее кудри темны, как трещащие в камине поленья, а нутро кипит вулканом и древними плясками у костра. Он думает, сидя в качающемся вагоне паровоза. И понимает — пламя безудержно тянет к себе сына зимы. Как бы ему не сгореть?***
1993 год. Теодор сжимает в руке ритуальный клинок. Лезвие натерто до блеска старательным домовиком. Он даже видит собственное лицо. Все такое же стылое и замерзшее. Но Теодор знает, что этот клинок жаден до крови. Что он веками пьёт и пьёт, забирает жизни, но все так же алчен и остр. Теодор ведет пальцем по наточенному краю. На коже набухает округлая алая капля. Он стряхивает ее на старый алтарь. Это его первая жертва. Вторая испуганно блеет, привязанная к колонне. Отец стоит за спиной. Он, на удивление, трезв. Но лучше это его совсем не делает. — Начинай, — голос скрипуч, как старое иссохшее дерево, накренившееся под беспощадной пургой, холоден, как осколок льда, кинутый за шиворот, и зол, как свора голодных, вымороженных стылым декабрем собак. Теодор чувствует тяжелый, прижимающий к земле могильной плитой, взгляд. Они так же темны, как и у него самого. Ягненок, еще не успевший обрасти облаком курчавой шерсти, дергается, блеет жалобно и упирается копытцами в каменный пол. Теодор холоден, как та завывающая метель, в которую он родился. Ледяные руки крепко держат веревку и ведут глупое животное к алтарю. Он — Нотт. Его судьба омыть кровью алтарь, показать предкам и потусторонним глазам, кто он такой. Его отец делал это, его дед, пра-дед, пра-пра-дед… Нотты повенчаны со стужей и древней магией ритуалов. Агнец дрожит. Теодор прижимает его за шею к алтарю. Нож в руке лежит ровно. Будто влитой. Тихий свист, отблеск беснующегося пламени факелов на металле, предсмертный крик и обжёгшая лицо липкая кровь. Белесые невинные кучеряшки розовеют, а после наливаются краснотой, словно сладкие-сладкие яблоки или розы, что когда-то цвели в их саду. Желтоватые глаза с горизонтальным зрачком стекленеют. Сердце не ёкает. Пальцы опускаются, мараются в вязкой крови. Теодору не противно. Алая полоса спускается с нижней губы, вниз по подбородку и дальше по шее к вороту… Теодор моргает. Раздаётся гудок паровоза, поторапливая задерживающихся на платформе. Пальцы стискивают ручку чемодана. Вспоминается нож и стылый каменный пол. Совсем рядом проходит Грейнджер. Буйные кудри стянуты в косу. Тихо позвякивают от каждого шага серебристые украшения на концах ленты. Резные, массивные… Теодор никогда не видел подобного. Грейнджер проходит мимо. Стойкий аромат дыма, табака и чего-то древесного касается носа. Теодор чувствует исходящий от нее жар. Она — кострище в Самайн. Она — дикие древние пляски вокруг огня. Она — треск поленьев и жадное всепоглощающее пламя. Грейнджер заходит в вагон, едва мазнув по нему глазами. Льдистое сердце вдруг замирает… Теодор не позволяет себе даже дернуть в недоумении бровью. Он уходит вглубь поезда, опускается на сидение и прикрывает глаза. Внутри что-то робко падает весенней капелью… А потом вновь застывает от леденящего дыхания дементоров. В голове мелькает край оранжевого платья, которое так любила матушка, иссушенный сад и разносящийся эхом отцовский вой внутри склепа. Теодор трясет головой, сгоняя морок. Он — пробирающийся в самую душу зимний мороз. Он — замерзшая скульптура, нетленный кусок мрамора, усыпанный снегом. Он — завывание метели и холод надгробий. Ему не нужно тепло, ему не бывает холодно. Грейнджер — грязнокровка, дышащая обжигающим летом. Теодор — наследник древнего рода с вечной стужей. Как не взгляни, их пути не должны пересекаться. Но ему отчего-то хочется весны…***
1994 год. Он замечает её случайно, сбежав от суеты платформы «девять и три четверти» в маггловскую подворотню. Грейнджер идет это. Идет стоять в одиночестве среди желтоватых кирпичей вокзала. Везде чужая, нигде своя… В губах зажата сигарета с рыжим фильтром. Ему чудится тихий смех, мелькающий среди зеленеющих зарослей подол оранжевого платья, цветущий сад. Наваждение пропадает с первой затяжкой. Теодор сам начинает разговор, не понимая зачем. Ему кажется, что Грейнджер огрызнется. Ему кажется — посмотрит насмешливо-гордо, фыркнет и уйдет… Но Грейнджер остается. Она отвечает, выдыхая дым. По ее пальцам пробегает пламенная искра. А сердце, омытое Северным морем, обливается водой. Наледь тает, срываясь каплями куда-то в низ ребер. Грейнджер интересная. Грейнджер — неудержимый огонь. Она скалится, усмехается, смеется хрипло и невесело… Она живет-живет-живет, полыхает и кипит. Иней слетает с темных корявых ветвей. Унимается метель, и не застилает все белой пеленой пурга. Наст не хрустит под ногами, сад робко покрывается почками, а из сырой согревающейся земли поднимают головы подснежники… Теодор выдыхает дым вместе с ней. Он говорит о старом темном колдовстве, кровавых ритуалах и древних как мир обрядах. Грейнджер жадно глотает каждое знание алчными языками пламени. И дополняет его слова… Она — не теплый камин. Она — гарь вулкана, пепелище лесного пожара, беснующийся жар Адского Огня, скалящего обжигающее клыки. Ее руки горячи, губы обжигают нутро. Он не знает, зачем целует ее под Йоль. Не знает, почему он — сын зимней стужи — тянется к рыжему пламени. Теодор считает, что сходит с ума. «Мы все тут сумасшедшие,» — цитирует кого-то однажды Грейнджер, усмехаясь. Теодор думает. И понимает… Ему нравится это безумие. И курить со слизеринской грязнокровкой маггловские сигареты.***
1995 год. На факультете напряжены все. Каждый знает, что Поттер, чтобы там не нес «Пророк», не лжет. Малфой дергается, Кребб и Гойл хмурятся, Паркинсон в фальшивой беззаботности красит губы яркой помадой. Теодору плевать. Но курить с Грейнджер он уходит все чаще. Пламя беспокойно колышется на конце металлической зажигалки. На корпусе выгравирован крылатый человек и свечи. Теодор не спрашивает. Грейнджер молчит. Она не лезет к нему с расспросами, лишь протягивает пачку и дает прикурить. На ее руке алеет надпись «Я не должна нарушать правила». Грейнджер ее не бинтует, даже не лечит, горделиво позволяя кровавым каплям стекать по пальцам и костяшкам. Она носит ее как символ отличия, словно это орден Мерлина. Теодор стискивает зубы. Розовый начинает его бесить. Но Грейнджер лишь хрипло хохочет и избавляет полы от крови взмахом палочки. Она — непокорный огонь. Она пахнет порохом и дымом. Когда кабинет Амбридж взрывается петардами, Теодор хмыкает и лжет Снейпу, что в момент совершения «шалости» они были вдвоем. На следующий день он находит в кармане полную пачку сигарет. И смеется в напряженной тиши подземелий.***
1996 год. На предплечье чернеет рабская метка. Она зудит, обжигает холодную кожу и пульсирует болью. Рукава более не закатать. Лицо застывает ледяной коркой, но внутри во всю цветет весна. Молодые зеленые листья беспокойно шелестят, напуганные цветы опускают головы, прячась от опасного холода… Теодору становится страшно. Грейнджер беспечно закуривает и чуть косит на него потемневшие, как от угля, радужки. Она не спрашивает. Теодор молчит. — Когда ближайшая вылазка в Хогсмид? — вдруг нарушает она тишину. Его непонимание звенит в воздухе. — Сходишь со мной за сигаретами. Развеешься. Теодор криво улыбается. Но в назначенное время, пока все отвлечены праздной прогулкой по деревушке, оказывается у «Кабаньей головы». Грейнджер кивает хозяину заведения, кладет пару монет на стойку и идет к камину. — Сначала в «Косой», потом в Лондон, — коротко говорит она и швыряет пригоршню пороха, исчезая в языках пламени. Теодор идет следом. Он не знает, в какую авантюру втягивает его Грейнджер. Но когда огонь облизывает ботинки и зеленеет, понимает — за ней Теодор готов пойти куда угодно. Лишь бы сбежать из стылых давящих стен, скрыться от удрученных лиц и клейма на левом предплечье. Ему хочется, чтобы ее живительный огонь выжег все, оставил лишь пепел, растопил снег и лед… Она выводит его в маггловский Лондон. Теодора — чистокровного мага в десятке поколений с Темной меткой на руке… Он бы засмеялся. Но хохот застыл во льдах, сжат черными путами и безысходностью. Она ведет его через закоулки, ухватив за локоть. А он смотрит на изрисованные какими-то нечитаемыми надписями стены, слушает рев двигателей, перезвоны странных коробочек в маггловских руках. Все вокруг шумит, светится, пестрит яркими красками. Непривычно, странно, любопытно… Никто не ходит в мантиях и консервативных, наглухо закрытых нарядах. Нет остроконечных шляп и пересуд о подорожавших ингредиентах для зелий или новостей квиддича… Но Теодор слушает, и разговоры мало отличаются о тех, что он слышал среди своих. Скандалы, деньги, сплетни об отношениях… Все такое же. И Теодор замирает на мгновение. В голову закрадывается сомнение, затем еще одно… Осознание такое простое, что ему хочется расхохотаться во всю глотку. Им врали с самого рождения. Разницы почти нет. Люди здесь, люди там… Все одно. Есть отличия, но они так незначительны, так глупы и нелепы! Теодору хочется смеяться пока не сведет мышцы лица, хочется напиться до забытья и нервно улыбаться, вспоминая все нравоучения о величии магов и рода… Грейнджер заводит его в какую-то захолустную лавочку с кривой вывеской и потрескавшимися окнами. — Мне, как обычно, — говорит она сухому старику за прилавком, а потом чуть скашивает глаза на Теодора. — В двойном объеме. Старик безмолвно выкладывает блестящие пачки на прилавок и вытягивает руку. Грейнджер, усмехнувшись, отсчитывает ему несколько бумажек, забирает сигареты и ведет Теодора на улицу… И он смотрит на магглов. Они проходят мимо, бегут, спешат по каким-то делам. Они говорят, смеются, плачут. Идут дети с рюкзаками. А кругом стылый ноябрь. Голые деревья, прелые листья, сметенные в кучи. И люди живут. Грязные магглы, «отсталые дикари», неполноценные, не-волшебные… У Теодора перехватывает дыхание. Оттаявшее сердце, сбросив последние оковы, ударяется о ребра. Грейнджер слегка приподнимает уголки губ. Обжигающе горячая ладонь сжимает его руку. Она ведет его по людным улочкам промерзшего ноябрьским холодом Лондона. Она показывает ему темные воды Темзы, Тауэр и рассказывает про ворон. Теодор слушает. Но все внимание приковано к левой руке. Той самой, с черепом и змеей на предплечье, с пышущими жаром пальцами… Теодор прикрывает глаза. — Тебе есть куда бежать? — спрашивает он, прерывая рассказ городской легенды. Грейнджер смотрит на него темными глазами. Ему кажутся блики огня в них. — Нет, — просто отвечает она. Теодор жмурится. Ледяные пальцы обхватывают огненную ладонь. — Я дам тебе палатку. — А взамен? — Грейнджер приподнимает бровь. Теодор коротко улыбается. Впервые со смерти матери… — Сочтемся, — говорит он. Она усмехается… Уже летом, сойдя с алого паровоза, Грейнджер кидает ему мешочек с чарами незримого расширения и исчезает за стеной платформы. Теодор открывает его лишь дома. Пачка сигарет, исписанные листы с переводом какой-то книги, бутылка виски… И портсигар с выгравированной картиной. Помпея умирает в огне и пепле. Теодор громко смеется, разрушая тишину стылого поместья. И пальцем ведет по гневливому Везувию…***
1997 год. Теодор прячет цветущую весну под ледяным куполом. На предплечье извивается черная змея клейма. Он не думает о Грейнджер, не думает о маггловском городе, не думает о посиделках в пыльном классе. Ледяные пальцы ищут в кармане портсигар и ведут по знакомым неровностям вулкана. Он равнодушен к запуганным грязнокровкам, к плачущим первокурсникам, страху на лицах и глупым гриффиндоцам, идущих лишь напролом… Его руки не дергаются, насылая на неугодных Керроу учеников Круциатус. Он курит одну за другой, оставляя в трансфигурированной чашке горки пепла. Теодору не страшно. Теодору плевать… Глаза ищут в толпе учеников кудрявую голову. Вздох облегчения, когда он ее не находит, срывается с губ. Теодор не знает, где Грейнджер и как она. Это прекрасно — никто не узнает, пробив его щиты. Это ужасно… Волнение беснуется под толстой коркой льда. А потом Малфой шепчет едва слышно искусанными губами: — Ее поймали… — и Теодор замирает. Замерзает на миг… А затем все трещит, разбиваясь на осколки. Он срывается ночью в малфоевское поместье и спускается в подземелья. Она спит, не зная о ночном госте. На спине, сквозь дыры в клетчатой рубашке, алеют ровные полосы. Ее криво обрезанные кудри спутались, слиплись от крови и разметались буйными морскими волнами по соломенной лежанке. Теодор крепко сжимает челюсть. Бугристые неровности палочки впиваются в ладонь. Он смотрит на нее сквозь решетку, не решаясь пройти внутрь чертовой клетки. Грейнджер спит. Она измучена и изранена. Внутри едва теплится огонек… Она дрожит от холода, поджимает к груди колени. У Теодора кровит что-то внутри. Он накладывает на нее согревающее и уходит прочь… А потом хохочет во весь голос, когда Грейнджер сбегает, выжигая половину малфоевского поместья дотла.***
1998 год. Хогвартс пылает. Хогвартс воет и стонет, разлетаясь осколками камней. Теодор едва успевает выставить щит. Многовековые кирпичи стучат похоронным боем над его головой. Предплечье жжет. Теодор упрямо идет вперед и швыряет заклинания в таких же проклятых, как и он. У него нет «своих» и «чужих». Ему плевать на всех… Глаза судорожно ищут в толпе буйные кудри и всполохи пламени. Грейнджер здесь нет. И он выдыхает… А потом стоит в чертовом лесу, глядя на бездыханное тело Поттера. «Он мертв, — думает Теодор слегка обреченно. — Спасения нет». И идет следом за лордовской делегацией. Все внутри холодеет. Он — Нотт, выкованный во льдах, закаленный Северным морем и благословлен метелью. «Лучше бы я сбежал,» — думает Теодор, подходя к замку. Защитники Хогвартса стоят у его стен. Раненые, измученные, обреченные… Теодор прикрывает глаза. Раздается хлопок и треск пламени. Грейнджер стоит в центре между Пожирателями и Защитниками. Ее лицо измазано сажей, в глазах пылает огонь, скулы слишком туго обтянуты кожей, а на лице неизменный оскал. Теодор смотрит завороженно, а потом ужасается… У него нет «своих» и «чужих». Только Грейнджер, что одна встала против проклятого Лорда. Пальцы до боли стискивают палочку, готовясь защищать… — Вставай, Поттер, — говорит она. Пламя путается в ее волосах, походя на венец. — Вставай! И Поттер встает. Битва вспыхивает вновь. Теодор бежит вперед, к ней, а она пляшет в огненных языках и шлет темные лучи проклятий. Грейнджер улыбается ему. Коротко и едва заметно. Он жадно ловит каждый ее жест. А потом бьется вместе с ней, спина к спине. Опаляющий жар и пробирающий холод… Все кругом озаряется вспышкой. Алый с зеленым… Бой окончен. Лорд пал. Теодор чувствует как гора падает с плеч. А затем тянет Грейнджер в разрушенный коридор и жмется к сухим потрескавшимся губам. Она отвечает. Пылко, жарко… От льда остается лишь облако пара. — Это еще не конец, — шепчет Грейнджер, отталкивая его, и вкладывает в его руку свою зажигалку с крылатым человеком. А затем исчезает в огненном водовороте. На предплечье чернеет потускневшая метка. Теодор касается пальцами покалывающих губ. И закрывает глаза, сжимая холодный металл зажигалки…***
1999 год. Он не позволяет себе даже стиснуть кулаки и дернуть мышцами на лице, когда мракоборцы в кроваво-алых мантиях затаскивают Грейнджер в зал суда. Ее кудри еще короче, чем тогда в Хогвартсе, и едва прикрывают подбородок. У нее багровая корочка на вспухшей разбитой губе, тонкие-тонкие запястья, стертые в кровь от кандалов, и грязная драная тюремная роба. Впалые щеки и яростный взгляд потемневших радужек глаз. Грейнджер тянет губы в оскале, когда звенят цепи, сковывающие руки и лодыжки. Она клонит голову к плечу и громко щелкает языком. Под потолком хищно кружат оставшиеся в живых дементоры. Теодор прикрывает глаза. Ее обвиняют в пособничестве. Теодор хочет вскочить и закричать на весь зал Визенгамота, что это ложь… Но он сидит и стискивает зубы, прикусывая язык. Ему не удастся ей помочь. Никому не удастся. Ведь все эти маги, жадные до сенсаций журналисты, герои войны — все они боятся ее. Она выжгла дотла кабинет Амбридж, оставив от мерзкой чиновницы лишь прах и черные осколки костей. Она разнесла Гринготтс, улетев верхом на драконе и хохоча, словно безумная Лестрейндж, в чей сейф и пробралась… Никто не знает зачем. Никто не хочет разбираться. Грейнджер — буйный опасный огонь. И они хотят его потушить… Теодор закрывает глаза, когда оглашают приговор. А потом распахивает, потому что… — Хочу выкурить сигарету, — говорит Грейнджер и смотрит на него пристально. Теодор дергает уголком губ. Из кармана пиджака вытаскивает портсигар с гравировкой и зажигалку. Один из мракоборцев принимает их и несет к Грейнджер. Сухие искусанные губы обхватывают фильтр. Щелчок зажигалки… Пламя вспыхивает, поднимаясь столбом к потолку. Злой хохот разлетается по залу. Расплавленные цепи стекают на пол. Все кричат и хватаются за палочки. Теодор даже не дергается, завороженно смотря на огненный вихрь. Он улыбается… А Грейнджер сбегает, забирая зажигалку и портсигар с собой. «Ничего, — думает Теодор, стирая с лица сажу, — мы еще встретимся…»