Иллюзия жизни

Площадь Света простирается от набережной до императорского дворца. Стоит взглянуть в сторону океана, и отсюда с легкостью можно рассмотреть далекие волны, блестящие в свете ночного городского освещения и огромную, просто гигантскую статую жрицы. Сейчас, почти в полночь, стеклянный шар в ее руке сверкает в свете прожекторов и отблесках цветных ламп полицейских автомобилей. В сторону площади стягивается все больше и больше патрулей. Еще немного, и тут будет не протолкнуться. Перед импровизированной сценой неподалеку от дворцовой ограды собралось больше людей, чем мог бы собрать Патрициус Амадеус на своих концертах. Они жмутся друг к другу, боязливо оглядываются, но все-таки не отступают. Громко переговариваются между собой, кто-то посмеивается, а некоторые поднимают цифровые транспаранты с бегущими друг за другом буквами: «между двумя иллюзиями мы выбираем реальность». Императорский дворец, обычно освещенный десятками прожекторов, буквально светящийся изнутри темными ночами, сегодня выглядит мрачным. Отсюда толком не разглядеть, но за высокой оградой будто бы мельтешат туда-сюда люди: видны отблески сигнальных огней полицейских, слышится шум. Забитую людьми площадь служители закона оцепили со всех сторон — и вместе с ними оказался в ловушке дворец. Стоит кому-то показаться оттуда, как его сразу же заметят. Неважно, решит кто-то из прихвостней императрицы выйти через главные ворота, калитку для прислуги или воспользоваться вертолетной площадкой на крыше: его увидят все, кто собрался сегодня на площади Света. — Мы требуем ответов, «Вечная ночь»! — во весь голос кричит мужчина из толпы. Судя по тону, он уже слегка навеселе. — Вы собрали нас здесь, чтобы явить настоящее чудо, а мы торчим тут уже битый час и единственное чудо, которое видели, — толпа недовольных копов вокруг. — Сдадут нас императрице как пить дать, — вторит ему другой голос. — Она собрала всех несогласных под благородным предлогом, а мы и повелись. Сейчас нас скрутят и отправят по домам. — Заткнись, Флэм! Ты же сам видел, что творится! — Ну и что? Да постанова это все, зря мы сюда приперлись! — «Вечная ночь»! — «Вечная ночь»! — «Вечная ночь»! Голоса толпы сливаются в дикий, едва не сбивающий с ног гул. Крик нарастает, становится все громче, и люди начинают топать ногами и вздымать руки к небу. Светятся в темноте экраны телефонов, зажигалки и длинные транспаранты с разноцветными буквами. Такую толпу будет непросто снести, но если Валенсия отдаст приказ применить оружие — им конец, скорее всего, всем. Не спасет ни генерал Рутилия, который привез на площадь Света Теодора и Лорелею, ни Габриэль Амадеус, которого до сих пор не видно. Сидя в машине неподалеку от сцены, Теодор Амадеус судорожно просматривает новости на официальном сайте первого имперского портала. Тишина. Ни слова о мятеже во дворце императрицы, ни слова о собравшейся прямо перед дворцом толпе. Болтают о сегодняшнем «концерте» только в социальных сетях: выложили десятки коротких видео и мелких постов, некоторые пользователи обозвали сходку «Вечной ночи» «пришествием Жнецов». Никто не воспринимает происходящее всерьез. Теодор и сам не может поверить, что все взаправду. То и дело оглядывается на сидящую рядом Лорелею — на ее дрожащие руки, на стиснутые на острых коленях пальцы. Генерал Рутилия в водительском кресле тоже нервничает, судя по тому, как часто он постукивает пальцами по рулю. Снаружи раздаются новые и новые крики, кто-то из толпы толкает машину и та покачивается из стороны в сторону. Уже далеко не впервые они чувствуют, как когда-то напуганная и неуверенная толпа медленно превращается в настоящую движущую силу. Кажется, стоит дать им пару обещаний и попросить отправиться штурмовать дворец голыми руками — они пойдут. Разгоряченные, воодушевленные возможностью обрести вовсе не свободу, а жизнь. Настоящую, реальную, которой были лишены долгие годы, а многие — всю сознательную жизнь. Сколько самому старшему здесь? Теодор сомневается, что больше сорока. Старшее поколение сейчас сидит по домам и судорожно листает социальные сети, а то и вовсе ждет вечернего выпуска новостей. Одно из окон императорского дворца с грохотом разлетается на сотни мелких осколков. Валится вниз, на асфальт, стекло, гремит полицейская сирена. Что там, мать его, происходит? Тео выглядывает из окна, но ничего не может рассмотреть. Если он не ошибся, грохнуло на восемнадцатом этаже — где-то в районе его покоев. Даже не верится, что он сбежал оттуда всего каких-то несколько часов назад. — Что он так долго копается, — бормочет себе под нос генерал Рутилия. — Не может быть, чтобы эта сука так легко вычислила моих ребят. — Думаете, пара спецназовцев, пусть даже самых натасканных, в состоянии справиться с дворцовой охраной? Не говоря уже о ребятах из СИБ. — Пара десятков вооруженных спецназовцев? Запросто, пацан. Но я знаю, что и маманя твоя не пальцем деланная, так что Габриэлю придется включить мозги. Если к тому моменту, когда Нокс закончит заговаривать болванам зубы, он так и не появится, придется импровизировать. С боем пробиваться во дворец точно не вариант. Сколько бы у нас ни было под рукой разгоряченных подростков, к площади уже стянули мелочь чуть ли не со всех городских полицейских участков. Нас просто раздавят. Генерал Рутилия откидывается поглубже на спинку кресла и постукивает по рулю пальцами обеих рук. Голоса Нокса снаружи толком не слышно — его то и дело перебивают выкрики из толпы, а слов Камиллы и вовсе не разобрать. Только и остается, что ждать условного сигнала: нужного движения рукой и пары световых сигналов со сцены. Пожалуйста, пусть к этому моменту площадь Света не погрузится в настоящий хаос. Теодор легко может представить себе, как из дворца на площадь хлынет стража, а со всех сторон навстречу им поспешит полиция. Не пройдет и двадцати минут, как они возьмут их в кольцо, а потом люди матери отыщут в толпе Лорелею. И что? Он вновь оглядывается на нее: брови сведены на переносице, да так, что между ними пролегла глубокая складка, а губы плотно сомкнуты — еще немного, и превратятся в тонкую бледную нить. Если худшему суждено случиться, и мать все-таки схватит Лори, та не даст себя в обиду. Лори — такая, какой он видит ее сейчас, будет держаться до последнего, но палец о палец не ударит, даже если ее попросят уничтожить всех собравшихся на площади. Перед глазами невольно всплывает тот самый вечер в переулке, перед запасным выходом из «Бездны»: полицейские в штатском пошатываются и падают на асфальт, будто бы замертво. Теодор понятия не имеет, что это было, и может ли Лорелея повторить, но надеется, что в случае чего она сумеет себя защитить. Хотя бы один раз. О том, что может случиться с ним самим, Тео даже не задумывается. Ему все равно — пусть хоть на части его рвут, если это поможет покончить с больными иллюзиями матери. Она может сколько угодно жить в выдуманном мире, где черное это белое и наоборот, но вся империя не обязана ей потакать. Жизнь потому и ценна, что рано или поздно окончится смертью, и вовсе не императрицам и императорам решать, когда и за кем придет смерть. И ведь только благодаря матери все эти люди перед сценой не верят, что могут погибнуть. Считают, будто справятся с чем угодно, а если что-то и пойдет не так, то они все равно останутся в живых. Да, быть может, овощами, неспособными и рукой самостоятельно пошевелить, а то и уродливой грудой мяса, небрежно сваленной в медицинский холодильник. Но живыми. Мыслящими. Теодора передергивает от одной только мысли об этом. Уж лучше отправиться к праотцам, чем влачить подобное существование. К горлу подступает противный ком. Он лично знал пару людей, кончивших в медицинском холодильнике. От них остался только мозг — они навсегда обречены оставаться чем-то, очень далеким от человека, но умереть не могут. Научное сообщество называет это «ложной жизнью», они часто призывают отозвать закон о сохранении жизни и начать кремировать хранящиеся в больницах мозги, которые еще подают признаки жизни. Иногда Тео задумывается, что происходит с расчлененными, разорванными на части людьми, которых в империи принято сразу же кремировать, если признаков жизни обнаружить не удалось. Они ведь тоже наверняка не погибают. Жизнь не может исчезнуть с лица империи, пока кто-то из Жнецов — или сила баланса — не заберет их с собой. Баланс давно уже нарушен, а кремированных никто не вносит в списки. Никто не пишет о них на форумах. Быть может, они все еще ощущают себя людьми, только от их тел уже ничего не осталось. Становится только хуже. Теодор трясет головой и снова переводит взгляд на Нокса в попытках отогнать в сторону неприятные, по-настоящему жуткие мысли. Чувствует, как Лори несмело касается пальцами его ладони. Улыбается. Сегодняшний день и впрямь станет для них последним — неважно, что произойдет, ничего уже не будет как прежде. Но они готовы, правда? Они справятся. — Все еще боишься? — спрашивает Тео с ухмылкой. — Не больше твоего. — Лори горделиво вздергивает нос. Храбрится. В одном за другим окнах дворца зажигается свет. Сначала освещаются верхние этажи, потом нижние, но через пару минут сверкает весь небоскреб. Да что там, смерть побери, творится? Подумать Теодор не успевает. Замечает, как взмахивает рукой Нокс Авидия, видит сверкающие со сцены цветные огни — зеленый и красный. Значит, времени совсем не осталось. — Давайте, детишки, ваш выход. И только попробуйте облажаться — может, шеф вам головы и не поотрывает, не захочет руки марать, но я — совсем другое дело. Машину я отгоню поближе к дворцу, заодно попытаюсь выяснить, что там происходит. Шеф сообщал, что среди полицейских сегодня тоже есть его люди. Но я бы на них особо не рассчитывал. Как будто у них есть выбор. В этом дерьме они завязли по самые уши, и выбираться отсюда придется самим. Никто не потянет их наверх, не протянет руку — может, и не попытается даже, а может, наоборот, попробует затолкать поглубже. Теодор был готов к этому еще когда в первый раз убегал из дворца, и его решимость за прошедший год лишь укрепилась. А Лори… Он оборачивается на нее, когда они выходят из машины, крепко держит за руку. Глаза у нее теперь совсем другие. Темнее, мрачнее, серьезнее. Что осталось в ней от испуганной наивной девочки? Только бьющая тело дрожь. Площадь Света встречает их прохладным ночным бризом и оглушительным ревом толпы. Теодора оглушают сотни и тысячи голосов, неразборчивых воплей. С трудом пробиваясь к сцене, ни на мгновение не выпуская Лорелею из виду и не отпуская ее руки, он надеется, что им не придется долго разглагольствовать. Несмотря на заверения об импровизации, Фауст Мурен проинструктировал их насчет речи, но его инструкции выветрились из головы под натиском нервного напряжения. Интересно, Лори что-нибудь запомнила? Судя по ее бледному как смерть лицу — нет. — Всех нас годами убеждали, что Жнецы — монстры, и, встретив их на улице, во скорее в страхе разбежитесь по домам, но на самом деле они ничем от нас не отличаются, — вещает со сцены Нокс, и отсюда его слышно гораздо лучше. — Уверен, встретившись с кем-то из них, вы и не заметили бы. И я хочу познакомить вас с Лорелеей. — Он взмахивает рукой в сторону приставной металлической лестницы, и Адриан спешно переключает свет. Прожектор светит прямо в глаза. — Тем самым Жнецом, который в последние месяцы помогал отправиться к праотцам всем желающим. Той самой девушкой, которую наша дорогая императрица годами держала в заточении, рассказывая сказки о том, как мы с вами — люди — ненавидим Жнецов. Заставляла работать на себя, убивать своих и сенаторов родственников, пока мы с вами слушали об иллюзорности смерти! Толпа разрывается новыми криками, дрожат в воздухе транспаранты. Разобрать, что кричат люди, не получится, даже если очень захотеть. У Теодора звенит в ушах. — А знаете, кто поднимается на сцену вместе с ней? — звонкий голос Нокса, многократно усиленный микрофоном, разносится по всей площади Света. Его и во дворце должно быть слышно, на первых этажах уж точно. Свет в окнах то и дело мигает, когда Тео украдкой оборачивается в сторону величественного небоскреба. — Плоть и кровь Валенсии Девятой, мятежный принц Теодор, которого имперские псы пытались поймать в течение года, да только ничего у них так и не вышло! И кто, если не он, сможет убедить вас в том, что не каждый Творец похож на нашу дорогую императрицу? Они — Творец и Жнец — готовы работать на благо людей и восстановить баланс таким, каким он должен был быть всегда. Ведь на что мы имеем право? Со стороны толпы раздается громкий, но неразборчивый крик. — На что? — На жизнь! — скандируют люди. Поднимают руки, за отблесками экранов мобильных телефонов уже не разглядеть мигающих огней полицейских машин. Копы подбираются к толпе все ближе, но бездействуют, даже слыша откровенно провокационные лозунги. — А еще? Какого права нас лишили, даже не спросив? — На смерть! — кричат они гораздо громче. За новыми криками ничего не расслышать, яркий свет прожекторов слепит, и Теодор прикрывает глаза ладонью. Замечает, как им с Лори навстречу спешит Камилла, обегая раскиданные на сцене картонные коробку. Одну из них Нокс использует в качестве пьедестала. — От Габриэля пока ни слуху ни духу, — говорит она так тихо, что Тео ее едва слышит. — Нужно потянуть время, пока люди Рутилии проверяют, как дела во дворце. Полиции немерено. Вы как, готовы? — Бывало и лучше, — сдавленно произносит Лорелея. — Мне кажется, меня сейчас наизнанку от волнения вывернет. — Знала бы ты, сколько раз меня вывернуло наизнанку, прежде чем мы с Ноксом начали. Ладно, если вы сейчас не скажете им хоть слово, они сожрут нас с потрохами быстрее, чем до нас доберется полиция. — Кажется, Камилле хочется потянуться и обнять их обоих по очереди, но, вместо этого, она неловко хлопает Теодора по плечу и улыбается Лорелее. — Мы сможем. Отступать все равно уже некуда. Происходящее напоминает спланированный, сугубо развлекательный концерт. В свете прожекторов Теодор чувствует себя неуютно — выставленным напоказ, обманутым и на самом деле никому не нужным. В горящих глазах столпившихся у импровизированной сцены людей не видно ничего, кроме жажды сделать хоть что-нибудь. Им будто все равно, что скажут со сцены, куда их поведут или на кого прикажут наброситься. Это и планировал Фауст Мурен? Настроить против императрицы толпу разгоряченной молодежи? Глупость. Фауст Мурен не похож на идиота, способного подумать, будто этого хватит. У него в рукавах должно быть достаточно козырей. По правую руку от Теодора трясется то ли от страха, то ли от волнения Лорелея. Он кожей чувствует ее дрожь и непроизвольно, сам того не замечая, крепче стискивает ее ладонь в своей. Не отпускает до последнего, даже когда они подходят к самому краю сцены и пронзительные вопли толпы оглушают их обоих. — Жнецы! Жнецы! Жнецы! — скандируют люди, хотя Тео уверен — они не понимают, о чем кричат. Не могут одни только Жнецы — особенно одна Лори — изменить всю империю. Огромный, простирающийся вдоль океана Санктус. Камилла поспешно сует в руки Лорелеи микрофон и отходит в сторону, встает в самом углу сцены, неподалеку от Нокса. — Когда-то мне рассказывали, — медленно начинает Лори, голос ее звучит ломко и дрожит не меньше тела. — Что здесь, в Люминатусе, нет такого человека, который не желал бы Жнецам смерти. Что мы несем всем только боль, ведь кому понравится, когда забирают жизнь его родных и близких, даже если время пришло? И я верила этому двенадцать лет. Считала, что такие, как я, просто сидят по углам и молча исполняют свой долг перед Санктусом. Но я видела, что происходит в городе на самом деле, несколько месяцев я читала ваши сообщения на форумах, рассматривала фотографии из больниц и санаториев, гуляла по кварталу Искр, и становилось очевидно — мой народ давно уже не может исполнять свои обязанности. Потому что нас почти не осталось. Ответом ей становятся новые крики, одобрительный свист и нестройные аплодисменты. Собравшиеся на площади люди все также скандируют «Жнецы», топают ногами и размахивают включенными телефонами. Ярко-красный транспарант подлетает в воздух и падает, скрываясь между плотно прижавшимися друг к другу людьми. — И я… Я знаю, что одна не смогу помочь всем. Но я буду стараться, — с каждым словом голос Лорелеи крепнет, становится громче и увереннее. Она наконец поднимает взгляд и смело смотрит на собравшихся на площади Света. Губы ее сомкнуты все также плотно, она до боли впивается ногтями в ладонь Теодора. — И я надеюсь, что вы сможете мне помочь. Все-таки она запомнила, о чем говорил им Мурен перед выходом. Может быть, повторяла речь про себя все те сорок минут, что они проторчали в машине Рутилии. Теодор вздрагивает, когда Лорелея передает ему микрофон. Он-то не помнит ровным счетом ничего и может рассчитывать лишь на когда-то наработанные навыки. Мать заставляла его учиться ораторскому искусству, принуждала выступать перед мелкими политиками с откровенно глупыми, бесполезными докладами. И он надеется, что чему-то да научился в те годы. Люди приветствуют его такими же громкими воплями, но продолжают выкрикивать «Жнецы». И впрямь никакой разницы не видят. Он глубоко вдыхает, прежде чем открыть рот и произнести хоть слово. — Знаете, что на самом деле отличает Жнецов от Творцов, Творцов или Жнецов от людей? — спрашивает Теодор у толпы на полном серьезе. Краем глаза замечает, как дергается поодаль Нокс — точно ждет, что сейчас Теодор сморозит какую-нибудь глупость и сломает идеальный план Фауста Мурена. Если тот хоть грош поставил на их глупое выступление перед молодежью Люминатуса. — Ничего. Если верить легендам, люди жили на территории Санктуса задолго до того, как Творцы и Жнецы вообще появились. Может, когда-то и существовали боги, которые распоряжались людскими жизнями и передали свои способности таким, как мы, но сейчас от них осталась одна только статуя. — Он небрежно машет рукой в сторону возвышающейся над городом скульптуры древней жрицы. — Так почему мы должны считать себя лучше или выше других? Думать, будто можем решать, кому жить, а кому умереть? Мы никакие не боги, давно уже нет никаких жриц — даже церковь их забыта, в Люминатусе не осталось ни одного храма. Смерть — никакая не иллюзия, равно как и жизнь. И мы все по уши в дерьме, разгребать которое придется годами. Его речь далеко не такая впечатляющая, как у Нокса Авидии, но люди все равно заходятся одобрительными криками. Даже стоящая на берегу статуя будто становится светлее — Теодору кажется, что стеклянный шар в ее руке начинает светиться изнутри, мерцать и сверкать, как огромный светильник. Наверняка все дело в прожекторах, из-за них он скоро дальше собственного носа видеть перестанет. Люди тянут руки к сцене, те, что стоят поближе, молотят по ней руками и теперь выкрикивают одно только слово: «равенство». Просят того, чего не хватает Люминатусу, да и всей империи, сильнее всего. Равенство. Никуда не денутся богачи, делающие деньги на всем, что плохо лежит. Не исчезнут в мгновение ока бедняки, которым не повезло в жизни. Не сотрется грань между императорскими отпрысками и детьми простого продавца в книжном магазине, например. Но Теодор верит, что хотя бы разница между Творцами и всеми остальными, отвратительная черта, которую привыкли проводить Амадеусы, постепенно сгладится. Они ничем не лучше людей или Жнецов, да и ничем не хуже. У них разные задачи, но это не значит, что можно выкинуть из уравнения тех, кто нравится меньше прочих. Когда-то прапрапрабабушка Теодора так и поступила, впервые затронув вопрос целесообразности существования Жнецов в империи, и вот к чему это привело. Люди мучаются, страдают и знать не знают, что происходит на самом деле. И не стань ситуация безвыходной, они бы продолжали верить матери. Слушать ее безумные речи о возможности создания рая на земле. Империи, где не останется места смерти. Только отвратительным санаториям, крематориям и переполненным больницам. А ведь она сотрудничала с Муреном все эти годы, требовала от него поставок лекарств и формул, которые помогли бы сотрудникам проекта «Вита» найти ключ к созданию «лекарства от старости». Интересно, хоть когда-то он пытался ей помочь? Но Теодору не суждено узнать ответы на эти вопросы. Позади, на территории императорского дворца, раздается взрыв. Летят в стороны стекла, осыпая собравшихся на площади дождем из мелких осколков, разлетаются искореженные металлические прутья ограды. Не медля ни мгновения, Теодор бросается на пол и тянет за собой Лорелею, прикрывает их обоих руками и впервые за свою короткую жизнь молится. Не знает, кому — когда-то существовавшим богам, имен которых не запомнил, или самой вселенной. Если кто-то и есть где-то там, за гранью их привычной жизни, то пусть он поможет им. Пусть сделает так, чтобы сегодня они не реализовали свое право на смерть: ни он, ни Лорелея, ни отец, ни ребята из «Вечной ночи». Даже мать, какой бы она ни была, не заслуживает смерти. Со всех сторон воют полицейские сирены. Люди бросаются в стороны, едва не давят друг друга, валятся с ног, Теодор с трудом видит, что происходит впереди сквозь поднявшиеся облака грязи и пыли. Во дворце снова грохочет, но обернуться и посмотреть, что происходит, не получается. Поблизости не видно ни Нокса, ни Камиллы, ни генерала Рутилии. Тот сейчас должен быть во дворце, и взрывы наверняка его рук дело. Тео помнит, каким генерал Рутилия был во времена службы в имперской армии, и помнит его методы. Жесткий по своей природе, он всегда признавал лишь право силы. За дерзость, нежелание считаться с некоторыми — в основном особо щедрыми и лояльными короне — сенаторами его и отправили служить в Тенебрис. Под благородным предлогом, но все прекрасно понимали, что это ссылка. Все, даже тогда совсем еще зеленый Теодор. Пожалуйста, пусть с отцом все будет в порядке. Кто-кто, а он точно не заслужил пострадать в восстании. Он столько сделал для Теодора, для «Вечной ночи» и Фауста Мурена, что обязан — просто обязан — взглянуть на плоды своих трудов. На город, а потом и империю, свободную от гнета идеи о превосходстве. На настоящее равенство. После нового взрыва левую лопатку пронзает острая боль. — Ты цел? — шепчет Лори ему прямо в ухо. — Пока не умер. — Тео думает, что ухмыляется, хотя на самом деле кривится от боли. — И не умру, если ты не решишь меня прикончить. Двигайся, давай попробуем отползти отсюда. Начинается паника. Люди кричат все громче, среди испуганных воплей отдаленно звучит ругань — каждому хочется поскорее убраться подальше с площади Света. Они подписывались на забавное собрание, где можно будет послушать о свободе, равенстве и братстве и поглазеть на Жнеца, а не участвовать в настоящем восстании. На что все-таки рассчитывал Мурен, когда посылал их развлекать толпу обычных горожан? Сейчас, он уверен, им хочется оказаться дома перед телевизором и посмотреть любимый сериал перед сном, а не рисковать жизнью ради Жнеца. Никто из них не думает, что жизнь когда-нибудь дойдет до той самой точки, которую в народе принято считать «адом». Теодор и сам уверен, что никогда не попадет в санаторий, не зайдет в «Приют» за морфием, а не в качестве любопытствующего посетителя или знакомого Доминика. Он для этого слишком молод. И молодость эта будет длиться вечно. Они с Лорелеей отползают в сторону и с трудом поднимаются на ноги. На огромную шевелящуюся массу из десятков тысяч живых людей страшно смотреть. Он поспешно отворачивается и бросает короткий взгляд на дворец: свет давно не горит, из большинства окон валит густой черный дым, видны сполохи пламени. Гул полицейских сирен становится все громче. Только сейчас он замечает, как патрульные машины подъезжают ближе к дворцу. Некоторые прут напролом, не обращая внимания на столпившихся впереди людей. Пробиваются сквозь живой щит, и от криков оказавшихся под колесами бедняг кровь стынет в жилах. Им нужно что-то делать. Срочно. Но в голове словно образовалась черная дыра, и единственная мысль, которая приходит в голову Теодору, — рвануть прямиком во дворец. Если с родителями что-то случилось, он может оказаться единственным законным представителем власти. И кто бы ни пытался сейчас превратить дворец в решето, ему придется подчиниться. Неважно, будет это кто-то из людей Мурена или ублюдки из СИБ. Ерунда. Его первым же и прикончат. — Нокс! — зовет он, но крик теряется в десятках, сотнях и тысячах чужих. — Нокс, твою мать! — Я видела, как они спрыгнули вниз. — Лорелея тянет Теодора за рукав кожаной куртки в сторону левого края сцены. — Не знаю, куда делись потом. Оттуда одна дорога — во дворец. Тео сильно сомневается, что Нокс мог решиться рвануть в сторону соседнего квартала сквозь сумасшедшую толпу. В их сторону и смотреть страшно, того и гляди перебьют друг друга за право первыми смыться с этого праздника жизни. Если повезет не попасть под полицейскую машину. В скольких из них сидят люди Мурена? И сидят ли вообще? Теодор живо представляет себе совсем другую картину: как мать переигрывает Фауста Мурена в его же игре и подкупает его людей. Деньги, может, решают не все, но уж точно очень многое. Но их с Лори сейчас не спасут никакие деньги. — Во дворец. Не знаю, что планировал Мурен, но выбора у нас нет. — Теперь он утягивает Лори за собой, попутно отмахиваясь от стоящей в воздухе пыли. Та забивается в нос, царапает горло и заставляет часто, глухо кашлять. — Отец давно должен был выбраться из дворца, да и о взрывах я ничего не слышал. Если что-то сейчас и происходит, то там. К тому же… — Теодор оборачивается на мгновение, смотрит на пробивающиеся ближе к сцене и воротам дворца патрульные машины. — От нас мокрого места не останется, если застрянем здесь. — Но там столько людей! Они же верили нам! — Хочешь протянуть руку каждому? Вытащить их отсюда и провести с собой во дворец? Ну поможем мы паре человек, может быть даже десятку, только их здесь тысячи. Что мы можем сделать вдвоем, Лори? Она смотрит на него большими зелеными глазами и поджимает губы. Он замечает, как тухнет ее совсем недавно полный энтузиазма взгляд, как страх и решимость сменяют друг друга, как плещется на самом дне отчаяние. Лорелее действительно хочется спасти их всех. — Ты прав. Нужно покончить с этим как можно скорее, иначе от тысяч только десятки и останутся. — Она медленно кивает, разворачивается на каблуках ботинок и первой спрыгивает со сцены вниз. В неизвестность. Вся их жизнь теперь — сплошная неизвестность. И Теодору страшно понимать, что ему нравится это странное ощущение — бьющий в голову адреналин, мысль о том, что от него в кои-то веки зависит нечто по-настоящему важное. Что он действительно может что-то изменить. Что все это было не зря. Пугает только цена. Лорелея права, и после того как они вернутся, от многотысячной толпы может ничего не остаться. Живой щит, так ведь он о них подумал? Наверняка именно на это Фауст Мурен и рассчитывал. Ему просто нужен был живой щит. Какой же он все-таки ублюдок. Теодору хочется плюнуть тому в лицо, но, вместо этого, он сплевывает под ноги и бросается вниз вслед за Лорелеей. Нельзя терять ее из виду в этом хаосе, иначе он рискует лишиться и ее. А ведь всего каких-то пару часов назад он только и мог думать, что о дурацком поцелуе в кладовке. Пару часов назад, а кажется, будто в другой жизни. Он замечает, как Лорелея озабоченно оборачивается в сторону возвышающейся вдалеке, словно скала, статуи, прежде чем они бросаются к парадным воротам имперского дворца. Внутри царит разруха. От раздвижных стеклянных дверей остался лишь металлический каркас, искореженный и погнутый в нескольких местах, в богатом фойе, обычно украшенном живыми цветами, не найти ни знакомой стойки ресепшн, ни единой живой души — вокруг лишь пыль, перевернутая мебель и совсем свежие следы ботинок на полу. Теодор оглядывается вокруг в поисках стражи или сотрудников СИБ, может быть, людей Фауста Мурена, но не замечает никого. Дворец будто бы вымер, и если бы не жуткий шум с улицы и стоящий на верхних этажах грохот, так Теодор бы и подумал. Сенсорные панели у лифтов разбиты и сиротливо мигают в полумраке — не стоит и думать о том, чтобы подняться наверх на лифте. Даже работай они, у Тео нет никакого желания превратиться в уродливую груду мяса на дне шахты лифта. «Молодой принц Амадеус погребен заживо под грудой металлолома, зачинщик мятежа против собственной матери пал жертвой амбиций», — он буквально видит, какую историю раздуют из этого в «Сонусе» или любом другом крупном издании. В попытках отогнать глупые мысли в сторону, он крепче сжимает руку Лорелеи в своей. Действуют они точно так же, как тогда, на улицах квартала Искр, — бредут вперед на ощупь, без четкого плана, с одним лишь желанием выбраться отсюда целыми и невредимыми и разобраться, что происходит. Один пустующий коридор сменяется другим, не видно ни прислуги, ни собравшихся сегодня во дворце сенаторов и их помощников — Теодор прекрасно помнит, что те обычно устраивают совещания по четвергам, и вряд ли этот стал исключением. Иначе Мурен не ударил бы именно сегодня. Ему нужно было застать во дворце как можно больше народа. — Нам нужно добраться до одиннадцатого этажа, — говорит Тео, когда они с Лори шагают на лестницу. Металлическая, та тянется наверх десятками крутых пролетов и на первый взгляд кажется целой. Уж всяко безопаснее лифта. — Сенат собирается там по четвергам, и я уверен, что оттуда все и началось. Но если начнем задыхаться от дыма, придется поворачивать. Видела следы в фойе? — Да, кто-то совсем недавно поднимался. Нокс и Камилла, наверное. — Лори оглядывается по сторонам и первой поднимается наверх. — Мистер Мурен ни слова не сказал нам о том, какой у него план, но они-то наверняка знают. С тех пор как… Когда тебя забрали обратно во дворец, они с Ноксом только и делали, что перешептывались друг с другом в кабинете. Я как-то даже пыталась их шантажировать, чтобы вытащить тебя оттуда. — Чем? — Теодор ухмыляется, хотя не чувствует в себе ни веселья, ни желания шутить. Им просто нужно найти отца и выбраться оттуда, желательно как можно быстрее, пока огонь не перекинулся с верхних этажей на нижние. Или пока не обвалилась крыша с вертолетной площадкой. — Пообещала их прикончить? — Нет! — А Мурена стоило бы. — Мы ведь нужны ему, даже если он не хочет посвящать нас в детали. Он ничего не сможет сделать без Жнеца. Да и свой человек на троне ему явно нужен… И я попыталась заявить, что не буду сотрудничать, если он тебя не вытащит. — Я похож на человека Мурена, Лори? — Не особенно. Иначе он не отправил бы тебя жизнь знает куда без прикрытия. Под нами хоть прямо сейчас может лестница обвалиться, и все, плакал план мистера Мурена. — Давай как-нибудь без обвалившихся лестниц, а? Тут и так дерьма хватает. Они не заглядывают ни на второй этаж, ни на третий. Проходят пролет за пролетом, напряженно прислушиваясь к каждому звуку. Снаружи все также завывают сирены и кричат люди, и Теодору дорого стоит не прижаться к одному из окон. Что творится сейчас на площади Света? Слышен рокот вертолетных лопастей, чей-то голос, многократно усиленный громкоговорителем, раздается за окном, и им приходится ускорить шаг. В ход пошли силовые методы. Теодор уверен, что вертолет — полицейский, и сейчас кто-то из людей матери озвучивает мятежникам условия. Требует сдаться или выдать властям захваченных в плен наследного принца империи и опасную преступницу, по удивительному стечению обстоятельств еще и Жнеца. Если Мурен все как следует не продумал, то мать его просто задавит. У нее в руках полиция, армия, СИБ и десятки, а может, и сотни тысяч лояльных граждан. Тех самых, которые еще верят, будто существование рая на земле — не глупая детская фантазия. Добраться они успевают лишь до девятого этажа. Дверь срывается с петель прямо у них на глазах — отлетает в сторону под натиском взрывной волны, едва не сносит с ног и Теодора, и Лорелею. Они падают на ступени как раз вовремя, чтобы избежать удара. Возможно, последнего в их жизни — здоровой жизни. Сквозь задымление и обломки бетона, останки массивных пластиковых конструкций виднеются едва различимые тени. Теодору приходится прищуриться как следует, чтобы понять, что прямо по коридору стоит не меньше пяти человек. Кто это? Люди матери или Мурена? Отец или кто-нибудь из сенаторов? Прислуга? Солдаты? В коридоре девятого этажа поджидать их может кто угодно, и сделать первый шаг так же страшно, как добровольно ступить в пропасть. Но Теодор все-таки шагает, прикрывая собой Лорелею. — Бросьте оружие, Ваше Величество, — слышится впереди знакомый голос. — Иначе я выстрелю. Как вам перспектива провести остаток жизни в больнице? Или в санатории, которые вы так ненавидите? Наконец почувствуете на себе, что значит оказаться на самом дне. На том самом, куда вы каждый день отправляете десятки, а то и сотни людей. В раю. — Мы так не договаривались. — Едва услышав голос отца, Тео прибавляет шагу и не замечает, что Лори с трудом поспевает за ним. — Валенсия не должна пострадать. — В самом деле, мистер Амадеус? А как насчет тех, кто пострадал из-за нее? Они не считаются за людей? Или ради своей жены вы готовы пойти на все? Я-то был уверен, что вы на нашей стороне. Если понадобится, я пристрелю и вас — одним овощем больше, одним меньше. Уверен, даже из Теодора правитель получится получше, чем из помешанной на превосходстве Творцов старой ведьмы. Теодор рвется вперед, пробираясь сквозь упавший посреди коридора каркас выгоревшего шкафа, отбрасывает в сторону валяющиеся на полу стулья. В какой-то момент он выпускает ладонь Лорелеи из рук, но не обращает на это внимания. В голове бьется только одна мысль: он не позволит никому угрожать отцу, пусть даже самому мистеру Мурену, хотя голос и не его. И мать, какой бы ни была, не заслуживает остаться безвольным овощем, остаток жизни наблюдающим за своей жизнью со стороны. Вынужденным жить дальше, ведь смерть — всего лишь иллюзия. До чего же горькая ирония. — Нокс! — орет он во все горло, когда останавливается в паре шагов от развернувшейся в коридоре сцены. Нокс Авидия и Камилла Красс стоят в самом конце помещения, в их ладонях крепко зажаты пистолеты — добротное боевое оружие, в пару раз мощнее доступных патрульным шокеров, — и они, не дрожа, направляют их на его отца и мать. Валенсия и Габриэль Амадеус жмутся друг к другу у стены, но держатся гордо: спины прямые, подбородок вздернут, а взгляды как у настоящих хищников. По ним и не скажешь, что их буквально прижали к стенке. — Теодор! — впервые он слышит, как дрожит голос матери. Звучит непривычно тепло и надрывно, словно она наконец позволила себе выпустить наружу все те чувства, что годами держала в себе. — Уходи отсюда. Быстро! — Только не говори мне, что ты пришел вступиться за родителей. — Качает головой Нокс. В его глазах читается неодобрение, поджатые губы напоминают бледную, тонкую линию, нитку. — Кто-кто, а твоя мамаша заслуживает сгнить в санатории. — План был другой, Нокс. — Теодор старается держаться спокойно и уверенно, но уже чувствует, как внутри закипает злость. Что здесь, смерть побери, происходит? — А какой был план, когда Ее Величество велела отправить моего отца гнить за решеткой, когда он ненароком поцарапал ее драгоценного принца? — с отвращением спрашивает Камилла. Ни на мгновение не опускает взведенного оружия, но смотрит только на Теодора. С неприязнью. — Может, ты и годишься на роль болвана на троне, Тео, но понимания ситуации у тебя нет. Если мы не избавимся от нее сейчас, то все повторится снова. Где Лори? — Авидия, мы можем решить все миром. Опусти оружие и вспомни, о чем мы договаривались — во дворце не осталось лояльных Валенсии сил, люди Рутилии зачистили этажи с двадцать пятого по десятый, чего еще ты хочешь? — Габриэль Амадеус вздымает руку к потолку, словно в молитвенном жесте. Нокс Авидия стреляет в воздух. Валенсия Амадеус пронзительно кричит. А Теодор не знает, броситься ему вперед и грудью встать на защиту родителей или обернуться и найти Лорелею хотя бы взглядом. Все происходит слишком быстро. Краем глаза он замечает темную тень среди поднявшихся с пола клубов пыли; слышит, как трещит и обваливается одна из потолочных балок и едва успевает отпрыгнуть в сторону. Его как обухом по голове ударили. Перед глазами все плывет, сознание мутнеет и мир словно сходит с привычной оси и начинает вращаться в другую сторону. Сердце пропускает несколько ударов. Пару мгновений Теодор был уверен, что сейчас умрет. По-настоящему. Закончится его вечная молодость, закончится иллюзия жизни, на которую уповали сторонники «Вечной ночи». Веки тяжелеют, но он отчаянно пытается не провалиться в странное подобие сна. Нельзя. Так не может быть. Лорелея никогда не позволила бы ему умереть. Правда же? Наваждение отступает так же быстро, как и накатило. Так думает Теодор, когда поднимается на ноги и прислоняется плечом к покрытой копотью стене. Нокс и Камилла лежат на полу без сознания, чуть поодаль от них сползли вниз по стене отец и мать. Он делает неустойчивый шаг вперед и пинает пистолеты куда подальше — в полыхающий в соседней комнате огонь. Нужно проваливать отсюда как можно скорее, пока они сгорели заживо или не задохнулись. Горло неприятно саднит от запаха гари. Лишь спустя несколько долгих секунд он замечает возвышающуюся над пострадавшими Лорелею. Ее длинные темные волосы развеваются, будто на ветру, а глаза горят огнем. На мгновение Теодору кажется, будто те светятся изнутри, но это всего лишь игра света — отблесков пламени и пробивающихся сквозь потрескавшиеся и разбитые окна огней полицейских сирен. — Лори? — Я… — Она тяжело дышит, кашляет, задыхается, а голос ее дрожит то ли от страха, то ли от забившегося в легкие дыма. — Я просто хотела прекратить это сумасшествие, Тео. Так не должно быть. Лорелея качает головой, хватается за волосы и бросается к нему. Крепко стискивает пальцами края кожаной куртки и кусает губу. Теодор уверен, что больше всего Лори хочет расплакаться, но она не хуже него знает, что сейчас не время и не место. Да и что это было? Он с осторожностью поглядывает на родителей: грудь отца вздымается, а значит, он дышит. В прошлый раз, когда у Лорелеи не вышло сдержать рвущуюся наружу силу, патрульные потеряли сознание. Он готов молиться кому угодно, чтобы с родителями произошло то же самое. Лори не могла их убить. В душу забирается отвратительный червь сомнения: она ведь знает их имена наизусть, с легкостью может представить себе их лица во всех подробностях. Она прожила с ними двенадцать лет. — Они живы? — спрашивает Теодор шепотом. — Я не знаю, — голос Лорелеи срывается, она все-таки дает волю слезам. Старается успокоиться. — Все должно было быть иначе. Я должна была попросить их остановиться, а не… — Она глубоко вдыхает. — Нужно вытащить их отсюда. Всех. Ничего у них не выйдет. Попытаются вытащить отсюда всех — в том числе и Нокса с Камиллой — и не пройдут и пары дюймов, как задохнутся от горького дыма, а может, и вовсе окажутся погребены под очередной балкой. Теодор и насчет родителей-то не уверен. Только пререкаться себе дороже. У них нет на это времени. Когда они с Лорелеей пытаются перетащить мать и Камиллу поближе к лестничному пролету, коридор наполняет знакомый гул вертолетного двигателя. Грохочут лопасти огромного винта. Черный, украшенный гербом полиции Люминатуса, тот зависает перед окнами девятого этажа. — Собирайте манатки, детишки, — они слышат в десятки раз усиленный голос генерала Рутилии. — Шеф запретил вам помирать раньше времени. Кто у вас там? — Четыре человека! Живые! Но сколько ни кричи — никто не услышит. Рутилия машет рукой и поворачивается в другую сторону, прежде чем вертолет подлетает ближе к окну. Удивительно, сколько сил можно найти в себе, если захотеть спасти кому-то жизнь. Теодор понятия не имел, что способен перетаскать на себе четверых взрослых людей и помочь забросить их в вертолет. Не знал, что способен вовремя протянуть Лорелее руку и не дать ей соскользнуть вниз. Он понятия не имеет, придут ли в себя родители. Не знает, что ждет их там, куда отвезет их генерал Рутилия. Но в одном он все-таки уверен: он не может потерять Лорелею тогда, когда только-только нашел. Только не теперь, когда от его прежней жизни не осталось ровным счетом ничего. Не теперь, когда у него есть шанс построить новую, какой бы она ни оказалась.