Иллюзия жизни

Расположенный в самом центре Люминатуса императорский дворец давно уже не похож на величественное здание из далекого прошлого. Когда-то богато украшенный, он много лет как превратился в сверкающий стеклянными панелями небоскреб в двадцать семь этажей — такой же символ, как и статуя жрицы света, установленная на морской набережной. Та возвышается над всеми построенными семьей Амадеус небоскребами: дворцом, исследовательским центром, зданиями министерств и имперским институтом. Полупрозрачный стеклянный шар сверкает в ее вытянутой вперед и вверх руке, переливается на солнце — когда-то жители Люминатуса считали, будто жрица с его помощью освещает путь не только заблудшим морякам, словно маяк, но и заблудшим душам. Но со временем о религии забыли. Храм света неподалеку от статуи жрицы снесли больше века назад, а об останках храма тьмы в Тенебрисе до сих пор ходят жуткие легенды. Приближаться к нему боятся даже самые отчаянные туристы, да и кто в здравом уме поедет в Тенебрис в наше время? Город несколько десятков лет как пребывает в упадке и запустении, и с недавних пор там повадились прятаться Жнецы — те оставшиеся, что уцелели после объявленной императрицей охоты. За живого Жнеца, доставленного в императорский дворец, назначена солидная награда. Валенсия Амадеус надеялась, что на удочку клюнут сами Жнецы — кто-нибудь пожелает сдать своего сородича, и тогда полиция сцапает обоих, а может и целую группу, но надежды не оправдались. А на людей и рассчитывать было нечего: спасибо министерству информации, каждый в Люминатусе знал, что Жнецы совсем не похожи на людей. Противные, отвратительные существа, на которых и взглянуть-то страшно. Какими еще могут быть прислужники смерти? И сейчас она бродит туда-сюда по просторному кабинету на двадцать пятом этаже императорского дворца. Сквозь панорамные окна в помещение проникает яркий солнечный свет, отражается от высоких зеркал в пол и отбрасывает на прочный дубовый стол блики. Стук каблуков глушит дорогое ковровое покрытие. Из трех Жнецов, что содержались в исследовательском центре, не осталось ни одного. Впервые за последние тридцать лет сенат столкнулся с невозможностью умертвить не только своих близких, но и необходимое количество растений, рогатого скота и насекомых. Стоит только представить, как крылатые и многоногие твари бесконтрольно размножаются, пожирают растения и начинают роем клубиться в городах, как становится не по себе. Ни самой Валенсии, ни сенаторам не хочется сталкиваться с очередной волной недовольства. Хватает и того, что среди молодежи стало модно баламутить воду по поводу санаториев. Они не хотят отправлять туда своих стариков? Пусть попробуют пожить с ними в одном доме, на своей шкуре ощутить, что значит ухаживать за едва ли не разлагающимся телом. Она тяжело выдыхает и останавливается в нескольких шагах от рабочего стола. На дисплеях планшетов мигают уведомления о непрочитанных сообщениях, отображаются графики и написанные мелким шрифтом документы. Сенат требует принятия сразу нескольких инициатив: ужесточить условия содержания заключенных в тюрьмах, сократить количество мест в санаториях и ввести реестр учета Жнецов. О чем они думают? Найти Жнеца — спасибо предкам — сейчас сложнее, чем иголку в стоге сена. Те, кому удалось остаться целыми и невредимыми, наверняка сидят по углам и не отсвечивают. И на их месте Валенсия поступила бы точно так же. Ее мать когда-то приняла закон о лишении Жнецов социальных прав, и в те же годы она объяснила дочери, как устроена империя. С того момента Валенсия начала смотреть на мир совсем другими глазами. — Ты должна понять одну простую вещь, девочка моя, — зычным голосом говорила императрица Корделия. — Мир не идеален, и ты никогда не сможешь сделать его таковым. Наши предки проложили нам и людям вокруг дорогу к светлому будущему — к миру без смертей, без необходимости оплакивать близких и мириться с его темной половиной. И иногда для того, чтобы защитить свой народ, нужно пожертвовать чужим, ты это понимаешь? Тогда Валенсия плохо представляла, как благо семьи может оказаться выше блага других. Мир не делился на черное и белое, не могли Жнецы — в ее глазах существа беззащитные и лишенные всякой возможности просто жить своей жизнью — представлять какую-либо опасность для мира. Все Жнецы, каких Валенсия видела в те годы, содержались в исследовательских центрах: в Люминатусе, при дворе, или в Тенебрисе, где тогда командовал генерал Рутилия. Выросшие в стенах лабораторий или пойманные прямо на улицах, они молча делали свою работу. Те, что помоложе никогда не возникали и не требовали ответов. Они содержались в неведении и понятия не имели, что творилось в империи на самом деле. Несколько комнат, бесконечные списки на бумаге — вот и весь их мир. И все-таки Валенсия слушалась. Кому верить, если не собственной матери? Она выросла с мыслью, что они должны сохранить мир, — уникальный, идеальный мир, где не будет места смерти, не будет места горю, — и слишком поздно осознала, что цена у этого мира выше, чем несколько запертых в исследовательских центрах убийц. Иногда, чтобы защитить свою семью, нужно пожертвовать чужой. У Амадеусов было все: идеальный мир, возможность покинуть его в любое мгновение, когда только захочется, народная любовь и вся империя как на ладони. Сколько лет тянется этот кошмар? Когда они смогут вырастить достаточно Жнецов, чтобы не трястись из-за потери одной девчонки? Валенсия знает и о заведениях вроде «Приюта обреченных», и о заполненных под завязку больницах, и о плачевном состоянии санаториев. Только ей плевать, сколько лет в Люминатусе приходится ждать собственной смерти. Плевать, сколько раз нужно объяснять людям, что рай на земле не построить за несколько десятков лет. «Смерть — иллюзия», — девиз народного движения «за жизнь», с которым она полностью согласна. Смерть — всего лишь иллюзия, и когда-нибудь они научатся справляться и с ней. Габриэль много лет трудится над поиском универсального решения, пытается найти способ остановить старение, и рано или поздно он добьется успеха. Она собрала под его началом лучших ученых со всей империи, дала ему возможность изучать последнего Жнеца, Лорелею, и он должен был показать результат. Валенсия не собиралась давать ему права на ошибку, пусть они и были женаты. Все пошло наперекосяк, когда девчонка просто испарилась из исследовательского центра. Ничего подозрительного на камерах наблюдения, ни одного лишнего отпечатка пальцев — ничего. На расследование дела о пропаже Лорелеи брошены лучшие силы имперской полиции, а результата никакого. Несколько дней назад во дворец доложили, будто в деле должен быть замешан кто-то изнутри, но не предоставили ни единой зацепки. Как будто они сами не догадались, что ей кто-то помог! Габриэль лично допрашивал дежурных и летчиков, которые доставляли препараты в ту ночь, — никто ничего не видел. Двенадцать лет девчонка сидела тихо, не противилась воле сената, а в один момент взяла и испарилась. Поверить в такое могли только идиоты. В тот же день Валенсия велела уволить большую часть лаборантов, в которых Габриэль не был уверен, и проверить каждого сотрудника исследовательского центра — от ученых до поваров на кухне. По делу Лорелеи отчитывались лично перед ней или Габриэлем. Только результата никакого. Просматривая присланные секретарем документы на одном из планшетов, Валенсия недовольно покачивает головой. Длинные платиновые волосы собраны в простую высокую прическу, на плечи накинут белый пиджак, а воротник блузки расстегнут на несколько первых пуговиц. Она устала. Последние годы стали для нее испытанием: сначала политика едва не пошла крахом из-за указов по сокращению территории санаториев, потом Теодор сбежал жизнь знает куда, а теперь они потеряли последнего Жнеца. Теодор Амадеус — их с Габриэлем единственный ребенок, совсем еще мальчишка. В прошлом году он устроил во дворце настоящий скандал: повел себя хуже маленького ребенка, едва не разнес в щепки свои покои и заявил, будто ему осточертело жить в идеальном мире, о котором она грезит. Скажи ей кто-нибудь в юности, когда она решила завести ребенка, что с подростками проблем больше, чем с грудными детьми — никогда бы не поверила. Валенсия помнила себя в возрасте Теодора, и тогда она уже вовсю заседала с матерью на официальных приемах, готовилась в будущем принять титул и умела блюсти дисциплину. Где-то она за ним не уследила. Нужно было проверять и перепроверять всех его нянь, всех сиделок и преподавателей, которых нанимали ему в детстве. Творцы, как на подбор, они должны были вложить в голову мальчишки правильные мысли, а не… Валенсия недовольно кривит губы, между светлыми бровями пролегает глубокая морщина. И в кого он таким вырос? — Да плевать мне, — выплюнул Теодор ей в лицо в тот день. Длинные — по последней моде — волосы растрепались и торчали во все стороны, лицо было перекошено от злобы, а губы сжаты так плотно, что начали казаться тонкой, едва заметной линией. — Я не собираюсь в этом участвовать! — Ты наследник престола, дорогой. — Валенсия скрестила руки на груди и посмотрела на него. Она мерно постукивала по кафельному полу носком туфли, ее терпение тогда тоже подходило к концу. — И выбора у тебя нет. Ты закончишь обучение и займешь свое место во дворце, когда придет время. Ты ведь понимаешь, что иногда, чтобы защитить семью, нужно пожертвовать кем-то другим? Он всегда был эмоциональным мальчиком. Если смеялся, то искренне, а если злился, то изо всех сил и со всей возможной страстью. И в тот раз Теодору было вовсе не до смеха. Не будь в его покоях хорошей звукоизоляции, его крики могли бы услышать и на первом этаже дворца, а то и на площади Света. — Засунь престол себе в задницу, ясно? Хочешь посадить на свое место послушную марионетку — возьми кого-нибудь из своих дружков или заведи еще одного ребенка. Я в этом балагане участвовать не собираюсь! Ты вообще понимаешь, что творишь? Наша семья не единственная в мире! Там, — он махнул рукой в сторону окна, — сотни точно таких же, и они хотят нормальной жизни, а не в песок превратиться в поганом санатории! А как насчет тех, которые бросаются из окон в поисках смерти? Думаешь, им хорошо живется овощами в больницах? Да даже если ты лично придешь отключать их от аппарата со слезами на глазах, им это никак не поможет! Ты с этой-то стороны смотреть пыталась? Будь он чуть постарше или немного разумнее, и сам бы понял, что управление целой империей — дело непростое. Валенсия пыталась сделать все, чтобы утихомирить подданных и восстановить порядок в городе, но много ли у нее было возможностей? Уже тогда в исследовательском центре осталась одна только Лорелея. Ее родители скончались. По собственной воле. Но Теодор был слишком молод, слишком взбалмошен и полон ложных идеалов. Его нужно было привести в чувство, утихомирить и заставить понять, что мир не делится на черное и белое. И уж тем более ни мать, ни другие Творцы никак не могли быть «черным». Они дарили миру жизнь, в которой он так нуждался. Заставляли растения пробиваться сквозь плотную толщу бетона; помогали эмбрионам зарождаться в чреве; они буквально создавали все сущее вокруг. Почти как настоящие боги. И пока Теодор не осознал ценности их дара. — И что же ты предлагаешь делать? Если ты хочешь что-то поменять, то разве принять свою судьбу и в будущем стать императором — первым за последние сто лет — не лучший путь? — улыбнулась Валенсия. Лучше бы у нее родилась дочь. Она была уверена, что с той не было бы таких проблем — не просто так первыми кандидатами на престол с древности оставались женщины. Мужчины куда более темпераментны, им не хватает спокойствия и расчетливости, не хватает материнского инстинкта, чтобы заботиться об империи, как о собственном ребенке. Теодор молчал, только хмурился и дышал, словно разъяренный буйвол, — громко и тяжело. Невооруженным глазом было видно, что он готов в любой момент сорваться и броситься вперед. С него сталось бы устроить показательное представление и выскочить на улицу через окно. Его покои располагались на восемнадцатом этаже. И его не остановила бы возможность разбиться в лепешку и навсегда остаться прикованным к постели инвалидом. Отчаянный мальчишка. — И стать твоей марионеткой? Или твоих сенаторов? Спасибо, обойдусь как-нибудь. — Он схватил с кровати небольшой рюкзак и едва не толкнул ее плечом, когда шагал к дверям. — Считай, что я ничем не отличаюсь ото всех остальных в городе. Проживу жизнь на улице, после сотни лет меня загонят в санаторий где-нибудь на окраине. Ты к тому времени уже прикажешь Лори тебя прикончить и будешь счастлива. Как тебе такая перспектива, а, мам? — Никуда ты отсюда не денешься, дорогой. Ты был рожден не для того, чтобы своевольничать — у тебя есть не только права, но и обязанности. И не думай, что я побоюсь применить к тебе соответствующее наказание. Если понадобится, будешь сидеть в императорской тюрьме, пока не одумаешься и не придешь в себя. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза — и Валенсия до последнего не сдавалась, буквально прожигая сына взглядом. Она была уверена, что он сдастся, бросит рюкзак на пол и, хлопнув дверью, скроется в соседней комнате. Но она ошиблась. Теодор сощурился и со всех ног рванул в сторону выхода, по пути сбив ее с ног. Ей понадобилось около минуты, чтобы осознать происходящее. Мальчишка посмел не просто перечить ей, — императрице и матери — но и поднял на нее руку. Не умышленно, он всего лишь толкнул ее плечом, но и этого было достаточно, чтобы велеть посадить его под замок на несколько месяцев. Великая жизнь, почему у нее не родилась дочь? Поднимаясь на ноги и отряхиваясь, Валенсия вспоминала Жнеца — Лорелею. В свои шестнадцать лет та была покладистой и послушной, какой полагалось быть и ее сыну. С девочками всегда проще. — Охрана! — крикнула она. В коридоре послышались торопливые шаги, голоса. Валенсия чувствовала, как вибрирует пол под ногами. Вскоре в покои принца Теодора вломилось сразу трое дворцовых охранников — офицеров полиции, отобранных на службу лично шерифом Люминатуса. — Поймайте Теодора и приведите обратно во дворец. Арестуйте, если понадобится. Разрешаю применить силу в разумных пределах, но не смейте трогать лицо, ясно? — Есть, Ваше Величество! — Один из них отдал ей честь, а затем повернулся к сослуживцам. — Давайте, ребята, он не мог уйти далеко. Она слышала, как офицеры переговаривались между собой, но к разговорам уже не прислушивалась. Тогда у Валенсии было еще много дел, и переживать о выходках Теодора было некогда. А на следующий день ей сообщили, что поймать его не удалось. Маркел Красс — офицер, упустивший Теодора, да еще и вступивший с ним в схватку, был отправлен в тюрьму через неделю. На суде он утверждал, будто приложил все усилия, чтобы поймать мальчишку, то тот был не один. Что гораздо хуже, он утверждал, что в схватке успел ранить сына императрицы, и теперь того можно будет опознать по шраму на правом глазу. Коллегия сенаторов, выступавшая в качестве присяжных, единогласно проголосовала за пожизненное заключение. С тех пор о Теодоре ни слуху ни духу, он как сквозь землю провалился. Дворец объявил его в розыск как без вести пропавшего, но результата это не принесло. Если тот и прячется где-то в Люминатусе, то делает это поразительно хорошо для мальчишки, который ничего не смыслит в жизни за пределами дворца. — Аделия. — Валенсия нажимает на кнопку вызова секретаря у себя на столе. — Принеси мне кофе. Двойной эспрессо, без сахара. — Пять минут — и все будет готово, мэм, — мгновенно отзывается Аделия по внутренней связи. И так оно и будет. Не позже, чем через пять минут на столе у Валенсии будет стоять небольшая фарфоровая чашка ароматного кофе, а Аделия несколько раз кивнет и выйдет из кабинета, не сказав ни слова. Валенсия устало пролистывает документы на дисплее, помечает несколько проектов нового закона о санаториях избыточными и отправляет обратно в Сенат. Всего несколько кликов, пара кнопок — и с бумажной волокитой покончено. Технологии в империи уже много лет как шагнули вперед, достигнув вершин, какие и не снились предкам. Мобильная связь и интернет доступны в самых отдаленных уголках империи, протезирование и медицина в целом шагнули вперед только за последние несколько лет — восстановление конечностей и даже внутренних органов без пересадки давно уже не фантастика. А вот документооборот в императорском дворце перевели в электронный формат только с приходом Валенсии к власти. Это она ратовала за дальнейшее развитие науки, требовала модернизировать устаревшую систему и перестать опираться на опыт прошлого. Если они хотят построить идеальный мир, где не будет места смерти и старости, то худшее, что можно делать — позволять себе и дальше сидеть на месте. Уж сколько лет прошло с тех пор, как они уяснили, что недостаточно избавиться от Жнецов. Решение казалось таким простым, таким лаконичным: отправить Жнецов к праотцам и забыть о них и побочных эффектах их способностей, как о страшном сне. Оказалось, стоит извлечь из системы один из компонентов — и она постепенно перестанет функционировать. Медленно, с течением времени, но все-таки перестанет. И именно Валенсии довелось управлять Санктусом в тот момент, когда система окончательно сошла с ума. Она делает глоток обжигающе-горячего кофе, на мгновение прикрывает глаза, наслаждаясь терпким и глубоким вкусом. Все получится. Она справится, с Теодором или без него. Мальчишка не успел стать никем, чтобы переживать о его пропаже. — Прости, что без стука. — Она слышит голос Габриэля и отрывает взгляд от планшета. На экране отображаются полицейские отчеты по делу Теодора: за последние два месяца его дважды засекли камеры на окраине Люминатуса, но ни разу полиции не удалось выяснить его местонахождение. — Ты просила сообщить тебе напрямую, если появятся какие-то результаты по проекту «Вита». — Я слушаю, Габриэль. — Валенсия смахивает в сторону один из отчетов и качает головой. С работой полицейского участка нужно что-то делать, и начать она планирует с очной ставки с шерифом. — И пусть это будут хорошие новости. Он мнется и поджимает губы, словно о хороших новостях и речи не идет. По глазам мужа Валенсия с легкостью может сказать, о чем тот думает: ему не хочется подводить ее, не хочется расстраивать и уж тем более не хочется терять место ведущего специалиста в проекте «Вита». Его детище от начала и до конца, оно должно было стать научным прорывом, новым словом в жизни Люминатуса и всей империи. Его светлые волосы, уже здорово поседевшие, привычно всклокочены, хотя он явно пытался зализать их назад; на длинном белом халате — чуть повыше нагрудного кармана — пятно от ярко-красного реактива; висящая на шее пластиковая карта с именем и фотографией перекошена, шнурок успел несколько раз перекрутиться, пока Габриэль поднимался на двадцать пятый этаж. Валенсия едва заметно приподнимает уголки губ. На ее фоне Габриэль всегда выглядел словно не от мира сего — увлеченный работой, вечно погруженный в собственные мысли, он никогда не казался окружающим собранным, строгим или, как поговаривали некоторые Творцы, достойным места подле императрицы. Но если бы не непосредственность супруга, она давно сошла бы с ума. А если бы не его идеи, империя застряла бы в прошлом. — У нас не хватает материалов. — Он будто бы смущенно ведет плечом, смотрит куда угодно, только не в глаза Валенсии. — Мне нужна возможность работать со Жнецами, а с тех пор, как Лори пропала… — Шериф обещал найти девчонку в течение месяца, не позже. И, будь добр, объясни мне, как связан поиск возможности поддерживать молодость организма со Жнецами. Если где и стоит искать разгадку, так это в нас самих — мы рождены, чтобы создавать новую жизнь, мы можем восстановить увядшие растения, если в них осталась хоть капля жизни. Как бы я ни была далека от генетики, Габриэль, я все-таки не дура, и не советую тебе меня таковой считать. В последние годы он проводил слишком много времени в компании девчонки. Ставил над ней эксперименты, заставлял расширять границы своих способностей и пытался научить ее не губить все, к чему она прикасается. Валенсия щурится и поджимает полные, накрашенные яркой помадой губы. На что еще способны эти существа? Уничтожать, ломать, убивать. Они буквально созданы для того, чтобы противостоять всему светлому. И Габриэлю не убедить ее в обратном. — Я работаю с генами Творцов уже много лет, а результата никакого, ты же прекрасно об этом знаешь. — Габриэль повышает голос и хмурится, будто это поможет ему обрести авторитет в ее глазах. Бесполезно. Как бы она ни любила мужа, в этом кабинете она в первую очередь императрица и только во вторую — жена и мать. И семья ее сейчас — все Творцы и жители Люминатуса, а не супруг и сбежавший из дворца сын. — Я уверен, если пойти от обратного, то что-нибудь да получится. Мы с Лори поработали над этим всего пару недель, я не успел провести и одного нормального эксперимента, что уж говорить о полноценном исследовании. При всем уважении, Валенсия, я хотел бы попробовать поэкспериментировать с кем-нибудь из Жнецов постарше. Может, мы найдем кого-нибудь в Тенебрисе. Я недавно был в квартале Искр, и там говорят… — Мне все равно, о чем болтают в местных притонах, доктор Амадеус. — Она умышленно делает акцент на его положении и облокачивается на стол руками, чуть склоняясь вперед. — Работайте с теми материалами, что есть у вас в лаборатории. Если вам понадобятся добровольцы из Творцов, я сама поделюсь генетическим материалом или пройду пару тестов. Когда полиция поймает девчонку, она снова будет работать в исследовательском центре. Уверена, путешествие по городу не сильно пошатнет ее точку зрения, и она быстро осознает разницу между плохим и хорошим. Что касается других Жнецов — в Тенебрисе уже работают люди Рутилии. Выражение глаз Габриэля меняется мгновенно — Валенсия замечает в них толику горечи, толику разочарования и тяжесть. Догадывается, что сейчас он глубоко вздохнет, опустит руки вдоль туловища, развернется и, сгорбившись, побредет обратно в сторону лифта. Спустится на первый этаж и выйдет из дворца, чтобы пройти пару улиц пешком и вернуться в лабораторию в исследовательском центре. Как и каждый раз, когда он заглядывает к ней в рабочий кабинет. Собственная лаборатория, сливки научного сообщества на расстоянии вытянутой руки, — стоит только потянуться, и все они включатся в проект «Вита» — лучшее оборудование и передовые технологии, а ему все мало. Слишком много свободы она ему давала. Слишком много поблажек. — Хорошо, Ваше Величество. — Вопреки ожиданиям Валенсии, Габриэль покорно склоняет голову. Тон у него холодный, хоть и вежливый. — Но я вас предупредил. На этот раз он выходит из кабинета с прямой спиной и гордо поднятой головой. Впервые на памяти Валенсии супруг проявляет к ней столь холодную учтивость, свойственную скорее печально известным сенаторам из «Вечной ночи», чем первому имперскому исследователю. Небрежным движением Валенсия смахивает планшеты в ящик. Длинные, покрытые лаком ногти блестят в льющемся из окна солнечном свете. Когда-нибудь корона сведет ее с ума. Пусть в империи уже много лет как не носят настоящих корон, Валенсия почти что чувствует, как давит ей на голову тяжелый металл, грозясь раздавить своей тяжестью, распластать по полу, словно жалкую букашку. Но права отречься от престола у нее нет. Она — Валенсия Амадеус, и она никогда не бросает дела на полпути.

***

Квартал Искр — один из самых старых кварталов Люминатуса. Тут не найти упирающихся в небеса небоскребов, до самых вершин оплетенных растениями, и роскошных, словно созданных для самой императорской семьи, ресторанов. Весь квартал застроен домами не выше десяти этажей, а место блестящих яркими вывесками и стеклянными панелями ресторанов здесь занимают мелкие магазины и самый большой в городе рынок. На первых этажах домов тут и там подмигивают скромными объявлениями самые разные заведения: от продуктовых магазинов до салонов красоты и баров с железными дверями. Если пройти чуть дальше и выйти поближе к главному шоссе Люминатуса, то можно натолкнуться на зазывал и точно такие же неоновые вывески, как на площади Света. «Ночлежка», — гласит одна из них. Едва заметная на фоне соседних, она располагается прямо между просторным шумным рестораном и трехэтажным ночным клубом. Пройти мимо нее — раз плюнуть, если не знать, где нужно остановиться. Ничем не приметная дверь без опознавательных знаков, сенсорная кнопка дверного звонка и блеклая надпись на давно выцветшем дисплее: «мест нет». Кого угодно спроси, все в квартале Искр знают, что мест в «Ночлежке» нет никогда, и, если не забронировать их заранее, то и делать там нечего. А к чему бронировать места в маленьком хостеле, когда через дорогу стоит отель на четыре звезды, который предлагает номер люкс с обслуживанием по той же цене, что и «Ночлежка»? Вот никто туда и не лезет. Только удивляются, как такой убыточный бизнес до сих пор держится на плаву. Теодор Амадеус набрасывает на голову капюшон и сворачивает в сторону от «Ночлежки» — прямиком к единственному в городе палаточному рынку. Когда-то он знать не знал о его существовании, а сейчас может ориентироваться между небольшими пластиковыми палатками с закрытыми глазами. Может торговаться с продавцами и спокойно высматривать, кто и что предлагает. Присматриваться и выяснять, не сел ли кто ему на хвост. В полиции Люминатуса лезть в квартал Искр не любят — уж это-то он точно знает. Себе дороже разбираться с местными группировками, много лет как поделившими между собой сферы влияния. И палаточный рынок, и «Приют обреченного» держит Доминик Флавиус, и спорить с ним опасно. Даже полиции. И все свои проблемы они решают деньгами. Тем противнее наблюдать за ними со стороны. Копы знают обо всем и закрывают на это глаза. На незаконную торговлю морфием, на едва живых людей, бродящих по кварталу туда-сюда, словно неприкаянные, и на драки в подполье трехэтажного ночного клуба. Что гораздо хуже, копы сами сгоняют сюда так называемых безнадежных пациентов, будто думают, что после этого те перестанут отсвечивать в центре города или прогуливаться по площади Света. Теодор со злостью плюет себе под ноги, когда лавирует между посетителями рынка. Куски дерьма поганые, а не защитники империи. Он сам-то отлично помнит тот день, когда впервые столкнулся с завсегдатаями квартала Искр. Совсем еще пацан, он был уверен, что рассказы о переполненных санаториях и смертельно больных горожанах, которым не нашлось места в больнице, — сказочки некоторых сенаторов. Да и не было ему до них никакого дела. Всю жизнь он прожил в императорском дворце и никогда не интересовался тем, что творится там, внизу. Он ведь был выше этого. Так говорила мать. Наследник престола, принц, будущий правитель империи — первый, мать его, за сколько-то там сотен лет. Что гораздо хуже, он ей верил, хотя и виделись-то они в лучшем случае пару раз в год. Валенсия Девятая нисходила до своего ребенка лишь тогда, когда ей самой что-то было от него нужно. Появление на торжественном приеме во дворце, съемка для какой-нибудь газеты или сомнительной передачи, выступление перед сенатом. Все остальное время Теодор проводил с преподавателями или с отцом. Вот в отце он души не чаял. Увлеченный своим делом, готовый пойти на все, чтобы превратить Санктус и Люминатус в частности в настоящий рай на земле, тот разве что не ночевал в своей лаборатории в исследовательском центре. И Теодор предпочитал проводить все свободное время там же. — Не желаешь попробовать счастье на вкус, парень? — кричит ему вслед один из продавцов. Теодор оборачивается украдкой и закатывает глаза. На прилавке нестройными рядами лежат небольшие цветастые ампулы. Стимуляторы. Стоит вколоть себе такую дрянь пару раз — и ты уже на седьмом небе от счастья, а может, еще от каких чувств. Счастье, эйфория, удовольствие, даже спокойствие — лишь малая часть того, что могут предложить на рынке стимуляторов. Если у тебя в кармане достаточно денег, то рынок готов предоставить любые развлечения: от искусственно спровоцированных чувств до нелегальной кремации. Тео тошнит от одной только мысли, что кто-то добровольно просит о кремации, зная, что и так не сумеет погибнуть. Жизненная энергия, сознание — они никуда не денутся, пока человека не отправят к праотцам Жнецы, и бедняги вынуждены будут мучиться с тем подобием тела, что у них останется. А вот пару стимуляторов он с удовольствием купил бы для Лори, только бы она перестала наконец задавать свои дурацкие вопросы. Всего несколько недель в убежище, а от ее непомерного любопытства на стену лезть хочется. Вранье. Теодор шагает дальше между палатками, не прислушиваясь к разномастным голосам продавцов, и шумно выдыхает. Не хочется ему лезть ни на какую стену, ему просто обидно. В имперском исследовательском центре Теодор провел времени не меньше, чем во дворце. И когда-то, когда ему было лет тринадцать, мечтал податься в науку: он засыпал на уроках истории и не прислушивался к преподавателю по этикету, зато с удовольствием изучал биологию и математику, наблюдал за экспериментами отца в лаборатории и думал, будто тот и впрямь пытается сделать мир лучше. Тем обиднее было наблюдать, как отец погружается в работу все глубже и глубже. У него не оставалось времени на сына, он оставлял его на своих коллег или на маленькую и любопытную Лорелею. Тогда она только и делала, что сидела у отца в кабинете и смотрела на цветы — листья и стебли растений увядали на глазах, а она корчила недовольные рожи. И ей внимания уделялось куда больше, чем ему: с Лори отец носился как с писаной торбой — задавал вопросы, делал записи и даже Теодора заставлял с ней возиться, будто ему больше заняться было нечем. Напуганная, ничего не знающая и не понимающая, девчонка, как называла ее мать, его только раздражала. Он ведь понятия не имел, что она из себя представляет. Не задумывался, почему это важно. Для него Лори была всего лишь еще одним препятствием на пути к вниманию родителей, преодолеть которое Тео так и не сумел. Отогнав непрошеные воспоминания в сторону, Теодор сворачивает в один из длинных коридоров на рынке. Палатки здесь стоят плотнее, большинство из них огорожены или прикрыты плотными пластиковыми шторами, некоторые и вовсе закрыты металлическими заглушками. Сюда-то ему и нужно. Людей здесь ощутимо меньше: пара людей в низко надвинутых на глаза капюшонах в дальнем конце коридора да пожилой мужчина у самого входа. На цифровых вывесках у палаток ни названий, ни зазывающих слоганов — только цифровые коды и условные обозначения. Рынок в квартале Искр не для праздно прогуливающихся горожан или случайно забредших туристов. Рынок — сборище бандитов и мафиозных кланов, плотно засевших в квартале, легализованное полицией преступное лобби и гетто обреченных по-совместительству. Страшное место, если не знать, как с ним обращаться. Теодор достает из кармана телефон и набирает нужную комбинацию цифр в мессенджере. Сегодня он всего лишь посыльный, и он давно уже научился пользоваться услугами знаменитого в узких кругах рынка. Никто здесь не смотрит на него как на человека, и уж тем более — как на наследного принца империи. На черном рынке в квартале Искр Тео ничем не отличается от других заблудших и потерянных душ. От клиентов, которые явились сюда за стимуляторами, нелегальными услугами или оружием. — Партия номер двадцать шесть, — доносится голос из палатки рядом с Теодором, когда металлическая заглушка с громким лязгом открывается. Мужчина с гладко выбритой головой, тут и там украшенной татуировками, высовывается наружу и щурится, подозрительно глядя на него. — Уже оплачено. Пароль? Тео не произносит ни слова, только поднимает повыше телефон со светящимся на дисплее кодом, а капюшон, наоборот, опускает пониже. Плотная толстовка под кожаной курткой неприятно давит на плечи и сковывает движения. Лысый несколько секунд разглядывает код, а потом кивает и выставляет на прилавок небольшую коробку из непрозрачного черного пластика. Та блестит в искусственном освещении рынка, переливается. Так и не скажешь, что в этой коробке размером с обычную книгу хранится несколько пар электронных наручников, два ручных электрошокера и складной изогнутый нож. — Всего хорошего, — криво ухмыляется лысый, прежде чем захлопнуть железную заглушку обратно. О снабжении «Вечной ночи» Теодор знает непозволительно мало. Человек, который когда-то затащил его в этот балаган, — Фауст Мурен — никогда не говорит лишнего. Иногда Тео жалеет, что когда-то поддался на его уговоры. Ему было всего восемнадцать, когда он сбежал из дворца, и единственным местом, куда он мог податься, оказалась окраина квартала Искр — то самое место, где он впервые столкнулся с обратной стороной Люминатуса. Здесь располагалась большая часть санаториев, здесь жили те, кому не хватало денег на жилье в центре или в престижном квартале Огня. Улицы казались чужими, люди — озлобленными и готовыми сожрать его с потрохами, но, что гораздо хуже, он был не в себе. В голову бил адреналин и единственное, чего хотелось Теодору в тот момент, это сбежать подальше от высланного вслед за ним полицейского патруля. Он петлял между улицами, пробегал сквозь темные и на первый взгляд чуть ли не заброшенные переулки, пока не столкнулся нос к носу с капитаном Крассом. Человек с холодными, безразличными глазами и бородавкой на подбородке. Светловолосый, но кареглазый, тот не мог похвастаться чистотой крови и среди Творцов прослыл изгоем. Желающий влиться в коллектив и дослужиться хоть до чего-нибудь, капитан Красс всю жизнь положил на то, чтобы добраться до вершины. А потом уткнулся в потолок своих возможностей. Ни один человек, будь у него в роду хоть сотня Творцов, никогда не займет место во дворце. Мать не в состоянии доверять кому-то, кроме драгоценных сородичей. Будто компетентность определяется видовой принадлежностью. Будто советник-человек будет чем-то отличаться от советника-Творца. Теодора уже тогда подташнивало от такого подхода. Но капитану Крассу очень хотелось выслужиться перед императрицей. Так сильно, что он схватился за нож. — Ваше Величество, вы же понимаете, что это всего лишь блажь, — улыбался тот во все тридцать два сверкающих белизной зуба. Идеальная улыбка не делала его ни на йоту приятнее. — Вы так или иначе вернетесь во дворец, так зачем все усложнять? Давайте я просто провожу вас и дело с концом. — Попробуй, — хмыкнул Теодор и двинулся прямо на полицейского. Ему просто повезло — в тот раз Красс был один, пусть и с ножом. Располневший на службе и неуклюжий, он едва ли был в состоянии справиться с высоким и ловким Теодором. Физической подготовке будущего императора времени уделяли не меньше, чем его учебе: несколько тренировок в неделю, верховая езда и тир. Половину из занятий Тео пропускал умышленно, но ему и этого хватило. Но реальная драка не имела ничего общего с тренировкой в зале, конным спортом или стрельбой в тире. Теодор и капитан Красс обошли друг друга по дуге, и как раз тогда, когда Тео собирался рвануть вперед, сбить полицейского с ног и рвануть дальше по длинной улице, спрятаться в каком-нибудь баре или закоулке, тот взмахнул длинным изогнутым ножом. Резкая, обжигающая боль пронзила всю правую половину лица и будто бы стрельнула в плечо. Кровь хлынула на лицо, залила правый глаз и помешала разглядеть, что творилось вокруг. Вперед Теодор бежал скорее по инерции и из желания сбежать как можно дальше, как можно быстрее. Ему не хотелось возвращаться во дворец, не хотелось сталкиваться с матерью, которая отправила за ним вооруженный патруль. С низким гортанным хрипом он рванул вперед и все-таки сбил Красса с ног, едва не впечатал в бетонную стену. Капитан так и остался валяться в переулке, а Тео в тот день впервые попал в «Приют обреченных» и познакомился с Домиником. Сейчас произошедшее кажется забавным приключением, напоминанием о котором навсегда останется уродливый шрам, косо пересекающий лицо от брови до щеки, но тогда он был уверен, что сдохнет быстрее, чем сделает что-то полезное. Удивительно, но даже тогда он думал о Лори. Единственный Жнец, которого он встречал. Единственная девчонка, которая не смотрела на него как на поганого принца и не улыбалась ему вслед, словно слетевшая с катушек. Единственная, кто мог не обратить внимания на его помощь и не сказать спасибо, не опасаясь гнева императрицы Валенсии. С тех пор как отец закончил свои эксперименты, им с Лорелеей не позволяли общаться лично, но он наблюдал за ней. Часто. Много. В какой-то момент наблюдение за отрезанной от мира Лори стало его личным сортом развлечения. Глядя на нее, сосредоточенно корпящую над очередным списком или читающую одну и ту же книгу в десятый, а то и сотый раз, он все пытался представить себе, каково это — жить в выдуманном мире. Не знать, что происходит на самом деле. Тогда он еще не догадывался, что и сам ничего не знает. Воспитанный десятками преподавателей и гувернанток, выращенный в тепле и покое императорского дворца, Теодор был уверен, что большинство — в Люминатусе так точно — живет ничуть не хуже, чем он. Что люди не доживают до двухсот, а то и трехсот лет в дряхлых, ни на что не годных телах, а в санатории отправляются лишь те, кто до последнего не желает расставаться с жизнью. Он был немногим лучше запертой в паре комнат Лорелеи, с той лишь разницей, что у него в распоряжении был весь город — он сам предпочитал не открывать глаза до последнего. Мимо проплывает уже знакомая палатка со стимуляторами. Теодор бросает продолжительный взгляд на разноцветные шприцы и качает головой. Как бы ни хотелось, на такую дрянь он переходить не собирается. С отчаянием пусть сражаются те, у кого уже давно опустились руки, а он способен на большее. Черная пластиковая коробка оттягивает карман плотной толстовки, напоминая о себе и о том, что они собираются делать. Если все пойдет по плану, завтра они впервые выйдут в город. Не дальше квартала Искр, конечно, но все-таки — Нокс утверждает, будто настало время познакомить людей с Лори. Показать им, что не все потеряно. Дурная идея. Теодор уверен, что ее попросту разорвут на части. Сочтут спасительницей и даже не поймут, что она не может по щелчку пальцев умертвить весь Люминатус. Будут требовать, требовать, требовать и огрызаться, осознав, что кому-то не досталось прикосновения смерти. Тео кривится и вздрагивает. Даже представлять противно, что уж говорить о реальном выходе в люди. Но выбора у них нет, так ведь? Фауст Мурен требует результата, и если они его не покажут, то их выставят вон, как щенков на мороз. И что тогда? Его и Лори тут же сцапают копы и отправят обратно во дворец, запрут на тысячу замков и выставят такую охрану, какая им и не снилась. Нокса, Камиллу и ребят просто осудят и забросят в тюрьму, а Мурен и его люди выкрутятся. Такие всегда выходят сухими из воды. Дерьмо. Но кто они без его связей и денег? Никто. Теодор даже не уверен, кто из них сильнее нуждается в другом. Да, когда-то Фауст Мурен сам предложил Теодору сотрудничество, зная, кто он такой на самом деле, но много ли это значит? У него столько денег, что он может прожить еще лет десять, а то и все пятьдесят в ожидании нового наследника империи, с которым сможет разыграть те же карты в новой партии. У них же нет ничего. Молодость, запал и желание изменить мир, но разве те хоть что-нибудь значат? Да. Теодор поднимает голову и смотрит на яркое полуденное солнце Люминатуса. Сегодня оно скрывается за облаками, но его свет все равно пробивается наружу. Точно так же, как они сами. Изо дня в день они пытаются пробиться из-за туч и толикой света озарить тех, кто давно уже потерял надежду. Жалеть себя — прямая дорога на дно, обратно во дворец. Туда, где он будет годами восседать на троне и подписывать идиотские законы Сената, который никогда не даст ему свободы. Не даст прохода. — Что-то ты сегодня долго. — В коридоре «Ночлежки» его встречает Камилла. Скептически поглядывает в его сторону и усмехается, словно по одному только взгляду понимает, о чем он на самом деле думает. — Босс ставил на то, что ты потерялся на рынке и обожрался стимуляторов в очередном приступе вредности. Он сам не заметил, как добрался обратно до убежища. Дорога по узким проулкам и забитым людьми улицам слилась в голове в месиво из незнакомых лиц, ярких красок и неразборчивых голосов. Впервые он не проследил, не сел ли кто-нибудь ему на хвост. Теодор сбрасывает капюшон и позволяет платиновым волосам рассыпаться по плечам, упасть на лицо и прикрыть неприглядный шрам. — Больше вам поболтать было не о чем? — Он достает из кармана коробку и передает ее в руки Камиллы. Ухмылка тут же сползает с ее лица. — Передай Ноксу, если будешь спускаться вниз. — А у тебя руки отсохли, что ли? — Мне нужно зайти к Лори. — Опять? Да ее скоро тошнить от тебя начнет, Тео, чего ты к ней прицепился? Она и без тебя отлично справляется. — Камилла прижимает коробку к груди, но от дверей все-таки отходит, пропуская Теодора внутрь. — Хотя бы не веди себя с ней как последняя задница, понял? Ты же можешь быть человеком. — Быть человеком — это по вашей части. Она качает головой и, бросив на него еще один недовольный взгляд, уходит в сторону лестницы. Прикладывает пластиковую карточку к сенсору и скрывается за стеклянными дверями. Теодор не против вести себя с Лорелеей как человек, у него просто не получается. Он не может простить ей сразу нескольких вещей: того, что когда-то она украла у него внимание отца — единственного, кого Тео по-настоящему уважал и уважает до сих пор; того, что она не попыталась добиться от своих тюремщиков хоть какой-то информации; и того, что она так его и не узнала. Одна только мысль о том, что после стольких лет он для Лори всего лишь Творец отдается отвратительным жгучим чувством в груди. Это с его помощью они вытащили ее из клетки на тридцать восьмом этаже исследовательского центра. Это он сообщил Фаусту Мурену, где мать держит единственного Жнеца. Это он договорился с отцом, чтобы в ночь операции никто в центре и ухом не повел. Если бы не он, она так и чахла бы над списками из сенатских прихвостней и слушала бы по радио о том, как несуществующая террористическая группировка взрывает торговые центры. Недовольно закусывая губу, Тео со злостью пинает стоящую в коридоре подставку для зонтиков. Он мог бы просто поговорить с ней. Рассказать о том, кто он такой. О том, как он следил за ней, когда она жила в исследовательском центре. Мог бы. Мысль об этом жжет ничуть не слабее, чем обида. Но Фауст Мурен голову ему оторвет, если он выдаст Лори хоть толику лишней информации. Как же раздражает. Теодор и сам не прочь оторвать себе голову, когда стучит в невзрачную дверь комнаты Лори — точно такую же, как остальные семь дверей дальше по коридору. Точно такую же, как дверь его собственной комнаты под номером три. — Открыто, — слышит он ее приглушенный голос. Набрав полную грудь воздуха, он все-таки открывает дверь. И даже не замечает, как его неконтролируемая сила мгновенно оживляет все растения в комнате. Не видит, как вьются висящие под потолком лианы комнатного плюща, спадая вниз, на шкаф и подоконник.