***
- Могу я спать на чердаке? – спросила я старуху. Ее тощие пальцы тонули в мыльной пене. - Нет, – не глядя на меня ответила она. - Но комната пустая! Она промолчала. Когда она так делала, я не могла ответить ей своей излюбленной угрозой жалобы отцу. И она знала об этом. Под плеск воды из рукомойника я оставила нетронутую тарелку каши.***
Мне стало нравиться раздумывать о свистящем шкафе, о поющих банках и чердачной комнате. В моем представлении все это было взаимосвязано, сплетено в одну интригующую историю. Я могла долго бродить по старухиному саду, придумывая пугающие сюжеты, представляя героев. Я стала разговаривать с домом. Не вслух, но мысленно, прячась от посторонних взоров в углублении бывшей террасы, и для общения мне достаточно было просто смотреть на дом. Я говорила с ним, спрашивала о прошлом и настоящем, и ответами мне был гул ветра за деревянными досками, что заколачивали тот самый перенесенный проход на лестницу – достаточно было лишь приложить ухо к деревяшкам. И чем чаще я стала так делать, тем более грустной слышалась песня ветра. Ночью прошел дождь, и тропинки на участке размыло в земляное месиво. Белая шерстка Бемби свалялась, повиснув грязными комками на его животе и лапах. Я выгребла остатки пожухлого клевера, вырыла пару морковин из сада, сполоснула в чернеющей ледяной воде бочки и нарезала соломкой садовыми ножницами. Хотела погладить нежную кроличью макушку, но он дернулся, забившись в дальний угол. Мне стало совестно. Тогда-то я и заметила темную дыру у стыка с забором – Бемби рыл подкоп. Копать стала и я. У боковой стены дома, примыкая к соседскому забору – моя бывшая песочница. Песочницей это место трудно было назвать, здесь просто была единственная насыпь свежего песка. Отшвырнув мяч с диснеевской Золушкой, принялась разрыхлять песок садовой лопаткой. Все глубже и глубже, отбрасывая песок, докопав до земли, дойдя до глины. - Что ты делаешь? С соседской стороны забора, примостив локти на доски, на меня смотрел мальчишка. Светлые волосы растрепаны, словно после душа. Никогда раньше его не видела. Я вернулась к своей работе. - Копаю. - Зачем? – мое остервенелое раскапывание его увлекло. - Хочу узнать, есть ли Ад. Мальчик задумчиво посмотрел на дом. - Уж там-то Ада точно нет… С улыбкой я присела на корточки. - А ты кто? - Алекс. Алекс оказался внуком женщины, что жила в северном крыле. Это было его первым летом в этом доме. - А твое имя я знаю, – сказал он мне. – Его часто выкрикивают. - Старуха бесится, когда я выкапываю ее морковь, – поясняла я шепотом, не сдерживая дьявольской улыбки. – За это она варит супы из крапивы или щавеля. Алекс поморщился. И я смеялась. Впервые за все лето. - Хочешь кое-что покажу? – спросила я, поднимаясь на ноги, отряхивая перепачканные руки о джинсы. Старуха будет в бешенстве от пятен. Я улыбнулась от этой мысли.***
Несмотря на возраст, Алекс оказался выше меня. От него приятно пахло порошком. Подрагивали растрепанные волосы. Мы стояли возле клетки Бемби, что зажался в угол, словно в страхе перед хищниками. Холодные ветряные потоки били по ногам, трепали мое светлое каре; морозными пальчиками я остервенело прятала волосы за уши. Алекс молча смотрел на дергающегося кролика. - Ты хотела показать… его? Я помотала головой, указывая на клетку. - Смотри, он прорывает туннель. Хочет выбраться. Знаешь, что это означает? Алекс упирался ладонями в коленки, вглядываясь в прокопанную дыру с таким усилием, словно ответ прятался где-то в земле. - Что он х-хочет на волю…? - Нет! Это все дом, – всплеснула я рукой в сторону постройки. – Он чувствует что-то. - Чувствует… что? Слушай, это же кролик. Ему просто холодно и тесно в клетке, вот он и копает, чтобы- - Ты меня не понял, – я схватила его за рукав куртки, потащив за собой к калитке.***
Через узкую тропу между участками мы пробрались на территорию Чистилища, раскачиваясь во влажном гамаке в своих дождевиках. Я рассказала Алексу про дом Новый, про шарик, что перекатывался ночью по потолку, про перебои с электричеством, про залежи игрушек – словно живых, наполненных холодом голых этажей. И, что важнее, про дом Старый, про свист среди банок, про звуки и шорохи. Даже про странно косившийся шкаф и найденный комикс. Алекс молча слушал. - Ты знала, что дом горел? – вдруг спросил он. – Очень давно, но кто-то был внутри тогда. Сгорел. Дом был слишком большим, и сносить не стали. Просто восстановили. Я покосилась на старый дом, нагромождение крыш которого возвышалось над кронами лип. Восстановленным он не выглядел бы даже для слепого. - Моя бабка сумасшедшая, – добавил Алекс. – Ненавидит вас. Не знаю почему, но твой громкий голос ее жутко раздражает. Я сжала губы в улыбке. Еще один человек, который меня не переносил. Я думала о том, все ли старые люди меня не любили. - Там что-то есть, я знаю это. Гамак скрипел. Из чердачного окна Чистилища обыденно вылетела сорока, в лапах поблескивал очередной гвоздь. Замерзшие пальцы инстинктивно сжали корпус видеокамеры в кармане – я носила ее с собой постоянно, боясь оставлять в доме со старухой. Вытащила камеру. Алекс уткнулся в экран, с серьезным видом просматривая мою документальную запись второго этажа. - Вот, – остановила я запись на кадре с белой точкой. Алекс молчал. Затем сказал, что видел такое по телеку. Там говорили, что обычно все, что на уровне окон – игры света, в остальных случаях – сферы. Сфера. Слово было новым. Старухин далекий голос окликнул мое имя. - Мне пора, – спрыгнула я с гамака, захлопывая экран видеокамеры. – Время крапивного супа. - Я найду что-нибудь, – уверил Алекс, слезая следом. Одна миниатюрная лягушка выпрыгнула на травяную проплешину.***
Вечер был дождливым. Лило с крыши, барабаня по перевернутым ведрам у фасада. Свет за окном казался сине-зеленым. Из приоткрытой кровавой двери тянуло свежим холодком, в гостиной-кухне пахло гнилой травой, мокрой землей. Плесенью. С картинки на стене мне улыбалась бледная гейша, сжимавшая бежевый зонт; нежно-бирюзовый фон словно светился. Эта картинка – единственная из всех, которые я запомнила. Возможно, то был просроченный календарь, привезенный отцом из Японии. В комнате было липко, влажно, но одновременно холодно. Диванный вязаный плед был холодным, сырым. Стулья, поверхность стола, даже мои книги – все холодное. С потолка свисали клейкие полосы – ловушки для комаров; две мертвые мухи болтались на ветру. Лишь из щели между приставленной дверью и проходом на лестницу тянуло неестественным теплом. Я прожигала взглядом гейшу, стараясь как можно реже смотреть на настенные часы с собачкой. Смотрела так долго, что показалось – гейша качает головой, подмигивает. Думала о словах Алекса, о том, что дом этот когда-то горел. Это бы объяснило наспех склеенные части фасада. Часы тикали. Вот-вот должен был приехать отец. Я не могла найти себе места. Старуха вытащила железный овальный таз, грела кастрюли. - Можно на улицу? Старуха оторвала взгляд от кипящей воды. На мгновение я представила, с каким наслаждением она бы окунула меня в одну из них. - Нет, нельзя. Натащишь грязь на линолеум. - Я все отцу расскажу! – в сердцах выкрикнула я, вскакивая с холодного, твердого дивана. Старуха бессильно всплеснула руками. - Иди! Но чтобы галоши оставила на крыльце! На зло я не вышла на улицу. Там и правда лило душевым потоком. Душ. Как я скучала по цивилизации, как устала от непомерно горячего таза. Я сбежала в соседнюю комнату, надувшись на своей постели, точно маленький ребенок. За шторами квадратного окна – неестественно светлый синий свет. И по сей день мне кажется, что таким светом окрашиваться ночная природа просто не может. Было ли то игрой моего воображения? Под шкафом возобновился скрежет. Близко загудел двигатель, блеснули фары, зашуршали шины на гравии, оторвав мое внимание от шкафа. - Папа! – я вылетела из комнаты, на ходу натягивая дождевик, быстрым ветром миновала старуху, чуть не запуталась в резиновых сапогах и сбежала со ступенек, пряча голову под капюшоном. Синяя Хонда и правда заняла свое место возле забора. Отец, с сияющей улыбкой, в руке – бумажный пакет из Макдональдса. Картошка остыла и размякла, но оттого не потеряла свой сочный вкус, пропитавшись солью. Ночью меня разбудил стук. Что-то мелкое, похожее на капельный звон, и не близкое, и не далекое. Природа за кружевом шторы упорно светилась нежной синевой. Уличная уборная была самым страшным в этом доме. Под безразмерной отцовской курткой ночная рубашка, босые ноги скользнули в резиновые сапоги. Старый дом никогда не запирался на ночь, лишь большая щеколда в подтеках красной краски. Тихо, чтобы старуха не услышала. Рыхлая земля, тонущие в грязи подошвы, тихий шелест мокрой листвы, окутанная ночной дымкой спящая природа, холодок закрадывается под полы ночнушки. В ночи дом казался выше, больше, темнее. Вечные мышино-серые деревяшки фасада – совсем черные. Я пятилась меж грядок, охватывая взглядом разросшееся строение. Бемби попискивал в накрытой клетке. Тогда я и увидела, чем светилось мое окно: силуэт на коньке крыши, там, на высоте двух этажей, белесый, точно лунный обруч, испещренный мелкой листвой тощих веток. Из той ночи я больше ничего не запомнила, наутро проснувшись в своей постели. Сапоги у порога, куртка отца на крючке у выхода. Приснилось ли мне?***
- У вас в бочке головастики. Закончив утреннюю кормежку Бемби, я по-привычке пнула один из старухиных огородных колышков. Алекс упирался в бочку ладонями, материал вибрировал, и водная гладь расходилась гипнотическими кругами. Когда вода стихла, из черной глубины вновь появились десятки черных мелких существ. Занавеска под связкой лука отодвинулась: старуха следила за нами. Она это часто стала делать. Алекс сказал, что нашел. Чистилище стало единственным прибежищем от взглядов старухи. Крыльцо – гнивший деревянный настил, срубы дерева вместо стульев. - Нашел фото среди альбомов, – протягивал он мне желтую фотокарточку. – Это же твои? Еще до пожара. Тут и подписи есть. Со снимка на меня смотрело три поколения: девочка, девушка и женщина. В девушке я узнала свою старуху – тот же озлобленный взгляд и хитрая полуулыбка. Фотограф стоял на месте нашего сада, и люди с фото позировали с широкой веранды. Я узнавала лишь скат амбарной крыши. – Я видела ее, – ткнула я пальцем в самую старшую, чьи длинные светлые волосы напомнили мне о силуэте на коньке крыши. - Видела на фотографиях? - Нет, ее призрак. Алекс молчал, и я испугалась, что он не поверит. Но он спокойно продолжил. - Так это она была в доме во время пожара? Я пожала плечами. - Отец рассказывал, что в старом доме выросли мои тетки. Это их игрушки на втором этаже. Алекс оглянулся на окошки крытой террасы позади нас. - Может, призраки дома не злые? – я вытащила спичечный коробок. – Может, они хотят мне что-то сказать? Я потрясла коробок, забилась запертая внутри пара спичек. - Вторая из комикса в шкафу, да? Я кивнула. Алекс вытащил из кармана руку, в разжатом кулаке – спичка. - Это не наша. Я таких вообще никогда не видел. - Где ты ее нашел? Алекс почесал макушку. - В слоях ткани нашего кресла, – и снова сунул фото. – Вот этого. Позади женщин стояло сборное кресло с фланелевым черно-красным покрытием. Наверное, уцелело во время пожара и перекочевало к соседям. Спичку вложили в коробок. Всего три. - Давай поищем еще? – предложил Алекс. Так спокойно, словно звал играть в приставку. Мне идея понравилась. Мы стали сыщиками. Наконец-то моя команда Корпорации «Тайна» пополнилась, и я больше не была одиноким охотником с фонариком наперевес. Детским умом все казалось забавой, я была просто рада компании соседского мальчика, который разделил мою игру. Мы стали искать, все дни уделяя только этому. Солнце так и не выглядывало из-за серой пасмурной пелены, и старуха проводила все сутки в саду, укрывая и утепляя свои растения. Мы с Алексом начали с кухни-гостиной. Обшарили все полки, ощупали все диваны и стулья, проверяли сервиз, оранжевый, похожий на тыкву абажур и даже темные внутренности бордового холодильника, останавливаясь лишь старуха возвращалась в дом. Нашли лишь одну, четвертую, тоже обрубленную, в старой красной фарфоровой сахарнице за хрусталем. За два дня мы облазили все видимые места, и затея начинала утомлять. - Должен быть какой-то принцип, – высказался Алекс, упав на жесткий диван; рука его легла на одну из моих книг, и с детской отвлеченностью он раскрыл переплет. Мой ноготь скреб о серную терку спичечного коробка. Захотелось есть. Есть в доме хотелось постоянно. Я подняла крышку с одной из кастрюль. Щавель… - Чем связана банка крахмала, комикс, стул и сахарница? Я не успела подумать: старуха зорко глядела на меня из сада через кухонное оконце. На пути к спальне кивнула Алексу головой. Внутри было извечно холодно. И того комикса нигде не было. Мы стряхивали покрывала, вывернули весь шкаф так, что на постели оказался завал из книг и вещей, и деревянные полки опустели, но таинственный комикс так и не нашли. Я так и не узнала, куда он делся. Наверное, старуха выкинула. Назло мне. Алекс распластался на полу, оглядывая пространство между ножек шкафа. И присвистнул. - Вот почему ты шорохи слышишь, – поднявшись, Алекс сдвинул боковину, приваленную к стене. Пустой шкаф легко поддался, со скрежетом ножек заелозив по паркету. В полу под шкафом зияла дыра, доска обвалилась до бетона, и в отверстии светилась дневным светом рыхлая земляная насыпь. Я отрешенно слушала задувания ветра. Дырка в полу! Слышимый мною скрежет создавали… животные? Могли бы они пробраться в комнату? Я боялась, что находка Алекса разуверит его в моих рассказах о призраках. Но он верил. Дыра в полу меня так поразила, что больше в этот день мы спички не искали. Алекс уверял, что надо рассказать о дыре взрослым, но мне почему-то делать этого вовсе не хотелось. А комикс тот я так больше никогда и не нашла.***
Через дорогу, в доме напротив жила одинокая женщина. Дом был слишком большой для нее одной, в козлятнике на заднем дворе держала коз. Старухе надоела наша ежедневная возня, Алекса отправила домой, а меня послала за козьим молоком, всучив бидон. Между домов – широкая ухабистая дорога, испещренная глубокими вмятинами шин; сапоги вязли в мягкой, глиняно-красной земле. Размахивая пустой канистрой, в развевающемся дождевике и упорно сбивающейся ветром челкой я подкрадывалась к соседскому участку. Когда-то я подходила к нему так же близко – очень давно, когда мама однажды привела меня сюда под давно забытой причине. С той вылазки я не запомнила ничего, кроме провалившегося крыльца. Забора не было. Участок давно порос высокой осокой, чертополохом, полевым колючим бодяком. Крыльцо выглядело так же печально, как я запомнила. Чтобы пройти с лестницы в дом, надо было обогнуть пропасть в досках, перелететь дугообразным размашистым шагом, держась за толстое ограждение веранды. - Почему вы ее не почините? – спросила я, передавая бидон полногрудой румяной женщине. За молоком к ней многие ходили. По каким-то своим причинам она неистово мне улыбалась, называя сладкой девчушкой, и беспрестанно трогала мой худой подбородок. Ее любезность пугала и грела, старуха так со мной никогда не разговаривала. - Деточка, выбору некоторых вещей лучше подчиниться. Думаешь, не подлатывали ни разу? Мой покойный муженек не раз менял доски, но что толку? Все равно проваливались на том же месте! Потом я и поняла, что то, что отмерло лучше таковым и оставить. Я же не воскрешаю мужа, – расхохоталась она, уплывая в недра дома с моим бидоном. Шутки я не поняла, но из вежливости улыбнулась пустоте, оглядывая единственное, что потом запомнила: целая стена из фотоснимков, малых и больших, от «кабинетных портретов» с паспарту до относительно новых, цветных, пленочных. Пока я всматривалась в лица с фотографий, женщина то терялась на заднем дворе, то пышным призраком проплывала мимо дверей. - Фотографии – самые верные хранители истории, – крикнула она. – Знала ли ты, что раньше для стóящего снимка пользовались фотографическими спичками? Я раскрыла рот, застопорившись взглядом на полоске обоев меж двух фоторамок. Пальцы в кармане легли на мой коробок. - Спичками? – повторно выкрикнула я в недра дома. - Да-да, – шел глухой ответ, – такими чудны́ми, с круглыми головками! Ну просто прелесть! Скрипнула задняя дверь, и женщина вовсе пропала. Фотографические. Фотоспички. Я дважды повторила новое слово. - Оставайся на чай. У меня есть грибной пирог, – вернулась женщина. В комнату потянул специфический молочный запах. - Спасибо, но как-нибудь потом, – улыбнулась я. Мне хотелось скорее рассказать Алексу про спички. Пока я думала об этом, женщина еще говорила про чай, но я не слушала. Мои мысли захватила новая деталь: в одной руке женщины – мой бидон, но пустой. В другой – большой. Красный. Женщина поймала взгляд. - Ваш совсем маленький, дай думаю, порадую такую сладкую девчушку, – если бы ее руки не были заняты, она наверняка бы вновь ухватилась за мой подбородок. – Потом занесете. Я машинально протянула руки. Красный бидон перевесил, я вмиг скосила на бок. - Красный цвет магический. Он защищает по злой энергетики. Ты знаешь, что такое энергетика? - Мне уже пора… – замялась я, чувствуя вес бидона. В тот день я узнала, что даже бродячие псы сторонились старого дома. А, может, это все была та защитная энергетика красного, о которой говорила соседка… Пересекая широкую дорогу, двигаясь медленными шажками, переступая ухабистые земляные кочки, я услышала шорохи. Снизу по дороге мне навстречу двигались две собаки. Псов знали все, они были вроде местной собачьей банды, слонялись по округе, словно ежедневный обход территории, гоняли домашних кошек; матери с колясками их сторонились. Я застопорилась посередине дороги. Никогда еще не была одна в такой близи к этим псам. Собаки замерли в ответ, качнув мордами. Я завертелась по сторонам в поисках людей, но улица была предательски пустынна. До калитки дома – всего каких-то десять шагов, но тело словно опухло, и я не могла заставить себя пошевелиться. Я забыла все, что мне говорили взрослые: двигайся медленно, не смотри им в глаза, позови на помощь если боишься. И в ужасе махнула пустым бидоном. - Кыш, уходите! – крикнула я сухим голосом. Как по команде, псы угрожающе зарычали. Мне стало по-настоящему страшно, вес полного красного бидона вдруг показался убийственно тяжелым. Канистра выпала из моей руки, сбилась крышка, молоко разлилось по следам шин. За ним упал и второй бидон, псы подтянули передние лапы, и я, не думая, дернулась к своему забору со свистом капюшона дождевика. Собаки помчались за мной с призывным рыком, я слышала, как лапы их всплеснули разлившееся молоко, как страх вышиб воздух из моих легких, как сжалось сердце. Собачий рык был так близко, что мне казалось, я не успею, они повалят меня на живот и разорвут. Чувствуя, что вот-вот упаду сама, я толкнула калитку, упав на трясущихся руках на влажную траву. Минуты, часы – сколько я пыталась отдышаться? Я поднялась, когда дрожь адреналина отступила и тело обмякло. А псы мешкали в метре от калитки, не смея приблизиться, изучали меня поверх низких досок забора.***
Красный цвет. Соседка не соврала тогда, он действительно спас мне жизнь… Старуха больше не пускала нас с Алексом играть в доме. По ее словам, «мы скакали как кони, нарушая ее спокойствие». Я не винила себя в ее злобе, тогда было так просто ненавидеть, лишь сейчас понимаю, что мне ее жаль. Теперь мы с Алексом встречались у дальнего стыка двух заборов: я вязла в кустах смородины, натянув рукав дождевика Алекс отмахивался от зарослей крапивы. Я все ему рассказала. Красная банка крахмала, красная сахарница, комикс с красной обложкой и красно-черная клетка кресла – мы нашли наше связующее звено. Живой ум Алекса понравился с самого начала, тогда соседский мальчик и пополнил мой скудный список детских возлюбленных: Питер Пэн юного Самптера, Майк Пендер и он – Алекс. Мы стали искать все красные вещи дома, всего дома. Тайком прокрадывались к третьим боковым соседям на крыльцо и ощупывали карманы свисавших с гвоздей детских красных толстовок, я распарывала все плюшевые игрушки красного цвета, Алекс переворошил гору алых тканей в своей гостиной. Под «луковым» окном нашей половины дома примостился старый железный шкаф, от дождя покрывшийся красной ржавчиной. Его мы тоже пытались открыть, но дужка припаялась ржавчиной к корпусу. Мы ничего не нашли. Лишь однажды мне удалось провести Алекса на чердак. Пролезая по темной лестнице, я остановилась, нащупав отходящий край плотной материи. Алекс с интересом оглядывал «внутренности». Он и нашел пятую спичку – за той самой испугавшей меня банкой. С красной крышкой. Мы долго сидели на ступенях в темноте, внимая свисту ветра, прислушивались. - И правда мистическое место, – согласился Алекс. Его я не видела, но чувствовала запах порошка. Думала, что он бы успокоил, будь мне страшно. В чердачной комнате мы ничего не нашли. Алекс долго выглядывал в окно, изучая территорию, говорил, что с такой высоты еще ни разу не видел участок, разглядывал свою веранду, что краешком ограждения выглядывала из-за зарослей можжевельника – делал то, что в моем представлении и должен был делать призрак этого дома. Алекс долго разглядывал фигурки самолетов, расспрашивал о них. А я рассказывала. О полетах отца, о конструировании двигателей, о таинственных историях, которые отец мне доверял. И впервые от нашего веса просел матрас, впервые поднялась пыль с многолетнего одеяла. Но сколько бы мы ни держали дверь раскрытой, солдатики больше не падали с полки.***
- Сколько еще? – спросил Алекс. Мы жались к забору на нашем привычном месте. Я жевала принесенный Алексом сэндвич с салями: Алекс стал часто приносить мне еду. Держать ее руками было холодно, но стряпню моей старухи есть с каждым днем было все труднее. Я так ждала приезда отца. - Не знаю. Пять, может шесть… Коробок ответов не давал: поломанные спички заполняли его неровно. Бемби исхудал. Я вытащила из сэндвича лист салата, просунув трубочкой через решетку клетки. Прокоп стал глубже, с другой стороны забора вскоре начала проваливаться земля. Я сказала об этом старухе, на что она сухо выделила отвалившуюся от фасада старую фанеру. Я накрыла ею участок земли за забором, привалив камнями. Бабка Алекса быстро узнала про воровство внука. Долго скандалила с моей старухой через забор, грозясь отравить ее посевы, словно это они были виноваты в моей забастовке. Старуха ругалась, теперь гоняя меня от соседского мальчика даже на улице. Спичечные поиски на время прекратились. Каждую ночь я дожидалась, пока старуха не заснет, упорно вглядываясь в стекла окна. Свечение продолжалось, и каждую ночь я вновь и вновь прокрадывалась на улицу, но никаких привидений, никаких сфер на коньке крыши больше не было. Я стала верить, что мне все приснилось. А спички? Может быть наше детское воображение и правда нарисовало тайную историю, подкрасив скучную реальность? В молодости отец увлекался фотографией, так, может, спички просто разбросало по дому от времени? Вернулся отец. Старуха упорно выговаривала ему все, что я «натворила» в его отсутствие. Слушать долго он не стал: то ли его всегда больше волновало скорейшее возвращение к извечной стройке, то ли и правда моя отцовская протекция была столь сильной, но мне ничего не сделали ни за бидоны, ни за голодовку, ни тем более за общение с Алексом. В то утро мы договорились с ним встретиться у Чистилища: отец против нашей дружбы ничего не имел. Или ему было все равно. По узкой дорожке между участков мы шли гуськом: отец впереди, толкая садовую тачку, груженую землей, я позади. В то утро было холодно. Настолько, что всю дорогу я натягивала обратно сползавшую с ушей красную флисовую шапку. Внезапно спина отца покачнулась, тачка круто свернула вбок. - Осторожно, отойди, – предупредил отец, уступая, расходясь в узком пространстве с крупной фигурой. Бабка Алекса. Тачка покатилась вперед, я юркнула следом, не поднимая взгляда, лишь заметив длинную деревянную ручку косы; лезвие торчало за спиной. Сперва – мягкое касание. Я ничего не почувствовала, думая, что задела макушкой ветви сливы. Лишь сбила шапку ладонью вниз и, отставая, погнала вслед за отцом, который так ни разу и не обернулся. Трава била по ногам, я не понимала, почему так несусь. Пару раз меня дернуло с тропы в заросли осоки, и я вяло переставляла ноги, возвращаясь обратно. Затем холод. Не тот, каким окутывал каждый дождливый день, а другой. Холодок был словно снаружи, словно оболочка. Я ощущала его на лице, в ногах, на кончиках пальцев, но не внутри тела. Тогда-то я и заметила кровь – пятно на ладони, которой я поправляла шапку. Я вновь тронула намокшую ткань. Вид свежей крови меня не испугал. В тот момент я подумала о маме, о том, как она расстроится, узнав об этом. С немеющими губами я рванула к возящемуся с замком входной двери отцу. Я была рада, что шапка темно-красная: упавшая в прихожей, она показалась намоченной обычной водой. Отец повез меня в больницу. Дороги до нее я не помню совсем. Не помню, но представляю гнев отца, не помню полотенца, что плотно сдавливало мое темя, не помню своих ощущений, боли, мыслей. Зато хорошо помню больницу: грязное, старое здание с облупившейся на стенах краской. Помню пациентов: в приемной мужчина и сын, у последнего воткнутый гвоздь – вот только в какую часть тела не помню. Оно и к лучшему. Сильнее всего меня поразил кабинет: на огромном, казавшемся мне тогда пыточным кресле грузная туша мужчины с развороченным от бензопилы ртом. Лица невозможно было разобрать. Медработник орудовал над ним инструментами, называя мужчину по имени, со смешком причитая о его очередном визите. Картина так меня поразила, что слова медсестры о предстоящем мне «малюсеньком укольчике» я слышала вполуха. Рану от лезвия косы мне зашили прямо там, на кушетке. Как и когда мы вернулись в Чистилище я тоже не помню. Несколько ли часов или дней прошло, но я долго, много спала. Во снах ко мне приходили картинки тайников – красных шкатулок, коробок, сосудов, игрушек, половиц. Со всех стекала краска, капая, точно кровь. В последнем сне я стояла в саду старого дома, а белый призрак женщины на коньке больше не смотрел в профиль: она смотрела на меня, и мутно–прозрачное, точно туман платье ее вдруг воспламенилось ярким красным костром. И такое тепло обволокло меня от того огня, что во сне я расплакалась. А потом я опять проснулась. - К тебе посетители. В дверном проеме за отцом мелькнула знакомая светлая макушка. Алекс замялся возле отца, засовывая руки в карманы дождевика. Отец оставил нас. Алекс жался у холодильника. - Твой папа мне все рассказал. Жуть. Не могу находиться в доме. Я подтянулась на подушке. На кухне шпарил обогреватель. Я подумала о ссадинах, что получали герои мистических детских фильмов, об их синяках и мелких порезах. Меня обуяла неясная гордость. - Производственная травма, – гордо улыбнулась я. Производственная. Это слово я тоже быстро выучила: отец так называл все свои занозы. Алекс обвел свою макушку пальцем, спрашивая, как голова. Нормально, кивала я. Боли не было. Теперь голова постоянно была в шапке: я и рада была, так волосы не раздувало от ветра. Знала ли я тогда про саморассасывающиеся швы или нет, но о ране я быстро забыла. Меня спасла шапка. Красная шапка. Она смягчила удар лезвия. Алекс принес мне радужные драже «Бонибон» в тубе, и я вспомнила о тех снах старого дома, о теплых лучах радуги. Рассасывая цветные оболочки, Алекс рассказал мне, что выкрал у своей бабки самый большой бидон и отнес в соседский дом – той самой женщине, владевшей козами и обрушившимся крыльцом. Спросил ее о фотоспичках, и она показала сохранившийся у нее коллекционный коробок. Алекс их пересчитал. Всего девять. - Нам не хватает четырех, – неуверенным голосом произнес Алекс, когда мы шли по тропинке обратно к старому дому. Мне не терпелось увидеть Бемби. Кто кормил его в мое отсутствие? – Ты все еще хочешь продолжать? Конечно хотела! И желание усилилось, стоило мне найти клетку Бемби пустой. Со стучащим сердцем я ворошила пожухлую траву и остатки пожеванной капусты, словно мой кролик мог сжаться до размера хомяка и спрятаться в увядшем клевере. Охватила настоящая паника. Алекс оббежал участок, нашел в земле дыру – новую, соседствующую с фанерой. Мы заталкивали ветки в подкоп, веря, что Бемби застрял где-то между. Но кролика и правда не было. Я расплакалась. Алекс отрешенно замер возле клетки, а я давилась слезами. Кричала старухе, выманив из ее логова, дрожала от гнева и обиды, а она отвечала сухими фразами. Убежал. Докопал и убежал. Несчастное животное. Думать надо было, когда сажали его в эту конуру. Как я разозлилась. Возненавидела старуху, бабку Алекса, даже отца, но больше всего сам дом. Кричала, что ненавижу, на самом деле адресуя именно дому. Это он выжил моего Бемби, как выживал все хорошее. Сперва здесь не могла ночевать мама, затем я, теперь и Алекс. Все чистое и доброе дом отторгал, оставляя лишь самую мерзость. Тогда я еще не понимала, что это было хорошим знаком. Мы нашли комья светлого пуха возле крыльца. Алекс нашел еще – под крапивой на дорожке за участком. Что стало с Бемби я так никогда и не узнала. Всосала ли его материя дома, убежал ли в лес и завел семью, как уверял меня отец, или же его загрызли бродячие псы в отместку мне. За то лето я вновь вернусь в старый дом всего один раз… Алекс увел меня. В Чистилище я давилась водой и изводила новую пачку салфеток. Отец сварил нам какао, но плохо – с пленкой. Сказал, что вечером пожарит лучшее мясо. Я улыбалась сквозь слезы. Его мясо на гриле я любила. Сейчас мне жалко того Алекса – он не знал, что делать. Долго молчал, а потом попросился посмотреть мое тайное место под лестницей. В огромной гостиной он был впервые, завороженный объемной люстрой из оленьих рогов и обилием скрытой под накидками мебели. Я раскрыла дверцу, отодвинув ногой видеокассеты. Прежде, чем мы влезли внутрь, Алекс крепко меня обнял. С тем невинным теплом и наивной добротой, какими обладают лишь дети. Мне стало легче, опухшее от слез лицо потеплело. Не без усилий забравшись внутрь, замерли во вздувшихся толстовках, в полумраке боясь дышать, словно напитываясь атмосферой. Алекс едва мог поворачивать голову. Криво вывернув руку, я вытащила из кармана слегка измявшийся спичечный коробок. - Смотри! – в свете зажженной люстры я впервые заметила рисунок на коробке. Нечеткий, точно нарочно стертый. Двухцветное пламя костра. Алекс кивнул, у соседки точно такой же. Но раньше рисунка не было, шептала я. Алекса передернуло.***
Широкие ступени лестницы вели все выше и выше, поглощая сумраком второго этажа. Алекс размышлял. Сюда перенесли вещи из старого дома, напомнил он. Вещи и игрушки. Озарение наполнило меня приятной энергией, азартом – тем, который я ощущала при просмотре фильмов: герои в шаге от разгадки, и начинается финальная погоня, битва, раскрытие тайны, адреналином бьет и зрителя. К своему стыду о Бемби я забыла. Печальные взгляды кукол взывали к нашей милости. Все эти спасшиеся, гнилые туловища давно стоило похоронить и предать истории. «Говорящие» куклы-близнецы были в красной коляске. Пятая и шестая спички. Шар, что перекатывался той ночью по полу откатился к ножке табурета, перетянутого красной, сгнившей тканью. Седьмая спичка. Восьмая на кирпиче печной трубы самой малой комнаты. Девятую искали дольше всего, обходя все комнаты по кругу, выхватывая из стопок красные обложки. Сумеречная синева сменилась ночным мраком. Внизу – шум. Быстрый, точечный, как стук по двери. Мы замерли, прислушиваясь. Зазвенели китайские колокольчики. Я выглядывала в окно – отец разжигал огонь для мяса. В доме мы были одни. На первом этаже, на полу, среди забытой мебели, лежала одна из отцовских пластинок. «The Searchers». Альбом шестьдесят четвертого года. Красная обложка. Последняя спичка выпала их конверта мне на ладошку. И словно бы рисунок на спичечном коробке был завершен, словно проступил сквозь картон. Пламя. Трещали поленья в мангале, дым растворялся в холодном воздухе. Во тьме мы были невидимыми духами природы, как лисы невидимы для полевой мыши. Старый дом. Он словно бы раскачивался, силясь сдвинуться с места. Под тяжестью грехов, желчи, злобы и ненависти он оседал и поднимался, источая запахи старости. Нагромождение чашек на гнущихся полках, часовой стук, подергивание кружевного края скатерти. Мебель, словно плывущая от напольного вздутия и свист ветра в щели проема, что вел на чердак. Пламя побежало по занавескам, сжирая коробки овсяных хлопьев и полотенца, кусая оторванные куски обоев, перебегая по тонкой обивке дивана на пучки засушенных трав, по полкам книг, лопая стеклянные дверцы, обжигая сервиз, навсегда уничтожая подмигивающую гейшу, голубой фон которой больше не был голубым. Он был блистательно желтым, испепеляюще теплым, солнечным. Стекла посыпались на траву, и связке лука так никогда и не было суждено быть использованной. Шаткая деревянная оболочка затянулась грациозными язычками пламени, поглощая ветхие панели, облупливая плитку. Коробок фотоспичек полетел в раскрытый дверной проем, и дом с благодарностью проглотил вновь обретенную собственность. Алекс сжал мою руку. Огонь словно лизал ветер, охватывая облупленную краску фасада, и двери, что некогда были кроваво-красными чернели. Трещало дерево, все громче и громче, и взрывались банки, и я так хотела видеть осветившуюся лестницу чердака, как плавились игрушки и выжигалась пыль постельного белья. Крики, хватающие нас руки, оттаскивающие все дальше по траве вглубь сада, ненавистные мне люди, одергивающие мою руку, сжатую рукой Алекса, и мои сапоги, что яростным ликованием топтали ненавистные ряды посевов. Дым, что наполнял ночное небо паровозными клубами, жар, первое тепло за все лето. Огонь выжигал дом, выжигал в нем тьму, вековую дряхлость, и я чувствовала его признательность. Все звуки были звуками не пожара, а голосами – затянувшейся, немой истории, что обрела наконец свой голос. Дом светился не от пожара, а от благодарности, и я будто-то бы вновь увидела серебряное свечение на коньке крыши. А, может, то были просто блики металлических листов. Смерть смерти. Дом рушился, осыпаясь, лопаясь, испепеляясь, свистя, трескаясь, звеня и пыхтя. Перерождение физической оболочки. И моя ладонь все крепче сжимала ладонь Алекса.***
Мы потерялись. Как героев кино судьба свела нас выполнить предназначение и вновь развела – выполнять предназначения наши собственные. Я потеряла дорогу к этим местам на долгие десять лет, но вот я, стою жарким июльским днем перед разросшимися зарослями крапивы, словно насмешкой вытянувшейся на могиле старого дома. Сочная зелень деревьев, заросли травы – такие высокие и новые, что я едва узнавала места. Где-то там, у корней поросшей осоки, руины временного пристанища моего кролика. За десять лет я часто его вспоминала. И мысленно говорила с ним, как говорила когда-то с самим домом. Бемби было суждено попасть ко мне, но я все равно извинялась за ту судьбу, какой подвергла его моя семья. Сквозь кроны яблонь – вид на дорогу. Прямой: забора уже не было. Как и того большого соседского дома, где пахло домашним скотом и тушеными грибами. Что стало с ним? Куда делась женщина, появившаяся в моей жизни так вовремя и ненадолго и так же быстро исчезнувшая? Куда дели коз? И был ли кто-то, кто забрал те фотографии с ее стены? Кто сохранил их? Фотографии – самые верные хранители истории. Ее слова запомнились. Куда быстрее фотографий стареют вещи, наблюдение за медленной смертью которых протекает болезненным бессилием. Чистилище же осталось Чистилищем. Медленно достраиваемым с годами, но так никогда и не достроенным полностью. Скорее, реставрируемым из года в год: отец то добавлял плитку на фундамент, то пристраивал открытую веранду, то перекладывал покрытие крыши, но никогда не брался за второй этаж. Комнаты, что казались в детстве большими, теперь наседали потолочными балками, бывшая в чехлах мебель больше не вызывает призрачных ассоциаций вампирского поместья. Теперь это просто старая мебель, старое Чистилище, застопорившееся во времени, как и положено Чистилищу: даже некогда кирпичный, внушавший величие камин стал беленым под стать. Затянутая пылью крышка электропроигрывателя, новая широкая трещина. Те пластинки, которые тогда казались мне огромными картонными квадратами, я трогала и вспоминала. Майк Пендер. Состаривается все. Я забрала ее, как и книги – все, которые привлекали внимание, теперь я знала значения намного больших названий, и стопки перекочевывали в салон автомобиля. За дверцей моего потайного уголка под лестницей теперь был склад красок. Кузнечики в траве. Грачи на песке. Камера в руках. Старый дом живуч. Выжил ржавый, потонувший в земле железный ящик: замка теперь не было, и из приоткрытой дверцы торчал пыльный завал пустых бутылок и груда сгоревших оконных рам, дверных каркасов. Выжило что-то малое, принадлежащее боковой части, пустовавшей в то странно-холодное лето. Основание чужой лестницы, ведущей некогда к совсем окосевшему бортику веранды, стены крыльца – черно-зеленые. Нетронутое детское пальто на гвозде, просевший линолеум с дыркой перед дверным проемом. За приоткрытой дверью – одна галоша, ведро на замусоренном полу, раскрытые кухонные дверцы. Потолок, что медленно осыпался, отслаиваясь, точно обои, и пепельный налет на чайнике, что прижат к обгоревшим остаткам стены. До приезда я думала, что буду чувствовать грусть и тоску, но я не ощущала здесь ничего, кроме всплывавших картинок воспоминаний. Фотографии. Мои чувства были фотографиями из прошлого. История здесь сохранилась, но совсем иначе. Все уцелевшее должно было выжить, молчаливое, недвижимое, словно в миг брошенное хозяевами, оно застопорилось во времени, и я уже не ощущала того болезненного дыхания, какое источал дом тогда. Музейная кома. Предметы, оставшиеся для того, чтобы я их нашла. Мебель, помещения, бывшие такими огромными в детстве, теперь кажущиеся игрушечно маленькими. И стул. Удивительный странник трех квартир, складной стул с черно-белой фланелевой клеткой – сначала наш, потом Алекса. Он радушно простаивал на облезлом линолеуме веранды, словно не постарев ни на день. Щелкнувший затвор моей камеры. Жар на спине, палящее солнце. Под джинсовой штаниной комбинезона – ласковое щекотание подорожника. Я фотографировала – снова копала. Копала в недра исчезнувшей и давно забытой истории. Чтобы возродить? Или чтобы проститься? И был ли Алекс? Шорох травы. И голос. Трудно узнаваемый теперь, но в вопросе все то же детское тепло и надежда. - Опять копаешь? И я обернулась…