***
Начало того лета было холодным. Холодным по-осеннему, дождливым, звенящим ледяными каплями по ведрам под яблонями, окутывающим лесные озера и болота дымкой тумана по утрам. В некоторые дни, чтобы остановить ноющую боль в ушах, с полки стаскивалась шапка. За городом мы владели двумя участками, примыкающими один к другому, и, как бы это описали в детских сказках, на опушке темного леса. Лес и правда был темный, пирамидки еловых крон густо кучковались, опоясывая деревню и растягиваясь на многие километры. В зимнее время, когда темнеет рано и кажется, что грани между утром и вечером не существует, из мрака лесной чащи появлялись лисы, и с чердака можно было долго наблюдать за грязно-рыжей грациозной спинкой животного, что появлялось и снова тонуло в глубоком слое бархатного снега на опушке, выискивая пригревшихся полевых мышей. Обсерватория для лис была новым, еще не достроенным домом. В нем не пахло ничем, кроме свежеструганного дерева, а толстые, мощные, круглые бревна стен были липкими, покрытыми длинными шершавыми лоскутами коры. Льняная пакля утеплителя торчала рваными комками по периметру комнат, и от дуновений ветра всегда казалась развевающимся живым существом из морских глубин. Отец с извечной кружкой дымящегося чая крутился на улице вокруг самодельного рабочего пространства для стружки досок. Чем был всегда занят – непонятно, но пропадал целыми днями. Я не любила этот дом. Он был холодным, пустым, сколько бы отец ни имитировал деятельность, ничего нового внутри не появлялось. Мне нравились отдельные вещи: потайная дверца под лестницей, за ней – низкое, свежее пространство, вмещающее дважды согнутую меня. Во тьме вдыхала пряный запах дерева, прятала коробки кассет. Лестница на второй этаж – широкая, деревянная; ее ступени казались тогда сверхъестественно большими, гладкими. Одно из огромных арочных окон примыкало к первому лестничному маршу, на кованой решетке болтались куски паутины, у стеклопакета располагалось кладбище мух. Насекомые умирали здесь целыми семьями, покрывая не только подоконники, но и забиваясь в стыки ступеней. Из окна я могла долго рассматривать утренние дымчатые лесные заросли, кроны которых там, на расстоянии, за широкой опушкой, делили линию горизонта. Под высоким потолком лестничного пролета торчали две пары оленьих рогов. Все было деревянным в этом месте, точно Пряничный домик. От лестничной площадки по стене до самой крыши тянулись углубления – книжные полки, скрытые стеклянными раздвижными дверцами. Разнообразие названий поражало мое детское воображение. Самоучитель японского, энциклопедия редких заболеваний, труды по парапсихологии, сборник Эдгара По на английском, Анн и Серж Голон, «Звонок мертвецу», немыслимые тома всего о жизни, дикие иллюстрации средневековых французских сказок, «Психологические проблемы космических полетов», справочник инженера авиационного оборудования самолетов, введение в религиоведение, полный справочник лекарственных препаратов, иллюстрированный альбом красот Северной Каролины – список бесконечен и перетекает в библиотечный каталог. Я любила их вид, их количество, их превалирование над физическим миром – в буквальном смысле; сумбурным, небрежным беспорядком выстраиваясь на этих бесконечных полках они словно парили над землей. Открывая секретные встроенные ящики у крошечного мансардного окна находишь книги, заглядывая в новенькие, недавно купленные, но еще не установленные кухонные ящики огромной гостиной находишь книги. Открывая дверь будущей детской на втором этаже – книги. Книги, книги – они устилали все видимые и невидимые поверхности, будто просачиваясь из материи, словно прорастая от холода и влаги недоделанного второго этажа, точно плесень и грибы. Причудливые, загадочные названия, истрепавшиеся от времени корешки, выцветшие обложки, они притягивали взгляды, точно музейные экспонаты. Узкий коридор второго этажа, две комнаты – каждая под двускатной крышей, – в дверях зияли пустоты от отсутствующих стекол, и так просто можно было почувствовать себя сверхчеловеком, просовывая руку в голые оконные рамки, точно обладая способностью рассасывать материю. Детская была не моя, а кукольная. Залежи игрушек, точно магазинный склад, – старых, облезлых и потасканных. Гигантская, голая идейная спальня казалась логовом вампиров: балки крыши огромными буквами «А» испещряли черный плотный изоляционный материал, натянутый по всему периметру комнаты; во многих местах покрытие отходило от причудливых форм досок, и в углублениях свистел ветер. Комната завалена строительным материалом, куски фанеры и панели свалены под скаты крыши точно холсты живописца. В старых коробках из-под микроволновок – горы молотков, шпателей, рубанков, ножовок и напильников. В обрезанных пятилитровках – завал шурупов и гвоздей. Единственное арочное окно разбито, и поселившиеся в низком уличном сарае сороки часто таскали отсюда блестящие побрякушки, пряча находки в вырытых в траве ямах. В моем детском воображении в этой вечно холодной и темной от покрытия комнате должны были жить летучие мыши, но стык под крышей облюбовали ласточки, свив себе толстое серое гнездо. В то лето вывели первое потомство, и когда днем белогрудые чирикалки возвращались в дом, легко подрагивала изумрудная, вот-вот коснувшаяся бы пола лампа на длинном проводе. Будущее назначение меньшего по величине помещения никогда не было мне понятно. Не то комната, не то чулан. В односкатную крышу упиралась кирпичная печная труба, вырывавшаяся из пола прямо посередине. Не то, что обойти, – проползти вокруг можно было за считанные секунды. Старый стул с почерневшей подушкой под узким окном – вот и вся мебель. Тогда я еще не знала слова «крематорий», но крематорием это место и было. На стуле доживали свой век прогнившие игрушки, буквально «сгорая» от тепла печной трубы. В этом доме гнило все. Единственным доделанным местом была кухня с огромным кирпичным камином. Только здесь было тепло. Под диваном – толстая шкура. И стопки книг. Кружки с ободками желтых чайных разводов, старые семейные фото, мои старые рисунки, десятки пар отцовских очков, провода, мужская еда, мужские вещи. Когда-то давно отец был пилотом, и всевозможные фигурки самолетов заполоняли самодельные полки. Это был его дом. Даже игрушки были его. Холодные, пахнувшие плесенью, они не ощущались как мои. Это был дом отца. Странный дом. Только возведенный, но наполненный старыми, гниющими вещами и мебелью, накрытой пыльными тряпками. И не старый, но и не новый. Ни там, ни тут, эдакое нечто между двух миров. Из-за скопления кукольных душ, неиспользуемой мебели, белого сайдинга и ослепляющего металла крыши я называла его Чистилищем. Отец часто читал вслух Данте, и такое слово я выучила быстро. Чистилище. Я не любила этот дом, но он был куда приятнее второго. У него названия не было. Он просто был, и само его существование казалось неудачно затянувшейся шуткой. Как назвать то, что по всем законам бытия должно было давно рассыпаться на хлопья? Старый Дом. Такой старый, что трещины и пустоты казались широкими порами, и с посвистыванием ветра каркас словно дышал. Дом формой буквы «П», поделенный низкими, хлипкими заборами между трех семей. Когда-то давно, когда единственным транспортом еще были лошади, он весь принадлежал моему роду. Теперь же о минувшем единичном владении напоминала лишь странная планировка. Стены возвели там, где их быть не должно, закрывались одни двери, и открывались новые, порой причудливо маленькие, точно для лесных существ. Лестницы навсегда скрывались от людских взглядов под обоями, и только по просевшим ступеням навечно забытых крылец можно было восстановить в воображении былой план дома. В этом доме заправляла мать отца, такая же старая, как и сама постройка. Я никак ее не называла, из нужды порой подходя настолько близко, чтобы меня услышали, но не смогли коснуться. Она вселяла не страх, но жуткое предчувствие беды, походя на старую ведьму, каждое утро подолгу укладывая длинные седые волосы голубым гребнем. Если она ничего не стирала и не выкорчевывала, то варила извечный суп из крапивы или стояла над слабо кипящим вишневым варевом до тех пор, пока воздух не становился липким и находиться в единственной гостиной-кухне было просто невыносимо. Ее ненависть ко мне была абсурдно сильной, и я старалась не попадаться ей на глаза, насколько это позволял световой день. Я много пакостничала, выкапывая ее посевы. И, делая это, всегда думала: овощи не растут по одному, их всегда много, словно семья. Я могла часами лежать на холодной траве в поле, глядя на чистое серое небо, на проплывающих гордых беркутов, и хотела быть одной из них. Или быть миниатюрной лягушкой, каких я ловила. Я хотела стать морковкой. Однажды отец взял меня в соседнее поселение, и на обочине продавали кроликов. Пушистые тушки возились в пожеванной картонной коробке. Сильно пахло сухой травой, навозом. Мне понравился белый, шустрый, его резво дергающаяся передняя лапа била соседа по плотному бочку. - Нравится? – спросил отец. Я кивнула. В тот день он кролика не купил. Отец привез его двумя днями позже, когда я дергала одну из двух створок входной двери крыльца старого дома – тоже на зло, но уже старой ведьме. Дверь была массивной, некогда полностью красной, теперь же краска потрескалась и слезла, оставив на раме вокруг мутных ребристых стекол подобия кровавых подтеков. Петли возмущенно скрипели, и я молилась, чтобы они поддались, тогда бы мерзкие запахи вареной травы больше не наполняли помещение. Старуха ругалась, но тихо, боясь гнева сына. - Смотри, кого я привез, – окликнул отец, захлопывая калитку ногой. В руках – вытянувшаяся тушка белого кролика, задние лапы бешено дергают воздух, точно заведенная игрушка. Я забыла о дверях тотчас, перепрыгивая через истертые ступени. Кролик был теплый и мягкий, точно пух зимнего капюшона. Его маленькое сердечко в страхе отбивало быстрый ритм, а испуганные черные глазки стеклянными бусинами взирали на новый мир. Тогда я еще не понимала, какой это был ужас для животного, но полюбила его всем детским сердцем в ту же минуту. Когда отец возвращался, и мне был дарован выбор между двух миров, я всегда останавливалась на Чистилище. Близость леса и практически полное затворничество было куда приятнее компании угрюмой старухи. Еще до Бемби я часто ловила лягушек на обочине возле лесной опушки. Приносила к дому и сажала в пустой надувной бассейн, часами возясь с несчастными земноводными, что скользили по резине, пытаясь выбраться. Они казались мне друзьями, питомцами, которых у меня никогда не было. Потом бассейн переворачивался, и я снова оставалась одна. Гамак, который мог взлетать так высоко, что я видела россыпь дымящихся труб внизу склона. Занятый сороками сарай, полный сверкавших безделушек; порой я из вредности утаскивала свои же заколки и перепрятывала на зло воровкам. Сбегать по широким ступеням лестницы и вновь забираться обратно, рассматривать вздутые от влаги страницы книг, пробираться сквозь завалы игрушек, пока не находился здоровый, настоящий кассовый аппарат, кнопки которого так вкусно отстукивали. В один из дней удивительным совпадением показывали «Каспера». Концовка мне совсем не понравилась. В моем идеальном, эгоистичном «касперечном» мире Каспер должен был оставаться Каспером, быть с Венди всегда-всегда. Порой мне было очень одиноко. В рассаднике кукол было до смерти спокойно, они казались затворниками дома престарелых – недвижимые, старые, с печальными взглядами. Однажды вечером я искала в детской фотоальбом красот Канады, когда пара говорящих близнецов в коляске под окном вдруг заговорила. От неожиданности я дернулась, и книги толстой стопки посыпались на пол. Куклы наперебой тянули неестественными, словно больными голосами: уложи меня, уложи меня. Стало неуютно, я завертела головой, бегло осматривая комнату, словно кто еще мог притаиться в темных углах. Сжав фотоальбом, точно оружие, просеменила до коляски. В сероватой дымке сумерек под ногами заблестела вода – это дождь налил за день в раскрытое окно. Куклы были мокрыми, и вода просто повредила механизмы батареек. Мне было грустно, что некому рассказать о взбудоражившем происшествии, не с кем поделиться испытанным адреналином. Соседские девочки казались мне глупыми, а принцип отбора как для собственной команды «Скуби Ду» казался тогда самым важным. В Чистилище было холодно в любой сезон года. Старый электропроигрыватель втиснулся между книжных стопок на забытом кухонном ящике большой комнаты. Под шипящие чарующие звуки я прыгала в мягкой объемной алой толстовке до тех пор, пока не становилось жарко и я не согревалась. На обложке грампластинки крупные желто-красные буквы «The Searchers». Кроме киношного Питера Пэна мне нравился Майк Пендер. Я часто задумывалась о потустороннем. Даже неприлично часто. Ребята из Корпорации «Тайна» или костлявый ведущий «Баек из склепа» – они делали свое дело, захватывая детское воображение. Отец покупал книги со страшилками. Однажды вечером в Чистилище погас свет. После ужина, лежа на разложенном диване отец читал историю Ацтеков, я занималась вырезками из комиксов, подложив под страницы кусок мебельного наполнителя и прокалывая мелкие картинки иголкой по контуру, как научила мама. Пахли дотлевавшие в камине угли, с водосточных труб, журча, стекала дождевая вода. В свете луны отец отложил книгу, стянул очки. Газовой зажигалкой поджег свечи в медном канделябре, в кухонном ящике нашел большой фонарь. - Сиди здесь, я к щитку. Свечное пламя задрожало. Я всунула иголку в мягкий брусок, отбрасывая комиксы. - Можно с тобой? - Нет, там дождь. Скрипнувшая входная дверь оставила меня наедине с тишиной дома. В окне пару раз блеснул свет фонаря, а затем черный отцовский силуэт исчез за углом. Время медленно тянулось. Двери кухни и большой гостиной – напротив друг друга, разделяемые узким коридором. В обоих дверях стеклянные вставки – так, что в светлое время можно было увидеть óрганы гостиной. Причудливо подрагивая, кухню освещало свечное пламя, роняя тени на дверные оконца – я не могла оторвать от них взгляд. Белого Чистилища я никогда не боялась. Тогда меня ничто не пугало, и все интересовало. За всей патиной древности, несмотря на десятки кукольных взглядов полуразрушенного второго этажа, несмотря на ласточек под крышей, чьи громкие перемещения порой отражались в моем воображении шорохом крыльев летучих мышей, я не боялась. Но колени по-детски предательски задрожали. Тень. Отчетливое, темное пятно, возросшее за стеклом кухонной двери, отбросив длинные очертания на дверь гостиной. И шорох. Мелкая, тихая возня, последовавшая за тенью. Призраки! Я была уверена, что это они, только и ждали, когда взрослые покинут дом. Тень продолжала дрожать, раскинувшись вдоль дверной коробки гостиной. Я долго не решалась подняться с края дивана. Вооружившись канделябром, что трясся холодом моей руки, все же толкнула дверь в коридор. - Бемби! Мой белый кролик дрожал и попискивал посреди длинного персидского ковра. Тень Бемби и ложилась на стену коридора. Вздох. Второе разочарование, объясняемое простым физическим миром. Канделябр опустился на половицы, Бемби перекочевал в высокую пластиковую коробку возле недостроенной ванной. Как он оттуда выбрался, я так никогда и не узнала. За дверью ванной комнаты шумел дождь, таинственным боем орошая укрытые пленкой голые оконные рамы. Писк Бемби, шорох его подстилки. Два дубовых шкафа, делая коридор еще уже, ломились от насыпи коробок и сложенных вещей. Мне представилось, как они вытягиваются, точно резинка, нависают над полом, растекаются под потолком и поглощают коридор. Намеренно осматривая каждую мелочь погруженного в полумрак дома я словно насильно заставляя потустороннее проявить себя. Хоть что-нибудь! Отключившееся электричество в моем понимании означало зловеще интересное предзнаменование. От ветра тихо застучали ребристые стеклянные вставки двери гостиной. За ними – еле пробивавшийся отблеск луны, очертания укрытого тканью дивана. Тяга, с которой комната манила меня повернуть ручку, была необъяснима. Я хотела посмотреть, хотела приоткрыть дверь. Вновь зажегся свет. Так неожиданно, что я вздрогнула, бросилась обратно, испугавшись, как пугаются кошки, что держат свой целенаправленный путь, вдруг резко цепенея и меняя направление. Отец вернулся, мокрый от дождя, долго стряхивая куртку на крытой террасе, помешав моей тайной миссии. Я расстроилась, за вечер так больше и не притронувшись к комиксам. Ночью на доски второго этажа что-то упало. Я сжала край одеяла, прислушиваясь. Тяжелое и круглое, точно шарик, оно прокатилось по половицам. - Па-ап! – позвала я. - Сороки. - Но разве птицы не спят? - Ты же не спишь. А они оккупировали наш сарай, почти что члены семьи. Спокойствие отца меня разозлило. Звуки прекратились, никто так и не стал проверять второй этаж.***
Следующим же вечером, пока отец совершал сумеречную пробежку, я вооружилась старой, тяжелой отцовской видеокамерой с поворотным экраном. Укутавшись шарфом, ощущая себя настоящим охотником на привидений, взобралась по лестнице, по пути для храбрости побродив взглядом по книжным корешкам на полках. Мне нравилось мансардное крохотное оконце возле лестницы, с рамы свисали китайские колокольчики, затягивая мелодию каждый раз, когда окно раскрывали. Я дернула ручку, впуская прохладу. Музыка зазвенела в ушах, успокаивая и расслабляя. Монотонно я обошла каждую из трех комнат, выставив перед собой включенную камеру, скрупулезно снимая каждый уголок. Я просмотрела запись тем же вечером, забравшись в пространство под лестницей пока отец химичил с ужином. Просмотрела дважды, затем еще раз. И не увидела ничего. Ничего, кроме единственной, светящейся точки, мелькнувшей в детской. Игра ли то была света? По спине прокатился неприятный холодок, и я поспешила выбраться из темного подлестничного пространства.