В день, когда

      — Ты занят сегодня вечером? Мы с Дебби хотели пригласить тебя на ужин, — доктор Глассман уставился на разбросанные по столу бумаги, и даже Шону было очевидно его смущение. — Столько всего случилось, что небольшая передышка никому не повредит.       — Почему вы приглашаете только меня?       — Эм, да. Можешь прийти с Леей, конечно, — уж очень торопливо добавил Глассман, неловко заскрипев креслом.       Шон не мог понять, почему у двух самых дорогих ему людей такая недоантипатия. Он даже как-то спросил об этом Клэр, и она долго объясняла, что подобные отношения бывают, когда несовершеннолетний ребёнок приводит в дом невесту. Снисходительно-терпимые, иногда с каплей симпатии, но уж точно не с одобрением. Шон всё равно не смог вникнуть в суть, ведь Карли у доктора Глассмана ни разу не вызвала таких эмоций. Может, просто он знал, что с ней ничего не будет всерьёз? Так или иначе, но природная честность заставила констатировать факт:       — Вам не нравится она лично или вы не одобряете наши отношения? — решил он задержаться в кабинете наставника и сел на стул напротив. Папку с картой пациента пришлось положить на колени. Иногда в больнице он чувствовал себя более уверенно, чем где-либо ещё. Может, помогала тёмно-синяя форма ординатора.       Аарон по-стариковски закряхтел, задумчиво пригладил седые волосы. Взгляд забегал от предмета к предмету, и наконец-таки он с осторожностью выдал:       — Пойми меня правильно, Шон. Лея замечательная девушка, но очень… непостоянная. Ты так переживал, когда она уехала в Херши, и я уже не говорю о том, что было после твоей попытки признаться в чувствах. Боюсь, что и теперь для неё всё не надолго, и что она снова может разбить тебе сердце.       Шон замер, крепче стискивая папку. В горле встал противный горьковатый комок, и его горечь была не в том, что всё это звучит вслух. А в том, что именно от такого страха невозможно отделаться, ведь Шон и сам думал об этом. Лея предупреждала честно: для неё всё меняется каждый день. Значит ли это, что завтра она может проснуться и сказать, что ей надоело быть девушкой аутиста? Легко. Вот только, в очередной раз собрать себя по кускам будет невозможно. Нервная волна напряжения сама начала атаковать изнутри, и пальцы на папке побелели от усилия.       — Я сегодня вечером занят, доктор Глассман, — на остатках самообладания голос ещё держался твёрдо, хоть и отрывисто. — Мы перевозим обратно вещи Леи. Мы будем жить вместе, — ему казалось, что это хороший аргумент. — Теперь всё иначе.       Как же хочется самому в это верить! До дрожи под рёбрами, которая всё усиливается, грозя накрыть мощной бесконтрольной волной. До нарастающего гула в голове, приближающегося товарного поезда с пометкой «страхи».       — Рад, если ты так думаешь, Шон, — тяжело вздохнул Глассман, и тут же с сомнением покачал головой. — А вы точно не торопитесь съезжаться снова?       — Нет! — Шон вскочил, совсем не желая, чтобы приступ паники накрыл его прямо здесь. Нельзя опять сорваться и случайно навредить своему лучшему другу. Он справится, справится, справится. Задуть свечу. Нужно как можно скорей задуть свечу. Слишком много воздуха в лёгких. — Мне пора!       Из кабинета он выскочил, уже не слыша, как доктор Глассман зовёт его. В ушах больно стучало, движения стали рваными, руки жили своей жизнью, дёргаясь так, что в коридоре папка упала на пол — неслышно, звуки ухнули в никуда. Перед глазами заплясала знакомая дымка, растворяя все цвета и свет больничных ламп в сплошное размазанное пятно. Хочется свернуться… свернуться калачиком прямо здесь, почувствовать себя защищённым хоть на миг. Ноги куда-то несли, и наверное, ему повезло, что мозг ещё не совсем отключился: подсознание помогло, рука нащупала железную дверную ручку.       Шон не помнил потом, как ввалился в кладовую, сшибая пластиковые вёдра, как руки отчаянно тянулись ударить самого себя за глупость, за то, что он не выдерживает даже простого разговора о своих страхах, за то, что он такой слабый, и останется таковым. Слова отца впечатались в мозг раскалённым докрасна штампом, теперь сияя сигналом светофора:       «Ты такой умный, но слабый как избалованный ребёнок».       Задуть свечу. Надо задуть… Лёгкие горят, так больно. Хочется крикнуть, чтобы эта тикающая бомба внутри него замедлила отсчёт. И всего лишь хватило одной мысли, что Лея снова уедет. Или приведёт другого парня, или будет целовать посреди танцпола того, кто умеет танцевать. Или просто, до смешного банально, скажет, что друзьями быть ей понравилось больше.       — Шон? Ты там? — приглушённый ватой тонкий голос позади, за дверью, но он не способен выдернуть из этого персонального размыто-безумного ада. — Можно мне войти?       «Нет, нельзя» — но сказать это не способен из-за сжатого горла, да и кто когда-нибудь мог остановить Лею? Не слышит, лишь ощущает, как в кладовой среди швабр, хлорки и антисептиков слабо веет карамельным мороженым и кексами из буфета. Голова в отрицании мотается из стороны в сторону, а попытка успокоить бесцельно ходящие ходуном руки проваливается, не начинаясь.       Воздух вибрирует: наверное, это Лея что-то говорит, но не разобрать. Только сам тон, успокаивающий тембр за спиной. Как же его бесит, что она видит его таким беспомощным снова!       Уже занесённый для удара по собственной голове кулак вдруг перехватывает женская рука и плотно прижимает к груди. Каменной застывшей спине становится тепло, а грейпфрутовая свежесть знакомого шампуня с хрипом растворяет горький комок в горле. Шон прикрывает глаза, и наконец-то выдыхает, шумно задувая первую свечу.       — Я с тобой, Шон, — тихо шепчет Лея, всё крепче сжимая свои объятия и окутывая в тепло своего тела. Первые колкие мурашки облегчения, как будто, замерзая, разжёг костёр посреди леса. Спасительный маяк — этот неспешный шёпот в шею. — Давай, ещё раз. Вместе со мной.       Откуда она знает, неужели он ей говорил? Вряд ли. Это был их со Стивом секрет: три свечи, три длинных выдоха во всю силу лёгких. Уж всяко лучше крика. Но страх не уйдёт так просто. Страх потерять ещё хоть кого-то всегда будет жить внутри и царапать изогнутыми когтями. Выдох, и Лея тоже выдыхает вместе с ним.       — Ты… здесь. Но это скоро… ты снова. Снова сделаешь это, — мысли беспорядочные, лёгкие рвано дёргают кислород из воздуха, делая дыхание слишком частым и поверхностным, и обнимающие его руки Леи сжимаются крепче. — Мы с тобой. Мы — не надолго.       — Мы есть сегодня, Шон. Невозможно посмотреть в завтрашний день. Или на неделю вперёд, на годы. Вспомни доктора Мелендеса. У него наверняка были планы, были мечты, но один несчастный случай — и всем приходится с ним прощаться. Поэтому я не строю воздушных замков и не надеюсь ни на что, просто живу сегодня. И сегодня, здесь, сейчас, я с тобой.       — Сегодня, — эхом повторил Шон, и кулаки начали медленно разжиматься. Третья свеча, третий длинный выдох. Он медленно открыл глаза: мир вокруг стабилизировался, прекращая плясать пятнами.       — Я не могу тебе обещать, что буду с тобой всегда. Может, я выйду из этой больницы и меня собьёт машина. Или у меня найдут неоперабельный рак…       — Любая опухоль на самом деле операбельна. Вопрос только в последствиях, — и Шон буквально кожей ощутил, как Лея улыбнулась, ослабляя хватку. Да, раз вспомнил о медицине, значит, приходит в себя. Напряжение, и правда, понемногу отпускало каждую мышцу.       — Я никогда не обещаю, Шон. Зато могу сказать, что хочу быть с тобой. И сейчас, и завтра, и через год.       — Правда? — какой же по-детски наивный вопрос, и какое счастье, что его слышит только Лея и старые швабры.       — Тебе так тяжело поверить мне, да? — объятия Леи из удерживающих всё больше походили на нежные, особенно когда она доверчиво положила голову Шону на плечо, щекоча пахнущими цитрусом волосами. — Я бы тоже не верила. Ты прав: мне придётся убедить тебя.       Её голос на последней фразе прозвучал несколько иначе — со знакомыми нотками безумства, так часто посещающими эту сумасбродную девушку. Словно ей бросили очередной вызов, и теперь стоит доказать, что любая проблема утонет в звуке её смеха. Едва касаясь, она провела кончиком носа по шее Шона, вызывая мурашки, и он поёжился.       — Щекотно, — он понятия не имел, что Лея задумала на этот раз. Она могла купаться в холодной воде ночью, могла научить его пить текилу, и на этот раз явно задумала нечто из такого же ряда. — Спасибо, что помогла успокоиться. Нам лучше идти, меня давно ждёт пациент с такой огромной грыжей, что…       — Подождет, — азартно прошептала Лея, и то, что она так близко, неизбежно заставило встрепенуться оркестр внутри. Во рту пересохло, а ладони закололо в желании коснуться её самому.       Шон развернулся к ней лицом, и тут же уловил в карамельных глазах любимые искорки света. То немногое, что способно завести пульс заново: перезагрузка системы, новые настройки. Он даже почти улыбнулся, прежде чем осторожно податься вперёд и мимолётно поцеловать эти розовые губы, сегодня с лёгким привкусом черники из больничных кексов.       — Так не пойдёт, — она вдруг обиженно надула щёки, и ладони мягко скользнули к его плечам. — Тебе никто не говорил, что форма ординатора очень идёт твоим глазам? — указательный палец подцепляет край треугольного ворота, и теперь Шон всё-таки не смог не улыбнуться. Было в её жесте нечто заразительное, от чего кровь взрывалась эндорфинами. И, кажется, тестостероном…       — Нет. Не говорили. Лея, мы в кладовой…       — Ну не в ординаторскую же нам идти, правда? — наигранно-невинно округлила она глаза, и у Шона перехватило дыхание. — Это такое клише.       «Клише для чего» спросить уже не получилось. Второй поцелуй не был поверхностным, в нём ощущались решимость и желание. Лея превращала воздух вокруг в карамельно-грейпфрутовое безумие, сопротивляться которому бесполезно. Можно только отпустить только что приобретенные ниточки контроля над собой и дать волю инстинкту. Обвить это маленькое, так податливо к нему льнущее тельце руками, и с возрастающим азартом углубиться в поцелуй.       Почему раньше он думал, что контакт — это сложно? Ничего сложного, если доверять, если знать, что касание не принесёт боль или разочарование. Тёплые руки Леи свободно поглаживали плечи, и это было приятно. Приятно самому себе дать свободу. Наткнуться на полоску нежной кожи на её пояснице, когда задирается вязаная кофта. Пальцы словно бьёт током, когда осознаёт, что так беззастенчиво касается её — именно той самой, единственно нужной. Волшебной, черничной, сумасшедшей. И в тоже время невероятно ласковой и осторожной: Лея словно ждёт отказа, ждёт очередного бегства, когда запускает ладони под верхнюю часть его формы.       Она ещё не знает, что отказа не будет. Не для неё. Не сегодня, когда среди запахов хлорки и антисептиков Шон решил позволить себе быть счастливым.       Быть счастливым — улыбаться в рваные поцелуи, попутно стаскивая лишнюю одежду.       Быть счастливым — синхронно смеяться от жуткого грохота, когда Лея запрыгивает на одну из полок, и бутыли с моющими средствами падают прямо в вёдра на полу.       Быть счастливым — не помнить, кто ты и где, растворяясь в колких пульсациях от каждого касания её удивительно нежных пальцев. Всегда резкая и неудержимая, и лишь для него Лея — нежная.       Быть счастливым — по святым заветам найти точку границы своих возможностей, а затем прибавить двести процентов. И потом, когда слышит первый писк удовольствия, добавить ещё чуть-чуть.       Быть счастливым — рвано дышать в такт и слышать её сердцебиение, смешивающееся с торжествующим оркестром в ушах. Зарываться пальцами в мягкие пряди, вдыхать аромат шампуня, и знать, что Лея улыбается вместе с ним.       Быть сегодня. А завтра пусть пока подождёт.