The Strange Face of Love

Позже Пилар Тернера спросила «Кто она?» И Аурелиано ей рассказал. «Тебе сначала надо вырастить ее», – смеялась она. Габриель Гарсиа Маркес «Сто лет одиночества»

Если бы кто-нибудь решился спросить Алукарда, почему он спас маленькую Интегру Хеллсинг и стал служить ей, он ответил бы, что у нее была вкусная кровь – и сказал неправду. Кровь действительно оказалась вкусной, но решение качнуть весы в сторону маленькой наследницы пришло не с первой пролитой каплей крови, а несколько раньше, когда она заговорила и попросила, у него, высохшего мертвеца разрешения посидеть рядом. Горячее плечо прижалось к его сухим холодным костям без страха и отвращения и Алукард едва мерцающим сонным сознанием ощутил беспокойные обиду, гнев, безумную надежду и отчаянную жажду жизни девочки. Она молила о помощи, принимая его за спасителя, рыцаря на белом коне, и это было так смешно, что ему захотелось проснуться окончательно, чтобы посмотреть, какого нового Хеллсинга привела к нему судьба. Сил не было ни на единое движение, даже на то, чтобы внушить девочке мысль о крови – опасную, впрочем, потому что Алукард и сам не был уверен, даст ли ей выжить грызущий его нутро слепой голод. Она не знала, что делать, и продолжала сидеть рядом, оглушая вампира стуком сердца и ожиданием собственной смерти. Ему оставалось только ждать вместе с ней, надеясь, что в ней останется хоть немного крови или жизни, когда он проснется. На их удачу, Ричард не застрелил племянницу сразу. ~ * ~ *~ *~ Интегра Хеллсинг не испугалась и позже: ни крови, перемазавшей его с ног до головы, ни клыков, ни горящих глаз, и Алукард решил, что дело в одной из бесчисленных человеческих странностей, вроде той, что он наблюдал сорок лет назад у американки, гостьи молодого Артура Хеллсинга. Разница была лишь в том, что Интегра верила и в вампиров, и в предназначение «Хеллсинга», и в собственное предназначение. С все растущим нетерпением и тревогой вампир ждал, когда девочка придет в себя и ужаснется своему наследству, но нет – она читала бумаги, спускалась в подвал или вызывала его к себе, чтобы уточнить что-нибудь, но все это – со спокойным доброжелательным любопытством без тени сомнения или страха. Истомленный простодушным доверием новой хозяйки, Алукард решился деликатно напомнить, с кем она имеет дело. Несколько дней он ходил сквозь стены, пугая солдат и прислугу, наблюдал за Интегрой по ночам сотнями глаз с потолка и стен, запирал и растворял двери, портил проводку, рассыпал бумаги, сравнявшись в мелочности пакостей с обиженным приведением. После случившегося в подвале пугать Интегру Хеллсинг такой ерундой было смешно, но вот уже третья горничная за последние два дня требовала расчета, и Алукард испытывал злорадное удовлетворение. – Тебе скучно? – спросила Интегра тем же вечером, когда он вплыл в ее кабинет без предупреждения и стука. – А чем бы ты хотел заняться? – Война – вот то, что не надоедает никогда, – ухмыльнулся вампир. – Лучшее лекарство от скуки. – Я вот предпочитаю кино, – пожала плечами девочка. – Но, думаю, что смогу что-нибудь придумать. «Хеллсинг» ведь по-прежнему уничтожает вампиров, твоя помощь будет кстати. – Отлично, хозяйка, – рассмеялся Алукард, едва сдерживая досаду на ее невозмутимость. – И оставь людей в покое, – приказала Интегра. Дальше было еще хуже: ее мягкая уверенная властность обволакивала его с каждым днем все сильнее и сильнее, затягивая в чуждый водоворот смешных человечьих дел и проблем, которые укрощали его сильнее печатей Абрахама Хеллсинга. Молодая хозяйка по-прежнему не боялась – и это грызло его предчувствием беды, полной собственной беззащитности, будто каждую минуту она могла отдать приказ искупаться в грязной, медленной, но все-таки текущей Темзе, которому он не смог – и что хуже – не захотел бы противиться. Но она гордилась своим оружием, его мощью, преданностью и готова была хвалиться им бесконечно – полицейским, помогавшим организации во время операций, Совету Круглого стола и даже самой королеве. Алукард не мог разгадать тайну ее доверия и безграничной уверенности в нем и испытывал хозяйку постоянно: гнул, раскалял, остужал фамильную сталь воли, сам не замечая, как вновь проживает прошлое, превращая Интегру Хеллсинг из загадки в потребность. Впрочем, в этой жажде познания она отвечала ему полной взаимностью: как он препарировал ее терпение и привязанность к нему со всей своей чудовищной фантазией, так она с хозяйской бесцеремонностью забиралась в его прошлое, мысли и желания, задавая бесчисленные вопросы и не забывая и не уставая пресекать его жестокие выходки. За несколько лет этой битвы Интегра приобрела привычку курить и научилась браниться не хуже любого солдата «Хеллсинга», а Алукард окончательно возненавидел синематограф и табачный дым. Но время шло, и чем меньше оставалось в молодой хозяйке детской угловатости, тощих коленок, заляпанных чернилами пальцев, тем откровеннее становились намеки вампира и наглее – улыбки и тем более изощренным делалось ее собственное любопытство. Все чаще прозрачный льдистый взгляд Интегры подергивался туманом фантазии и останавливался на узле банта-галстука, и Алукард ждал, когда страсть к исследованиям победит робость, заставит ее потянуть ленту и проверить, умеют ли вампиры любить и на что похожа любовь ее вампира. Он же, в свою очередь, выяснит, умеют ли любить Хеллсинги. И, главное, умеют ли Хеллсинги любить вампиров. Интегре было семнадцать, когда в капле девственной крови, подаренной ему острым краем бумаги, он ощутил, как пряди его спутанных волос скользят между теплых пальцев, увидел собственные слишком тонкие ключицы в расстегнутом вороте рубашки, и понял, что его ожидание подошло к концу. Она только охнула, когда Алукард схватил ее руку, потянул к себе, прижался губами к теплой смуглой ладони – и вверх, по запястью, вдоль венных рек, сминая и задирая рукав, пока глупая одежда не отказалась повиноваться ему. От юной Интегры Хеллсинг сладко пахло чистейшим возбуждением и пролитой минуту назад кровью, и он не знал, чего хочет сильнее – вспороть клыками венки под тонкой кожей и утолить наконец ненасытный голод или потеряться в том, другом ее запахе… Пиджак, рубашка, брючный ремень сопротивлялись отчаянно кабинетной пошлости, бумагам, рассыпанным по полу, истошно звонящему телефону, слишком яркому электрическому свету. Серебряная брошь, охраняющая путь к тугому вороту и горлу хозяйки, прожгла перчатку и больно ужалила пальцы. – Подожди, – прошептала Интегра, до сих пор безмолвно покорявшаяся его торопливому почти по-человечески неловкому натиску. – Подожди. Старая память всколыхнула тревогу, смутную злость откуда-то с самого дна остывшего сердца, напомнила, что ту, что он желал сильнее всех ему было суждено не получить никогда. Но привычка повиноваться была по-прежнему сильна, и он застыл перед Интегрой в ожидании приказа. Горячие ладони легли на щеки, чуть надавили, заставляя повернуть голову, посмотреть прямо в глаза. – Вампир, – серьезно заговорила Интегра, – вместилище человеческих жизней и душ. Часть тебя жаждет бессмысленной резни, часть – крови, часть – вечно лежать в гробу в темноте и тишине, часть – смерти. Какая из твоих душ хочет меня? Если бы Алукард был человеком и умел лгать, он произнес бы всего три нужных слова и успокоил бы ее. Если бы Алукард был простым вампиром, он впился бы в смуглую шею и захлебнулся бы Интегрой Хеллсинг, а потом отправил бы ее саму искать ответы на свои вопросы в мир теней. Но он уже давно не был ни тем, ни другим, и поэтому просто пожал плечами и ответил честно: – Я не знаю. В глазах Интегры мелькнуло стылое разочарование, ладони соскользнули вниз, надавили на плечи, отстраняя. – Значит, не знаешь? – уголок губ дернулся в невеселой улыбке. – А вот я хотела бы знать. – Тогда я подумаю над твоим вопросом, хозяйка, и найду ответ, – только и оставалось пообещать ему. – Я буду ждать. ~ * ~ *~ *~ Между ними как будто ничего не изменилось. Интегра по-прежнему гордилась своим слугой, все с тем же удовольствием отдавала приказы и принимала его службу. Все так же Алукард продолжал пробовать на прочность ее добродетель и терпение, почти в открытую насмехаясь и над привязанностью хозяйки к нему, и над ее девственностью. Но что-то стало стеной между ними, и он чувствовал, что любой натиск Интегра встретит отчаянным сопротивлением, острием клинка и серебряными пулями, не отступит и не сдастся – проклятая кровь Хеллсингов текла в ее жилах, питая железную волю и нечеловеческое упрямство. Поначалу Алукард был в ярости: ее вопрос показался ему девичьей блажью, простым предлогом сбежать от себя и от него. Его гордость снова не позволяла смести эту преграду с пути, а презирать ту, чьей власти он однажды покорился, было немыслимо, тем более прошедшие годы не давали заподозрить Интегру ни в трусости, ни в хозяйской спеси. Но стоило чуть смирить гнев, унять бушевавшую внутри тьму, как он стал ловить на себе ее вопросительные, выжидающие взгляды, молчаливое: «Ну, как?» – покорное и нетерпеливое одновременно. Она по-прежнему была одна, словно в тот вечер посадила свое женское любопытство под замок и выбросила ключ. Она по-прежнему ждала. Тогда Алукард перестал видеть в ее вопросе издевку и нашел приказ: отыскать в сонме чужих жизней самого себя. Он давно уже свыкся с морем жизней внутри, с неутихающими голосами, осколками чужих мыслей, знаний и желаний, перестал отделять себя от многорукой и многоглазой силы, перестал различать в ней чужие страдания, воли и желания – и, быть может, это и спасало его от окончательного, медленно подступавшего безумия до того дня, пока Абрахам ван Хельсинг не сковал часть голодной тьмы печатями. Теперь же ему предстояло невозможное – перебрать, просеять накопленное за пять с лишним сотен лет, чтобы найти то, единственно нужное, с чего все и началось однажды. Поразмыслив немного над задачей, Алукард нашел единственное доступное ему решение. И начал умирать. Поначалу это было странно, словно падение вперед спиной в пропасть, и все-таки болезненно, несмотря на всю вампирскую регенерацию. Постепенно он свыкся и с болью, и с секундами полного безмыслия и распада – смерть оказалась неплохим развлечением, создала иллюзию равенства, настоящей борьбы, которых ему в его превосходстве давно уже не хватало. Привычка умирать прибавила к списку всех мыслимых и немыслимых пороков, которыми наградила его молва, еще один. «Чертов мазохист, кончает от боли», – потекло по особняку, Уолтер кривился при его появлении как от зубной боли, а Интегра не могла скрыть нового, чуть насмешливого интереса во взгляде, хотя он мог поклясться, что она-то знала об истинной природе его развлечений. Была и более прозаическая версия: будто вампиру леди Интегры наскучили обычные победы и триумфы: «Он просто издевается, забавляется, как кот с мышами», – пожимали плечами солдаты, верившие, что сатанинская гордость вампира так же прожорлива, как и он сам. Меж тем, Алукард готов был развязать десяток войн и проиграть их все, лишь бы это помогло ему освободиться. Он тратил себя, разбрасывал золото жизней, надеясь однажды исчерпать свои сокровища, но противники были слишком слабы, а задания – реже, чем нужно, да и сама природа вампира восставала против безумного хозяина, временами беря верх – тогда Алукард терялся в жажде и кровавой мгле и поглощал новые, ненужные жизни. В одну из таких ночей, на извилистом пути к желанной женщине Алукард обратил в вампира Викторию Серас – то ли из извращенного любопытства, то ли из извращенного милосердия, он не знал и сам – и вновь обнаружил, что благоволение Интегры к нему не иссякло. Когда отгремела первая ярость и непотребная площадная брань, хозяйка приняла его неуклюжее создание, дала ему кров, еду и смысл существования. И хотя вампир не заботился о времени никогда и никуда не спешил в своей вечности, в тот день он заподозрил, что движется к цели чересчур медленно и заставляет Интегру ждать слишком долго. ~ * ~ *~ *~ Начавшуюся войну Алукард встретил с восторгом: не просто как любимую свою забаву, не как помешательство людей и чудовищ, к которому он не прочь был присоединиться, хотя уже давно предпочел всеобщему свое собственное безумие, а как шанс осуществить задуманное. Ведь только на настоящей войне он мог умереть десятки тысяч раз. Но умирать ему не пришлось – жизни выплеснулись сами с последней снятой печатью и растеклись по лондонским улицам, покорные единственному приказу: «Найти и уничтожить». Алукард остался совершенно один. Вся долгая память, человеческая и вампирская, все смерти, войны и предательства, женщины и враги обрушилась на него всей тяжестью и отчаяньем. Из мельчайших осколков, в которые обратилась его собственная душа, Алукард не мог сложить ничего, как ни старался, под строгим выжидающим взглядом хозяйки, до тех пор пока в полшаге от своей последней победы, не начал умирать в третий раз. В миг распада на миллионы чужих воль, под отчаянный приказ Интегры, умолявшей его вернуться во что бы то ни стало, без вопросов и условий, он раз и навсегда нашел ответ, впервые за век разорвав круг своего одиночества. ~ * ~ *~ *~ Спустя тридцать лет в спящем особняке время выравнивалось, распрямляло тугие кольца, возвращая Алукарда в здесь и сейчас и отдавая памяти каждый день века, прожитого тут. Он вспомнил: он пришел, чтобы выполнить приказ и чтобы дать наконец ответ. – Я убил все жизни кроме одной. И теперь я здесь. Я везде и нигде, и поэтому я здесь. – Ты опоздал, Алукард. Слишком долго, – Интегра улыбнулась грустно и чуть снисходительно, как будто все эти страсти были уже не для нее, и это не ее радость разливалась по комнате, такая осязаемая и плотная, что он мог откусить от нее кусок и утолить тридцатилетний голод. Не поздно, потому что она дождалась его и она все еще человек, как ему и намечталось когда-то сотню лет назад в далеком замке от скуки; единственная женщина, способная прокусить самой себе палец от счастья. – Добро пожаловать домой, Граф. Интегра протянула вперед кровоточащую руку. Капли крови упали на язык и докатились до самого сердца; тогда он понял, что и вправду прощен, и ответил: – Я дома.