Однажды в городе нимфы

Шёл 1943 год. Об этом кричала дата, заботливо отпечатанная в уголке листа. Порой я забывала. Порой помнила так отчетливо, что время застывало на подкорке в свежих чернилах. Дрогнув, пальцы набрали первое переведённое предложение. Клавиши на машинке, большие и блестящие, легко продавливались под пальцами. Это был перевод с английского на немецкий. Это был перевод бумаги — но за эти мысли мне бы выдернули с корнем язык, если бы я произнесла вслух. Я молчала. Хорошо, что они не могли выдернуть мозг и узнать, что внутри. У меня был кабинет и собственное расписание, по которому мне приносили документы и приглашали на допросы. — Фройляйн Кер, позволите оторвать вас на минуту вашего бесценного времени? Время, дата, 1943. Йенсен. Криминалькомиссар и оберштурмфюрер СС Йенсен был тем самым человеком, кто оценивал моё рабочее время в рейхсмарках. Над машинкой вздрогнули онемевшие пальцы. Я метнула взгляд к окну — за окном темнел вечер. От лампы на его погоны лились грязные отсветы. Наброшенный на плечи китель казался большим. Чаще мне доводилось видеть гражданский серо-коричневый пиджак и галстук, но и мундир, и костюм казались лишь планом выражения без плана содержания. Заработавшись допоздна, Йенсен цедил сигареты одну за другой и говорил со мной. Ни о чем и обо всем. Эта светская манера была ему так же велика, как китель — плечам. — Да, пожалуйста. В ушах все гудел фантомный стрекот, хотя пальцы спорхнули с клавиш. Я выпустила из рук единственную поддержку. — Хочу задать вопрос вам как профессионалу своего дела, — улыбнулся, растянув губы, Йенсен. Я не посмотрела на него, потому что знала: так же он улыбается, когда допрашиваемому заталкивают под мизинец иголку. — Завтра у нас с вами три допроса. На следующий день — ещё два. Не успеваем. Корреспонденция из Берлина ждёт ответа. Скажите, может быть, возможно как-то ускорить разговор? Вы не могли бы переводить, скажем, не по кускам… а сразу по ходу речи? В морщине у бровей лежал интерес. В паузе прочиталось смущение: объяснить точнее и дать приказ он не мог. На миг под рёбрами затеплилось что-то, похожее на довольство. Я поднялась со стула и посмотрела не вскользь. Разглядела по очереди плотно сидящие пуговицы, погоны, руку, взмахнувшую сигаретой. От дыма запершило в горле. Когда Йенсен спрашивал у неудавшегося беглеца из лагеря военнопленных, какой… умелец ухитрился передать нож, смущалась только я. Смущалась и уходила на регистр выше. — Это называется синхронный перевод, герр Йенсен, — я приподняла голову и нажала ногтем на середину ладони. До тупой боли. Удар сердца оборвался, как провод. Куда мне лезть, просто куда мне, ку… — Знаете ли вы, почему синхронного перевода не существует? …да. Вдох и выдох. Я выпрямилась до хруста позвоночника: смелостью в лицо пахнуло, перебив дым. Лёгкие схлопнулись и замерли. При Буало из французских переводов Гамлета вырезали сцены. При мне людям отрезали пальцы. Может — кому, если не мне, быть смелой?.. Сегодня я не молчала, а зря. — Почему? — повторил Йенсен. Кажется, с искренним интересом. Его ладонь, держащая остаток сигареты, легла на край стола. Так же она легла бы на деревянную трибуну в зале. Там ей было самое место. Когда эта картина развеялась, исчезла и смелость. Поежившись, Йенсен взглянул в чернь окна. Со стекла блестели тени. Ему, приехавшему из Берлина, не нравился город нимфы, хотя он с улыбкой говорил, что я на неё похожа. Здесь прошел первый партийный съезд. Здесь по бокам улиц высились те самые здания, «передающие дух немецкой культуры». Так почему же ему не нравился город? — На самом деле все просто, — нашарив глазами тень, которая падала от рукавов его кителя, я подошла ближе. Рукава свисали почти до пола. Я отметила это про себя, как отмечала даты и имена — в переводческой нотации. Город нимфы. 1943. В бедро упёрся угол стола, давая новую поддержку. — Мы не переводим синхронно, — начала я, и слова повисли в воздухе вместе с дымом. — Только последовательно. Синхронный перевод родился бы, если бы потребовалось что-то большее, чем допрос. Тень свисающих к полу рукавов вздрогнула. Вдавив окурок в забитую пепельницу, Йенсен посмотрел с вниманием — к сказанному или к тому, как моя бедренная косточка, спрятанная за серой юбкой, прижалась к столу. В отличие от города, я ему нравилась. На губах едва не пробилась нервная усмешка. Йенсен зябко надвинул на плечи ткань и прислонился к спинке стула. — Например, что? — Поймав за хвост интонацию, я додумала его вопрос сама. Я не вслушалась, потому что знала: так же светски он предлагал сдаться или сдохнуть в камере. Знала: или — это и. Попавшие в изолятор, оттуда не выходили. Но обречены были на деле не они. Вчера рано утром ко мне в отдел заходили «рабочие» в надвинутых на лоб фуражках. Озирались, молчали, шугали машинисток, обходивших их по кривой. Новые серые лица, потому что старые присыпало слоем земли, набившей рот, нос и глазницы. «Уже скоро, готовься». Впервые я тронула металл пистолета. Он обжёг мне руку. — Если бы весь мир собрался вместе, — набрав воздуха — дыма — в рот, договорила я. Темнота за окном, уставшие от клавиш пальцы, такой же уставший взгляд Йенсена оплавляли мне осторожность, как воск. В уши фантомно стучал молоточек. — Если бы множество равноправных сторон решали один вопрос. Чью-то судьбу. Тогда и нужен синхронист, сидящий в кабинке, чтобы человека слышали все, независимо от того, на каком языке говорят. В тот момент, когда человек открывает рот. Душа и каждое слово легли бы на старые весы. Эти весы скрипели бы так, словно их не доставали с сотворения мира. Речь, звеневшую о высокие стены, переложили бы на все языки. Повторили бы певуче, шипяще, отрывисто. И у дьявола бы не осталось адвокатов. Под глазные яблоки закатился экстаз воображения. Я полуприкрыла веки, и на щеках запламенел румянец. Йенсен не понял бы, но он хотя бы перестал курить. В свете лампы его лицо с генетически правильными чертами казалось не только человеческим, но и человечным. Он возил по столешнице упавшие песчинки пепла. Вы ведь знаете, кому это рассказываете, — говорил приподнятый угол его губ. Я не отвечала прямо, потому что знала — и хотела жить. — Переводчики не имеют своего слова, герр Йенсен, — опустив глаза, я отслонилась от потеплевшего дерева. Грань стола и грань, которую так легко в забытьи переступить. — Но готова поспорить, что те знали бы, что они тоже часть «чего-то большего». Отмерев, ладонь Йенсена, которая миг назад лежала на столе, потянулась ко мне. Не отшатнуться, только не отшатнуться. Как у меня, сердечко билось у кроликов или котят. Обливаясь кровью, варясь в ней и едва не вылетая наружу. Для него не было ничего больше, чем допросы. Мы сидели одни. Чернота за окном поглощала часть света и субординацию рабочего дня. Йенсен мог бы поймать, придушить горло, и мои отекшие пальцы не оторвали бы его. Но, тяжело разглядев, он дотронулся до значка на пиджаке. Значок перекрутился и блестел углами, застывшими по диагонали. Когда на них легли пальцами, я успела без слов помолиться. Боже, лучше бы мне досталось переводить Библию. У него были ровные розовые пластины ногтей. Как долго отмывают кровь? Я моргнула, сталкивая ресницы друг с другом. Мне хотелось зажмуриться так, чтобы заболели складки век. — Ваша главная задача — не забывать, частью чего являетесь вы, фройляйн, — задумчиво посоветовал Йенсен, и… поправив значок, отвёл ладонь. — Спасибо, что объяснили. Будем работать в прежнем порядке. Ошеломленная, я моргнула ещё раз и приоткрыла рот. И всё?.. Йенсен снова прижал к губам сигарету и щёлкнул зажигалкой. Он выглядел не просто уставшим — осунувшимся, как если бы город вытягивал из него силы. Я приложила кончики пальцев к пыланию щёк. Жалко не было. Любопытно — немного. На столе у меня стоял нетронутый чай, который принесла помощница. Вздохнув, я вдела пальцы в тёплую ручку и поставила чашку перед Йенсеном. Пальцы почти не дрожали. Отвернуться скорее — чтобы не увидеть лишнего. Удары шагов приколачивали тишину к полу. Передо мной снова лежал документ, мозоля глаза. Я опустилась на стул и схватилась за бумагу, как утопающий — за соломинку. Напечатанные буквы тянулись от края к краю. 1943 — дата в уголке. Нахмурившись, я погладила пальцем последнюю цифру, и шероховатый лист промялся под прикосновением. Йенсен звенел ложкой о борт чайной чашечки. До боевого крещения синхронистов оставалось два года.