Заново

      — Я зашила. Вот ваш пиджак.       Кирс кладёт на стол Бранденбурга аккуратно сложенную чёрную форму. Ей понадобилась неделя и терпеливая помощь Элли, чтобы зашить рукав так хорошо, как только она могла. Но командир усмехается и снисходительно смотрит на неё. Не то что бы в очках и расстёгнутой на одну пуговицу рубашке он кажется более снисходительными, но что-то человеческое, неуловимое здесь есть, потому Тистелла всё ещё надеется, что он махнёт на неё рукой, и она, довольная, полетит по своим делам, готовясь к ночному патрулированию.       — Училась?       — Так точно, сэр. Разрешите идти?       Тистелла выпрямляется в струнку, но командир не торопиться её отпускать. Святой Юне, пусть он не будет делать ничего странного! Только не сейчас! Она чувствует, как удовольствие от хорошо проделанной работы медленно сменяется нетерпеливостью и настороженностью. А день ведь так хорошо начинался.       Командир молчит, внимательно смотрит, и она невольно переминается с ноги на ногу.       — Надень.       Кирс медленно моргает, хмурится.       — Что?       — Пиджак, — Бранденбург указывает глазами на его форму на столе.       — Зачем мне его надевать?       — Мне.       — Зачем вам надевать мне…       Время замирает, когда она закрывает рот на полуслове. Сердце, кажется, ухает где-то в пятках, а затем отчаянно стучит в висках. Ну вот. Нувотнувотнувот.       Кирс сжимает зубы, делает глубокий вдох и заставляет своё сердце успокоиться. Чем быстрее она это сделает, тем лучше. Не стоит задавать вопросы, на которые она не хочет (не услышит?) ответа. И уж тем более не стоит провоцировать его ещё на что-нибудь своими глупостями. Нужно просто представить, что она мама или няня капризного малыша, не желающего надевать куртку.       — Можете, пожалуйста, встать? — она берёт пиджак со стола и подходит к Бранденбургу.       Да, из такого мужчины даже подростока-переростока не представить.       Она ловит себя на этом странном слове и кусает за щёку. Он командир. Командир.       Который не собирается помогать ей одевать его!       Кирс настойчиво отводит глаза от его лица и продевает правую руку в рукав, случайно касаясь кожи. Его руки горячие, а ещё большие. Она очень хорошо это понимает, застёгивая запонки на рукаве. И от него привычно пахнет горькими сигаретами. Накидывает пиджак на плечо и обходит со спины, двумя пальцами поднимая руку за запястья, но рука, кажется, не сдвинулась и на миллиметр. Кирс хмурится, снова пытается поднять и снова терпит крах. Прикрывает глаза. Обхватывает запястье рукой полностью, и рука Бранденбурга неожиданно легко повинуется её движению. Кирс поправляет плечи, застёгивает запонки на второй руке и чуть отходит.       — Ничего не забыла?       Тистелла молчит. Снова подходит, поправляет пиджак, стряхивает невидимые пылинки и начинает застёгивать форму. После четвёртой пуговицы её руки начинают чувствовать, как он дышит. На последней пуговице пальцы чуть подрагивают, и она старается держать их подальше от его грудной клетки.       Кирс думает, что это всё странно. Быть может, это даже начинает переходить границы, но, кажется, порой легче просто согласиться с командиром, чем вспоминать устав и правила этикета. Поправлять одежду в Верхнем мире, например, могут только самые близкие люди, для детей это, конечно, родители и самые любимые тёти или дяди, а для взрослых обычно супруг. А ещё она думает, что это должно быть неудобно: когда тела трутся друг о друга во время секса. По крайней мере это она поняла из первой картинки. Но это должно быть жутко неудобно! Тела трутся друг о друга — наверняка это неприятно — ещё и как-то соединяются в паховой области. Она нахмурилась. Если ей даже просто близко стоять рядом с ним так жарко, то как…       От этих мыслей она замирает, выпуская из рук серебряную нить, но тут же подхватывает её, машет головой, и прикрепляет на нужном месте.       Бранденбург ещё и молчит, это действительно что-то новое.       — Я закончила, сэр. Разрешите идти? — Она чувствует, как он внимательно смотрит на неё, и взгляд его ненавязчиво ощупывает всё её тело. Кирс думает о том, что форма гончей, со штанами, гораздо удобнее юбки. К тому же скрывает ноги.       Стоит, в конце концов, уже привыкнуть к его взгляду, зло думает она, но иногда эти аметисты просто невыносимы.       — Свободна, — спустя невыносимо долгое время произносит Бранденбург и возвращается за стол.       Тистелла отдаёт честь и уходит, осторожно закрывая дверь, чувствуя, будто что-то не так. Будто ей чего-то не хватило. Кирс фыркает: ещё это его «свободна».       Когда заместитель сообщает ей, что она снята с сегодняшнего ночного дежурства, это «свободна» обретает больший вес и отдаёт злостью. Какое животное покусало командира? Здесь каждый Гончий на счету, а она вот так просто оказывается на обочине, выброшенная за пределы счётного круга. Это глупо! Неужели он считает её настолько бесполезной, что готов загонять до смерти других Гончих, нежели позволить ей просто выполнять свою работу? Конечно, у неё были ошибки, но это уже слишком!       Заместитель добавляет, что командир также вызвал её к себе. И Кирс зло мчится по коридорам здания, без стука врываясь в кабинет начальства. Начальство на это не реагирует, лишь позволяет себе поднять голову и посмотреть на нарушительницу столь обожаемого устава и этикета. Интересно, понимает ли она сама это?       Но слова у Кирс застревает где-то в горле, когда она замечает горы бумаг на столе, и вырываются кашлем. Сколько можно заполнять бумаги? У него ведь уже есть заместитель.       — А…? — Бранденбург вопросительно изгибает бровь, Тистелла вспоминает об уставе и встаёт по стойке смирно. — Но у вас ведь уже есть заместитель! — горестно выдыхает она. Командир хмыкает.       — О, с некоторыми бумагами мне нужно разбираться самому. К тому же у Астора есть дежурства.       Тистелла задыхается от злости и хмурится.       — Почему я была снята с дежурства? Вы ведь поставили вместо меня Астора, верно?       Настроение Бранденбурга заметно стремится ухудшиться.       — Имеет ли это значение?       Кирс уже собирается припомнить устав, правила приличия, нормы морали, уважение и прочие прелести справедливости, но лишь щёлкает зубами. Действительно, имеет ли всё это значение? Бранденбург всегда делает то, что ему взбредёт в голову, так зачем в очередной раз пытаться напомнить ему о морали. У него мораль собственная, уставы тоже собственные, а единственный и главный закон гласит: «Закон здесь только я». Все вокруг твердят ей, что нужно просто слушаться его и всё будет в порядке. Кажется, даже Элли, за глаза ругающая его неумолимо и безжалостно, придерживается этой позиции. Так зачем ей тратить силы и время на бесполезные условности? Она не поменяет ничего в нём, а он, она надеется, не изменит ничего в ней самой. Кирс неожиданно чувствует себя лишь куколкой на верёвочке: может ли она бороться с дёргающим за ниточки? Наверняка он даже не услышит: деревяшки ведь не разговаривают.       Кирс чувствует, как усталость и отчаяние пригвоздили её к смирению. Когда она начала становится такой послушной?       Она молча подходит к столу, отодвигает стул и придвигает к себе первую стопку документов. Чем быстрее она начнёт, тем быстрее всё это закончится. Хорошо, что командир ничего не говорит, или, быть может, она просто не хочет слышать его настолько сильно.       Она не может сосредоточиться. Через какое-то время настроение Кирс окончательно теряет среднее положение и неуклонно летит вниз, напоминая ей о том, как несправедливо к ней относятся. Она боится позволить себе мысль о том, что это может быть справедливо, о чём вполне услужливо напоминает отвратительный шрам на животе.       В напряжённой тишине она неожиданно вскрикивает. Бранденбург тут же поднимает на неё взгляд, замечая испуганные голубые глаза и кровь в уголке губ. Он срывается с места и уже через секунду держит напуганное лицо в своих руках.       — Что случилось?       — Я… пвикусиа явык, — неуверенно, со слезами говорит она. — Офень.       Мамочка, как же хочется плакать!       — Даже тут перестаралась, — Бранденбург хмыкает.       А потом он наливает из графина в стакан холодную воду, заставляет её прополоскать рот и показать язык. Откуда в его руках появляется какой-то платок, Кирс не замечает, но не заметить приказание прижимать его к языку, чтобы остановить кровотечение, не может. Поэтому с нелепо открытым ртом и высунутым языком сидит на стуле, прижимая пальцами ткань к свежей ранке. Бранденбург выходит из кабинета. Кирс думает лишь о том, как это всё нелепо. Она уже давно не считает все глупые ситуации, в которые попадает, но эта грозит стать вершиной её врождённого таланта. Что она скажет, если кто-нибудь зайдёт сюда, пока командира нет? Она даже говорит теперь не очень хорошо, а на глаза как назло наворачиваются слёзы, размывая очертания кабинета в и без того тусклом свете.       Но Бранденбург скоро возвращается, отнимает у неё платок, внимательно смотрит на язык и пихает в рот небольшой кубик льда. Кирс не любит холод. Не любит холодную воду, остывший чай и тем более лёд, но под строгим взглядом Бранденбурга молча закрывает рот, перекатывая кубик во рту.       — Это снимет возможный отёк и уменьшит боль.       Кирс лишь послушно кивает. Извинение так и вертится на языке, но мужчина явно не порадуется, если она откроет рот, поэтому лишь глаза виновато опускаются.       — На сегодня с тебя хватит. Не хватало ещё, чтобы ты себе весь рот искусала.       Когда Кирс поднимается со стула, Бранденбург отдаёт ей стакан, наполовину наполненный льдом. За этим он и уходил, конечно. Странная забота. Забота ли?       Бранденбург снова берёт в руки её лицо, Кирс думает, что он снова хочет осмотреть последствия её глупости и плохого настроения, но он приближается ближе чем нужно, не давая ей опомниться, и мягким касанием слизывает кровь с уголков её губ. Кирс замирает, чувствуя, как ускоряется сердце и горит лицо, а ещё чувствуя, как довольно улыбается Бранденбург, возвращаясь за стол. Едва он успевает сесть, дверь с громким хлопком закрывается, а быстрый цокот каблуков оповещает о скорости удаляющейся девушки. Нужно просто поскорее уснуть и забыть.