Inside my mind

1. Неуёмное любопытство. Тогда я, охваченная предвкушением долгожданной разгадки, сорвала маску — и мой полуночный визит к Ангелу, переросший в прекрасное утреннее пробуждение, окончился катастрофой. Если бы я только знала! Я долго раздумывала: как бы всё обернулось, просто позволь я Эрику самому мне открыться… 2. Наивность. Черта ещё родом из детства: тогда я беспредельно верила отцу, каждому ему слову, но возможно ли до пятнадцати лет ни единожды не усомниться в том, что говоришь с бесплотным духом и учишься у сошедшего к тебе с небес? Оставшись одна, я была совсем ребёнком, но затем ещё долгие семь лет принимала ту сказку за истину… Я знаю, что Эрик находил это трогательным, но давно не хочу смотреть на мир через пелену сказочных грёз. 3. Рассеянность. Это, наверное, проистекает из вышеозначенного… Наивность и невероятных размеров доверчивость позволяли мне постоянно мечтать о чём угодно на свете. Я как наяву проживала все сказки отца, в каждой воображая себя героиней, я даже придумывала свои, и чего стоили страшные сказки со светлым концом, что рождались на чердаке! Я всегда погружалась в них — и в такие моменты меня ничуть не волновало, что там творилось у меня под носом. Однажды на репетиции я начала танцевать совершенно не то, к изумлению мадам Жири… А однажды, бредя с отцом вдоль берега, просто рухнула в воду, испортив причёску и платье. Как-то раз я пришла в часовню к Ангелу и принесла розу (одну из тех, что украдкой оставлял Эрик) вместо свечи; я очнулась, только когда он спросил меня, ожидаю ли я высечь этим прекрасном бутоном огонь!.. 4. Я неосознанно что-нибудь напеваю. О, конечно, когда ты жена гениального композитора, он неизменно такому рад и подчас принимается аккомпанировать, даже если твоя мелодия идёт просто из головы. Но ведь были и прошлые восемнадцать лет — ну хорошо, скажем, не восемнадцать, пятнадцать. Я пела наедине с собой или вторя игре скрипки, и эта привычка слишком укоренилась во мне, чтобы я бросила её здесь, в стенах театра. С одной стороны, однажды Эрик услышал меня, но с другой — я могла делать это ночами и даже кого-то будить, я могла делать это во время танца, и мне не хватало дыхания, и мадам Жири не сразу поняла, что со мной не так: могу поспорить, она никогда не встречала в своей труппе подпевающей балерины. И что в этом злило меня саму: даже искренне желая избавиться от присутствия Эрика в своей жизни (после смерти Буке или после дуэли на кладбище), я иногда пела его «Музыку ночи» или что-нибудь из «Дон Жуана» совершенно непроизвольно. Но что я могла с собой поделать, если его музыка всегда жила во мне? 5. Чего-то боясь или избегая, я могу лгать самой себе. Конечно, ярчайший пример здесь — то время, когда мы с Раулем были помолвлены. Я слишком испугалась черноты души своего Ангела и Призрака в одном лице, тело Буке в петле вызвало ужас и панику, и это не считая того, что из-за случая с маской наше общение с Эриком тогда вообще было прекращено, но могла ли я, имела ли я право говорить Раулю о любви, когда просто искала в нём защиты и света? Он правда любил меня, а я боялась признаться себе, что моё сердце всегда принадлежало только одному человеку; к тому же Эрик слышал нас, слышал все эти неискренне-романтичные (с моей стороны) слова… Я тогда предала его, за что виню себя даже теперь. Я хотела бы научиться быть смелее, уметь понимать, что я чувствую, и идти только за этим. 6. Иногда я невольно пытаюсь его изменить. Словно, когда я осталась с ним, он в один миг перестал быть Призраком Оперы, который держал театр в страхе, который преследовал меня и строил свои ловушки, который убил по меньшей мере одного человека — и счастье, что Пьянджи отделался только испугом, хотя, по словам труппы, Карлотта оплакивала его так, точно он уже был похоронен (и я не могу её осуждать, она любила его). Итак, Эрик бросал на неё декорации и заставлял квакать, Эрик запугивал директоров, Эрик построил эту ужасную комнату с зеркалами, способную свести с ума, — и знать не хочу, скольких он в неё заманил! Эрик (в чём позже признался мне сам) придушил, по его словам, самую малость, извозчика, чтобы перехватить меня и самому отвезти до кладбища, Эрик, в конце концов, поджёг Оперу! Эрик ставил мне безжалостный ультиматум и держал Рауля привязанным к решётке. Чтобы упомнить всё, едва ли хватит ещё одного листа. Он не ангел в буквальном значении этого слова, бывает жесток, упрям, невыносим, у него всё на пределе: толкать ли меня в бездну или, раскаявшись, с надрывом плакать у моих ног… Так что мои просьбы не шантажировать нового директора театра, прекратить незаметно следить за Раулем, больше не носить удавку с собой или выбросить гроб (в который он редко, но всё же ложится, когда у него подходящее настроение) — совершенно бессмысленны. Но, может быть, я уже изменяю его — просто тем, что люблю его, и он любит меня в ответ, и это большее, что он способен мне дать. 7. Опрометчивые решения. Полагаю, из всего текста выше нетрудно уже догадаться, что я нечасто поступаю рассудительно, всё обдумав и взвесив. Поскольку и Эрик подвержен порывам (перед премьерой «Дон Жуана» он спалил свою идеальную копию театра, макет с потрясающей точностью деталей!), ему совсем не помешал бы кто-нибудь с холодным умом. И я правда пытаюсь, но вот, например: убеждая, что он для меня красив, я сожгла (что же, кажется, это семейное) шесть его масок различного размера и цвета, и даже ту, что полностью имитировала человеческое лицо. «О, Кристин, бесспорно, доказала мне силу своей любви, — говорил он скорее сквозь смех, чем злясь, а я просто прятала лицо в ладонях, не зная, куда себя деть, — только как я теперь смогу выйти на улицу, по её мнению? Эрик, конечно, затворник, но и ему не чужды прогулки с его прекрасной женой или встречи с людьми, у которых он что-нибудь приобретает». А ещё я однажды самоотверженно легла с ним в его гроб и наутро ужасно замёрзла, едва-едва разогнулась — хотя он меня сотню раз отговаривал, но тогда я посчитала, что мне непременно необходим этот опыт. И вот я его получила. Поэтому стоит признать, что в вещах, которые касаются нашей жизни и быта, я просто должна слушать Эрика, если уж голос разума временами меня подводит. 8. Скованность. Собственно, до жизни с Эриком я бы и не назвала это чем-то мешающим: наоборот, я всегда была такой… я бы сказала, полной противоположностью мадам Джудичелли. Другие девчонки из нашей балетной труппы — все как одна — были более открытыми и непосредственными, что выражалось и в танце, но в танце и я будто преображалась, когда научилась; так вот, только став женой Эрика, я поняла, что в каких-то вещах должна перебороть эту свою черту, чтобы сделать шаг первой. Достаточно вспомнить наш с ним первый поцелуй (не считая тех, свидетелем коих был Рауль): из нас двоих именно я немного неловко коснулась чужих губ, давая понять, что готова и по-настоящему этого хочу. Наша первая близость случилась спустя ещё восемь месяцев, когда я, уже совершенно отчаявшись ждать этого от него, сама пришла к нему в ночной сорочке — в его нормальную спальню, без гроба, хвала небесам, у него таковая имелась, — и этим сказала всё без слов. Я думаю, поэтому у меня очень долго и не выходил образ Аминты: иногда нужно позволять себе открывать свою чувственность и обнажать истинные желания, пробуждать в себе страсть, отвергая смущение, страх и стену внутренних запретов. Сейчас мы с Эриком учимся этому вместе. 9. Я нередко цепляюсь за прошлое. Несомненно, на это повлияла смерть моего единственного родного человека, когда мне было семь… После долгие годы я всё ещё видела его перед собой, иногда даже говорила с ним, воображая его рядом, особенно в первый год до появления Ангела. Те, кто замечали меня в моменты таких разговоров, наверняка считали странной, и, может быть, тогда оно так и было. Но сейчас, когда у меня есть моя собственная семья, я надеюсь, что эта привычка уйдёт, а тоска обернётся печалью светлых воспоминаний. К тому же прошлое Эрика вообще было безрадостным, так что мы оба должны смотреть вперёд. 10. О, и, конечно же, наши с Мэг разговоры о личном, которые Эрик едва терпит. Может, мне стоило с этого и начать. Сейчас, когда я вышла замуж за Эрика, а за Мэг стал ухаживать Рауль (что она принимает очень благосклонно, тот всегда был ей симпатичен), когда тайна Призрака Оперы развеялась, по крайней мере, для нас троих, мы с ней как-то сроднились ещё больше и стали делиться подробностями… ну, такими, какими делятся только очень близкие подруги. И вот когда я — совсем коротко! — поведала ей об одной нашей с Эриком ночи, о чём Рауль вскоре прознал и не преминул высказать некий намёк (они с Эриком всё ещё на ножах, и, кажется, так продлится всю жизнь) — тогда мой Ангел был в бешенстве, он порвал несколько сочинений, разбил одно зеркало, метко бросив в него чернильницей, играл что-то бессмысленное, а потом на день заперся в своём гробу. Он вообще до сих пор подозревает Рауля, что тот «подбивает к мадемуазель Жири клинья с одной-единственной целью: всегда оставаться поближе к его дорогой Крошке Лотти», и он не мог вынести эту насмешку… Но мне просто хочется поделиться хоть с кем-нибудь тем, каким Эрик бывает со мной. Не мадам же Жири я могла о таком рассказать! 11. Кроме того, я… — Достаточно! Сколько времени Кристин поглощена этим крайне нелепым занятием? Эрик — конечно же — очутился за её спиной бесшумной тенью. И сколько он тут стоял? Кристин вздрогнула, прекратила писать, просто сжала бумагу в руках: — Так вы снова следили за мной? — она хотела придать тону серьёзности, но сейчас её даже веселил тот факт, что от этой дурной привычки тот, кажется, не избавится никогда. В этом был весь он, и оставалось мириться. — Несомненно. Могу я узнать, для чего Кристин данный… анализ? — Эрик склонился чуть ниже, касаясь дыханием её волос, и, воспользовавшись подвернувшимся случаем, его жена аккуратно сняла с него новую чёрную маску и бросила прочь. Это происходило практически каждый день и давно стало своего рода игрой для них; спустя мгновение Эрик просто прильнул щекой к её щеке, вчитываясь: — Поразительно, как все ваши милые черты и особенности настойчиво подаются как недостатки. Её лицо вспыхнуло — потому что едва ли хоть что-нибудь здесь, в её перечне, было, как он сказал, милым! — Я сделала это для вас, — она преодолела смущение и выставила свои записи перед собой, словно щит. — Вот, возьмите. Когда вы ещё хоть раз, хоть один раз, Эрик, решите назвать себя монстром, похитившим ангела, просто прочтите, особенно то, что под номером десять! — О, — только и проговорил тот, когда в самом деле дошёл до десятого пункта. По лицу пробежала тень, но затем он лишь фыркнул: — Кристин уже давно прощена — хотя чёртов мальчишка, бесспорно, напомнит об этом ещё не раз. Но Кристин — истинный ангел, и вряд ли пособие по отысканию в ней изъянов меня в этом разубедит. — Что ж, тогда я продолжу, — решительно заключила она, а затем попыталась отнять список, только обманным движением её легко завлекли в западню — в кольцо сильных и тёплых рук. Она смотрела в родные глаза и почти утонула в них, совершенно забыв о своём деле, но тихий шелест привёл её в чувство. — Кристин просит у Эрика, чтобы он меньше любил её? Только как можно приказать слабому, умирающему цветку не тянуться на солнечный свет, что до сих пор хранит его живым? — Кристин только вздохнула, бессильная против его слов, и взгляда, и собственных чувств. Нельзя было сбежать от того, кто давно проник в разум и сердце. Но список… нет, она должна была! — она опять потянулась за ним. Эрик всё ещё не выпускал её, хотя она всего лишь хотела забрать у него то, что принадлежало ей с самого начала. — Позвольте мне написать, что я всегда — каждый раз — попадаюсь на ваши уловки! — попытка его обыграть провалилась; едва ли хоть кто-нибудь из людей был на это способен. — Но это достоинство Эрика — и совершенно не ваш недостаток, моя дорогая, — кивнул он практически самодовольно. — Так всё-таки вы обладаете ими и знаете это! — Кристин, распалившись, едва замечала, что цель отдаляется: в конце концов её записи просто оказались брошены как нечто почти отвратительное. — Эрик! — Кристин больше не станет искать пятен на солнце: есть они или нет, его свет проникает повсюду. Когда Эрик говорил о ней так поэтично, в груди, как цветок, распускалось что-то, что нельзя было облечь в слова. И хотя в бесконечный раз сказанные им «ангел» с «чудовищем» в самом деле подтолкнули её к такому решению, она писала и для себя самой, словно вела личный дневник, которого никогда не имела, вверяя Ангелу все сомнения и тревоги. Она подумала, что, может быть, лучше продолжит о нём, раз уж в том, что она будто бы истинный ангел, его ничто не разуверит. Хотя если просто подумать о таком удивительном человеке, как Эрик, то перечисления всего прекрасного и отвратительного, что в нём есть, могут не кончиться никогда… Эрик поцеловал её; всё, что осталось внизу, позади, в одночасье исчезло (и Кристин только потом поняла, что он всё-таки сжёг тот листок). Но сейчас она лишь отвечала ему, и всё вокруг не имело никакого значения.