Миръ и мiръ

Березняк, вышитый золотом на рогоже неба, шептал что-то, и постепенно к шёпоту леса начинали примешиваться людские голоса. Среди тонких сероватых стволов виднелись разноцветные флюгера пик — путники приблизились к днёвке партизанского отряда. Они добирались сюда всю ночь. Плутать по темноте, да ещё и без дороги и даже без известного направления — дело хитрое. Если же двигаться со скоростью пешего — путешествие затянется ещё дольше. Ботинки с каблучками оказались не лучшей обувью для походов по лесу: они промокли и тёрли ноги, сковывая лодыжки кандалами. — Не хотите проехать верхом? — пару раз спрашивали её. Наташа молча качала головой, и гусары переглядывались: какая-де выдержка и мужественность! На самом же деле она просто не желала сознаваться в том, что верхом она, конечно, умеет ездить, но только боком. Лагерь встретил их суетой и шумом — столь непривычными после ночи, проведённой в лесу. Да и всё здешнее оживление казалось Наташе поразительно правильным и, несмотря на всю поспешность, каким-то спокойным. Улей пчёл — вот что напоминал ей бивак; пчёлы жужжат, летают туда-сюда, и, хотя представляются совершенно беспорядочными, точно знаю, что делают. Казаки, уланы, гусары и несколько прибившихся к отряду крестьян — их было бессчётное множество. Кони со спутанными ногами, костры, шатры из еловых лап и палатки теснились на полянке. Видно, это была очень большая партия, и потому Наташа ничуть не удивилась, что появление путников совершенно никого не отвлекло от занятий. — Что, пришли? — на ходу бросил какой-то офицер. — А у нас языка взяли, допрашивать будут. Вот и всё приветствие. Наташины спутники откланялись, отправились представиться командиру — и оставили её в одиночестве. Прозрачный, почти звенящий воздух подрагивал, точно вода, над кострами. Холодные его струи обдавали тело, щипали щёки, от него немели кончики пальцев. Наташа озябла и, дрожа, подошла к ближайшему огню. Костёр плотно обступили люди. Они все молчали, и только один — лица его Наташа не видала за спинами других, — спрашивал. — Выходит, вы утверждаете, что вы — из Гродно? Повисло молчание, а затем раздался тихий ответ: — Да-с. Глухой голос лезвием ножа полоснул сердце. Такой знакомый, такой любимый, почти родной… Прежде он говорил с нею о книгах, о погоде, о будущем, о том, что прекрасней Наташи нет никого на всём белом свете. Ах, как было б хорошо, если б этот голос и впрямь принадлежал ему, Наташиному соседу и жениху! И ведь не зря, оказывается, тогда снился ей белоснежный голубок! — И как же вы тогда оказались во французской армии? Во французской армии! Уж не ослышалась ли она? Уж не закралась ли ошибка? Или, может, Наташе всего лишь почудилось, что она знает допрашиваемого — чего только не случится после бессонной ночи! — Это, милостивый государь, не ваше дело. Она привстала на цыпочки, и, замирая от предчувствий, теснивших грудь, вгляделась в пленного. Если он поднимет голову и Наташа узнает его, то радость встречи затмится жгучим стыдом — за то, что некогда она обещала связать себя узами с предателем. Пожалуй, радости совсем не будет. Пленник взглянул на собравшихся, медленно поворачивая голову и задерживая на каждом взгляд больших тёмных — раньше они излучали тёплый, мягкий свет, — глаз. Наташа ахнула и закрыла лицо руками. — Викентий, — прошептала она, отворачиваясь. Ошибки не было.

***

Это случилось год назад, на одном из маленьких приёмов, которые соседка устраивала раз в неделю. Конечно, вечер у знакомых — совсем не то, что великосветские приёмы, о которых она и слышала, и читала в романах. Но кто мог запретить ей представлять себя мадмуазелью де Клермон? Вот только воображать, будто бы соседкин сын — вылитый Малек-Адель, было бы странно. Не менее глупо было бы считать одного из гостей, почтенного господина с залысинами, важно толкующего с отцом о посевах, настоящим Грандисоном… Наташу попросили сыграть что-нибудь на клавикордах — как на минувшей неделе, как четырнадцать дней назад и, кажется, как в прошлом месяце. Скучнейшую прелюдию, длинную, заунывную, но отчего-то полюбившуюся хозяйке, она не просто знала наизусть — сумела бы, пожалуй, повторить её в темноте или с закрытыми глазами. Наташа смотрела на отражение рук в лакированной крышке инструмента и ожидала конца приёма. Она почувствовала на себе взгляд, повернулась: подле неё стоял молодой человек. Наташа никогда прежде не видала его, и новое лицо тут же привлекло её внимание. Высокий, с неправильными, но приятными чертами лица, смуглый, он чем-то напоминал мальчика с ящерицей. — Это Бах? — спросил он. Наташа кивнула. — Вам не кажется, что он слегка устарел? — Кажется, — ответила она, понимая, что щёки заливает краска. Ещё бы не краснеть! Ведь так редко встретишь здесь человека, который может поговорить о том, что тебе близко, о том, что волнует; если б этот юноша вдобавок разбирался в литературе — каким приятным собеседником сделался бы он! Только вот на особо сложном пассаже Наташа взглянула на клавиши, а когда хотела продолжить разговор, юноша исчез среди других гостей. Всю следующую неделю она ждала визита. Загадочный — как в книжках госпожи Радклиф — господин всё не шёл у неё из головы. Она нашла гравюру с Караваджиевского полотна и разглядывала её по нескольку раз в день, принялась разучивать пьесы новых композиторов, а вечерами выдумывала длинные-длинные беседы о писателях, скульпторах, художниках… Беседы непременно завершались пламенным признанием. Жаль, однако, что признанию не бывать, досадовала она. Она недостаточно красива и умна, чтоб он полюбил её, а отец — недостаточно богат, чтоб на Наташе женились из-за денег. И потому единственным убежищем были мечты — они, лелеемые Наташей, взрастили в ней если не любовь, то по меньшей мере убеждённость в том, что она влюблена. Когда отец показал ей письмо, в котором некто, подписавшийся Викентием Воронским, просил её руки, Наташа не сомневалась: это был он, незнакомец с вечера. Право, всё оборачивалось настоящим романом — слишком быстрым, слишком странным, но Наташа и думать не думала о том, что подобные повороты сюжета могут привести к печальной развязке. Разумеется, Викентий полюбил её с первого взгляда; разумеется, помыслы его чисты; разумеется, Наташа обретёт истинное счастье. Она вспоминала сейчас прошлое, и ком подступал к горлу. Как могла она так обмануться? Почему не рассмотрела его сущности? Отчего так наивно поверила совершенно незнакомому человеку? Ведь Наташа могла — будь она чуть внимательнее — раскусить его, а вместо этого оставалась слепа! Когда пошли слухи, что недавно прибывший из столицы господин Воронский имел несколько покинутых невест, Наташа списала сплетни на злые языки недоброжелателей. Когда венчание несколько раз откладывали, она извиняла промедление неотложными делами. Когда Викентий не явился, чтобы проститься с нею перед отъездом из Радунишек, Наташа лишь испугалась — вдруг ему нездоровится? Она мяла сорванный жёлтый листочек и издали следила за допросом. Викентий оставался одним из двух оплотов надежды, и крепость эта рухнула. Наташа не плакала, — казалось, слёзы просто кончились за неполные три месяца, — но чувствовала себя много хуже. Всё вокруг словно исчезло — оставалась лишь плохо различимая фигура Викентия, но её вид был стократ тягостнее остального, и Наташа отдала бы всё на свете, только чтоб не смотреть туда. «Почему это происходит со мною?» — шёпот укором Небесам сорвался с её губ. Разве не могла пойти её жизнь иначе — или уж вовсе никак не идти?