Миръ и мiръ

Благовоспитанная барышня из благородной семьи не должна останавливаться в трактирах — так уж заведено. По большому счёту, и путешествовать в одиночку она тоже не должна, и одной же разгуливать по улицам ей нельзя… Но эти правила, как и любые другие, работают лишь в обыденной жизни, которая вся расчерчена ими вдоль и поперёк; когда же привычное устройство рушится, правилами можно пренебречь. Наташа бродила по переулкам, площадям, кварталам Москвы и удивлённо смотрела по сторонам. Не такою представляла она древнюю столицу! Не пустыней, где покинутые дома грустно взирают на молчаливые улицы, — а столь же великолепным, оживлённым, полным весёлой суеты, как и столица новая, городом. Суеты, правда, хватало, — но то была спешка тревожная, временами — озлобленная, временами — трусливая. Высокие арки Гостиного двора были наглухо закрыты воротцами, а иные — ещё и заколочены для верности. Они темнели оспинами меж белоснежных колонн с тяжёлыми капителями, и их изгибы напоминали поднятые в вопросе брови. Наверно, когда-то здесь слышались зычные голоса лавочников, а теперь — пустота, тишина, только крысы шмыгают возле лавок, да галки — скорбно-чёрные — важно расхаживают по мостовой. Наверно, и на Кузнецком Мосту в окнах лавок переливались шелка, звенели отсчитываемые монеты… Сейчас все эти богатства грузят в подводы, стёкла уже покрываются пылью, и скоро здесь сделается так же пусто, как и на других улицах города. С трудом представляла Наташа былое великолепие — ни на йоту не походила на него нынешняя лихорадка. Наверно, к богатым, украшенным по моде прошлого века, домам вечерами подъезжали вереницы карет, и, когда лакеи отворяли двери, наружу вырывалась оркестровая музыка, тонкая полоска золотистого света ложилась на крыльцо, волшебство бала манило к себе прохожих, лишённых счастия очутиться там. Но вместо парадных экипажей, вместо нарядных кавалеров и дам, вместо молчаливых гайдуков Наташа видела старика в бумажном колпаке. Странное действо разыгрывалось у неё перед глазами, — достойное пера Расина или другого драматурга-трагика. На тротуаре подле крыльца кучей были свалены вещи. Старик стоял на ступенях и торжественно бросал в неё книги в изящных переплётах, тиснёные буквы и узоры которых тускло поблёскивали в лучах осеннего солнца. — Мольер! Руссо! — провозглашал он с каждою сброшенною книгой. — Дидро и д’Аламбер! Из-под переплётов виднелись и дорогие ткани, и статуэтки тонкой работы — всё, чем обычно дорожат люди, оказалось неугодным старику. Пожалуй, можно было бы принять его за умалишённого, — но он так уверенно и спокойно кидал книги, что Наташа ни на секунду не усомнилась в его душевном здоровье. — Зачем же вы, сударь, это делаете? — спросила Наташа. — Как не делать! — ответил он. — Так уж надо. — Да зачем же? Старик сошёл с лестницы, достал огниво и сказал: — Чтоб отмстить… Да, именно отмстить им за гибель нашего Отечества — и чтоб ничего не досталось врагам нашим! Рыжие языки огня лизнули страницы, прошлись по одежде, — и костёр зашипел, затрещал под серым сентябрьским небом¹. Пепел летел снежными хлопьями, вертелся, то поднимался, то ложился на землю. Наташа провожала его взглядом — чем-то он напоминал её скитания. Так же носит её по стране, из одного города в другой, и никто не знает, где, как и когда кончится её путешествие. Может, и вовсе выпадет ей на долю растаять в воздухе — раствориться и исчезнуть, как пропадают сейчас, вспыхивают и тут же гаснут, искры костра? Прозрачный, словно газовая вуаль, дымок поднимался над улицей; дым густой и чёрный виднелся вдали — там, за Москвой-рекой, где жила Наташа.

***

Печные трубы поднимались, как корабельные сосны. Безмолвие бора — не совершенное, но наполненное скрипом дерев и шумом ветра, — спустилось на улицу Якиманку. Шептались люди, раздавались сдавленные рыдания, слышались всхлипывания и стоны. Горечь обгоревшего дерева била в нос, горечь потери — ещё не понятной до конца, — заставляла бежать слёзы, хотя Наташа и пыталась сдержать их. Едва уцелевшие стены без кровли, рамы без окон, жар теплящегося огня, строгое молчание смотрящих на пепелище людей — всё это встретило Наташу в начале улицы. А ведь ей надо миновать её всю — трактир расположился в самом конце и был, пожалуй, одним из самых неприглядных деревянных домов. Сердце стучало гулко, отдавалось в груди и ушах. Она спешила и вместе с тем медлила оказаться напротив сгоревшего дома. Но как ни стремилась Наташа отдалить роковую минуту, та наконец настала. От здания остались только чернота обуглившихся брёвен и седая зола на них — всего два венца — и обвалившаяся крыша. Груда дерева или, вернее, углей, обломков меди и железа, битого стекла возвышалась там, где прежде были комнаты. Странный сладковатый запах, от которого кружилась голова, витал в воздухе. Наташа обвела глазами собравшихся. Среди них — мещан, купцов, ремесленников, — она не заметила своей прислуги. Она протискивалась между людьми, заглядывала им в лица, выискивала хоть кого-нибудь из дворовых, — но всё было тщетно. Неужели… Наташа остановилась, точно громом поражённая. Неужели они погребены там — под завалом? Ком подступил к горлу, и вопросы забились в висках. Ох, почему, почему она ушла так далеко? Почему не осталась здесь? Ведь иначе бы она вернулась быстрее — или ей вовсе не пришлось бы возвращаться! Она бы помогла им, она бы предотвратила беду! Она бы непременно что-нибудь придумала… Только вот сейчас ничего придумать не выходило — разве что брести, не зная куда, не зная зачем, не зная — как долго. Лишь бы не возвращаться на пожарище — даже в воображении: слишком болезненным было воспоминание о нём, слишком свежа была душевная рана. Но мысли всё блуждали кругом него, являли образа Захарьича, и Дуни, и Митрашки, напоминали Наташе, что с этого дня она совсем одна и что смоленские её страхи не стоили ничего по сравнению с нынешним положением. Наташа прислонилась к стене дома — ноги не держали её, прижала запястье ко лбу, и плечи её затряслись в рыданиях — не остановить их, не облегчить! Да это, может, и ни к чему? Забыться ненадолго, не видеть ничего подле себя, — утешение слабое, но единственно возможное. Ей на миг показалось, что всё это — ночной кошмар. Кошмар, который исчезнет, стоит только проснуться, который пугает только ночью, который не более, чем наваждение. Наташа открыла глаза и оглянулась. Нет, это не сон — это явь! Вечернее алое небо окрашивалось языками пламени, кружили, крича надрывно, зловещие птицы, и люди выходили на улицы, чтобы покинуть Москву. Жизнь города прервалась — началась медленная, болезненная гибель. Три человека и даже вся Якиманка — ничто по сравнению с тем числом людей, кому суждено навечно отправиться в небытие сегодня, завтра, во весь этот год, и тех, кому уже не бывать в нашем мире. Надо было на что-то решиться — уберечься от этакой участи.