Миръ и мiръ

Наташа молчала, теребила кисточки на концах шали, кусала губы — и ничего не могла придумать. Где-то вдали кричала, сетуя на трудности, птица; приглушённый её голос нарушал тишину, и от него делалось ещё тоскливее. «Крикнет чётное число раз — уедем, нечётное — останемся», — загадала Наташа. Если уж судьба завела её в этот тупик, то пусть она и рассудит, пусть покажет нужную дорогу; Наташа была не в силах разрубить Гордиев узел, и теперь ей оставалось только положиться на волю случая. — Ну, что ж? Остаёмся, что ли? — нетерпеливо проронил Захарьич. Счёт сбился то ли на девятнадцати, то ли на двадцати. Видно, высшие силы велели ей: «Думай сама! Твоя жизнь в твоих руках, и только тебе решать, что с нею делать!» Наташа вздохнула, ещё раз взглянула на угрюмое лицо отцова камердинера и наконец сказала: — Едем. Рубикон перейдён, мосты сожжены; казачок и горничная снова засуетились, перенося сундуки с вещами — а Наташа всё пуще корила себя за неосмотрительное решение. Вот так просто, не поразмыслив как следует, не приведя ни одного довода, а просто поддавшись жалости, решиться на отчаянный шаг — не менее отчаянный, впрочем, чем не выбранный, — казалось ей немыслимой глупостью. Каких-нибудь две минуты назад она была готова поверить в то, что пение птицы подскажет ей ответ, но теперь она лишь удивлялась: как, дескать, пришла ей в голову такая нелепица — и неужели она и в самом деле хотела слепо ввериться Провидению? Вскоре собрались и тронулись в путь. Туман рассеялся, воздух нагрелся и стал совершенно сухим; одним словом, утро сменилось днём. Пыль облаками поднималась из-под колёс брички и копыт лошадей, застилала глаза, попадала в нос и рот. Новое путешествие ждало Наташу, новые невзгоды мерещились ей, новый узелок завязался на ниточке судьбы. Пустынная дорога — только редкие деревца да верстовые столбики виднелись на обочине, — и дребезжание колокольчика под дугой навевали не дремоту, но странно похожую на неё меланхолию. Распахнутые до слёз глаза не замечали золотых полей, колокольчик звучал как бы из далека, думы, прежде не покидавшие Наташи, исчезли и только временами появлялись их отрывки, лишённые конца и начала. «Зачем было уезжать?.. Простите, милые поляны… Что-то нынче делается в Радунишках?.. Анатоль давно не писал…» — вспыхивали и тут же гасли в сознании бессвязные мысли. — Наталья Кириловна! Низкий голос заставил её вздрогнуть — но полусон не исчез. Воображение нарисовало новую картину, не более, чем наваждение, — и обращать на него внимания не стоило. — Наталья Кириловна! Наташа тряхнула головой, отгоняя окутывавшую её дрёму. Подле брички, верхом на игреневом коне, ехал Владимир Николаевич. — Наталья Кириловна, — повторил он, — вы уезжаете? — Как видите. — Это хорошо, это правильно! А куда? Куда? Она ни разу не спрашивала себя об этом — попросту не успела. Раньше Наташе нравилось разглядывать карту Лифляндской, Эстляндской, Курляндской, Ковенской, Виленской, Минской и Гродненской губерний, которая висела в кабинете отца. Зелёные, розовые, голубые границы напоминали неведомых животных, лоскутками покрывали пожелтевшую бумагу, завораживали своею связью с загадочными местами, которые Наташа и не надеялась посетить. Увы, познания её в географии этим и ограничивались; родственников, которые бы жили где-нибудь поблизости, у неё тоже не было. — Я не знаю… — прошептала она, и вдруг поняла, что совсем одна, что некому помочь ей, что некуда податься. — Поезжайте в Москву. Он был, казалось, совершенно убеждён в своей правоте: говорил не торопясь, будто давно подготовил все свои ответы и затвердил их наизусть. Как бы хотелось Наташе получить хоть толику его уверенности, и она спросила: — Почему — в Москву? — Да ведь никто не будет сдавать первопрестольную, ну, значит, там и безопасно. Несколько времени они двигались молча, пока не приблизились к деревне. Когда Наташа ехала в Лохматые Горы, деревенька пустовала: крестьяне ушли на полевые работы, ведь середина августа — самая страда. Теперь же здесь бурлила жизнь, гудели голоса, и толпа — ещё бо́льшая, чем та, которая намедни требовала свободы, — заполонила улицу, не давая бричке дороги. — Что происходит? — воскликнула Наташа. — Бунтуют-с, — проворчал, повернувшись с козел, Захарьич. Он, видно, всё не простил ей промедления. — Говорят, — добавил Владимир Николаевич, — что много возмущений стало. Крестьяне не расходились; напротив, всё ближе подступали они к экипажу, и Наташа уже ясно различала и каждый волосок в бородах мужиков, и набивные рисунки на платках баб. Гул — уже знакомый по прошлой встрече с селянами, — походил на жужжание пчёл, только был стократ громче и разъярённее. — Уезжаете?! — зашумели сразу несколько голосов, перебивая друг друга. — А мы-то что ж — не люди? Нас-то можно супостатам оставить! Толпа щерилась вилами и рожнами, нескрываемой злобой и отвращением пылали лица крестьян. «Они и впрямь не люди, — ужаснулась, оглядываясь по сторонам, Наташа. — Ведь не может же человек ни за что ненавидеть другого человека?» Краем глаза она заметила, как рука Владимира Николаевича скользнула к эфесу сабли. — Не надо, пожалуйста, не надо! — попросила Наташа. — Не трогайте их! — Как вам будет угодно. Что-то доброе подсказывало ей, что надобно быть ближе к народу, если хочешь повлиять на него; что-то дурное — нашёптывало, что бунтовщики по-настоящему опасны, и потому лучше не разговаривать с ними вовсе. Выйти из экипажа или уехать прочь? Сказать им что-нибудь — или промолчать надменно? Наташа колебалась, и решение никак не приходило на ум. Она отворила дверцу, встала на подножку, — всё же не на землю, хоть и стыдилась своего не то страха, не то презрения, — собралась с духом и сказала: — Вы же хотели получить парк? Шум стих, и Наташа почувствовала, как три сотни глаз смотрят на неё, и взгляды иголками впиваются в лицо. — Так вы сможете забрать его, когда я уеду. «Откупается!» — «Врагу нас продаёт!» — «И не нужен нам никакой парк, не до жиру!» — послышались выкрики, и толпа приступила ближе. — «А свободу обещала!» — «Вот и верь после этого барам!» — Что же вам хочется? Гомон сделался ещё громче, — Наташа едва расслышала свои слова, — и уж не выходило разобрать требований. Только чеканное «Mille diables!¹», брошенное Владимиром Николаевичем, проре́зало этот вязкий, точно кисель, ропот. Всё замолкло — на мгновение. — И француз с нею! — крикнул кто-то. Подбежали дюжие парни, потянулись к Наташе сжатые кулаки; она взвизгнула и захлопнула дверцу. Владимир Николаевич обнажил саблю, раз, другой ударил ею плашмя крестьян. — Ну, разойдись! — рявкнул он, но селяне не отступали. «Ужели и он — не человек?» — подумалось Наташе, и непонятное чувство — сродни вины — кольнуло её. Да ведь и она — не человек сейчас! Она, которая молча смотрит на это, которая не предотвращает свершающегося зла и которая даже рада — так неприятно сознавать это! — тому, как защищает её Владимир Николаевич. Убежать не от надвигающейся беды — от самой себя желала Наташа… или по меньшей мере от вечных напоминаний о её несовершенствах. Кучер будто понял её: свистнул хлыстом, задевая оказавшихся рядом крестьян, стегнул лошадей — и помчал бричку вперёд, сквозь расступающуюся толпу. Ещё слышались возгласы, ещё виднелась, если обернуться, деревня — но всякое напоминание о произошедшем болью отзывалось в душе Наташи. Ещё недавно решила она исправиться — но изменилась лишь в худшую сторону, и, пожалуй, никогда уже не искупить этого греха.