Миръ и мiръ

Бричка замедлила ход, плавно остановилась. Наташа сидела не шелохнувшись и не решалась отнять руки от лица. Наверно, так чувствует себя попавший в силки зайчонок или воробей, которого вот-вот схватит кошка. Покорность судьбе — «Будь что будет» — и вместе с нею отчаянное нежелание покоряться причудливо смешивались, рождая в душе Наташи чувство, доселе неизвестное ей. Если б не страх, она, пожалуй, даже насладилась им — таким непривычным, похожим на радостное ожидание, когда все члены легонько трепещут, а дыхание чуть замирает. Звенящую тишину прервало покашливание. Разрывающиеся ядра в Смоленске напомнило оно Наташе — так же несло оно гибель и такое же вызывало смятение. Наташа открыла глаза и обернулась. Дыхание прерывалось, и слышны были глухие удары сердца. Подле брички стоял, заглядывая под опущенный кожаный козырёк, мужчина — не то что бы старый, но уже с заметной проседью в усах и тонкими лучиками морщин возле век. Смуглое скуластое лицо его делалось ещё шире от добродушной улыбки. — Смею предположить, — начал он, — что вы хозяйка сего имения? Наташа едва заметно кивнула. Если отпустить пойманную бабочку, не сразу раскроет она крылья и взмоет в небо — посидит секунду на ладони, не веря своему счастью. Неужто услышаны её молитвы, и пощадили небеса Наташу? Не может этого быть… верно, закралась ошибка! Но ошибки не было — если не считать за неё то, что Наташа приняла поначалу этого мужчину за француза. Незнакомец говорил по-русски чисто и бегло — иностранец, даже проживи он в России лет десять, так бы не сумел. Да и чёрно-оранжевая ленточка ордена указывала если не на происхождение воина, то по меньшей мере на подданство. А синий мундир… Что ж, Наташа никогда не умела различать их — выпушки, петлички, даже цвет сукна не говорили ей ровным счётом ничего; она знала только, что коричневый доломан — признак Ахтырского полка, в котором служил Анатоль. — Позвольте представиться: Владимир Николаевич Алсуфьин, штабс-ротмистр Польского уланского полка. Напряжённо поднятые плечи Наташи переставали дрожать, дыхание делалось ровным, и она снова робко наклонила голову. Штабс-ротмистр щёлкнул каблуками и поклонился. Давно с Наташей не обращались так — вежливо, но не подобострастно. Только хорошо образованный человек способен не сказать ничего особенного, но даже голосом своим выказать уважение — крестьяне же, в число коих входил и Захарьич, не отличались подобным умением. — Не соблаговолите ли пройти в дом? — сказала Наташа. Становилось теплее: не только выглянувшее из-за туч солнце согревало озябшую путешественницу, но и понятное — конечно, лишь отчасти, — положение освобождало Наташу от липкого страха, обволакивавшего её мокрой простынею. Он — гость, она — хозяйка; это — правильное течение жизни, наконец-то вернувшейся в своё русло. Владимир Николаевич отворил дверцу брички. Он, должно быть, тоже истосковался по хорошему обществу: учтиво поклонился, протянул Наташе руку в перчатке, спросил, не устала ли она в дороге… Завязался разговор — настоящая светская беседа из дюжин ни к чему не обязывающих, но от этого ничуть не менее приятных, вопросов. Знакома ли Наташа с N*? Знаком ли он с K*? Бывала ли Наташа в Москве — он оттуда родом? А приезжал ли он в Гродно? Неужели правда, что полк их несколько лет подряд квартировался в Гродненской губернии? Ах, как это приятно! как тесен мир! какие неожиданные бывают совпадения! Наташа болтала и смеялась, совершенно не думая о том, что привело нежданного гостя, надолго ли он приехал и насколько прилично его присутствие рядом с нею. Между тем они подошли к усадьбе. И главное здание, и флигель выглядели запущенными: штукатурка слезла с балконов, кое-где виднелись разбитые окна, а распахнутые ставни стучали о стену. Наташа погрустнела, уголки губ опустились сами собою, вопрос так и остался недоговоренным. Всё здесь навевало невесёлые мысли о скоротечности бытия. В Радунишках она видела гравюру с видом на этот дом: величественные колонны дышали спокойствием, и статуя Гестии у крыльца созерцала тишину умиротворения и, казалось, вечно могла охранять её… Теперь же плющ полностью скрывал античную богиню, оставляя открытым только мизинец на ноге. — Зайдёмте? — предложила Наташа, сконфуженно опуская глаза. Приглашать Владимира Николаевича внутрь дома было, надо думать, не лучшей идеей: ну, как он увидит там грязь, пыль, необустроенность? Стыдно ведь ей будет! — Да мне как-то, вы знаете, недосуг. — Отчего же? — Дел много, — усмехнулся он. — Не прогуляться же я приехал. Он поклонился и пошёл в сторону флигеля, откуда доносились голоса, а Наташа поднялась по сбитым ступеням, толкнула незапертую дверь и вошла в дом.

***

Изразцы на печке поблёскивали — как только что выловленная, ещё трепещущая, рыба — цветной эмалью, и медовая бронза подсвечника отливала шафранным цветом. Захарьич раздобыл где-то самовар, фарфоровый чайник и чашки; Фролка, денщик штабс-ротмистра, принёс бутылку мадеры. В полумраке гостиной было незаметно, что обои поистрепались, что по углам клочьями свисает паутина и что с мебели не сняли чехлов. Чуть прищуришься — и чудится, что ты на jour fixe’е¹ покойной маменьки; прищуришься сильнее — окажешься на великосветском приёме в Петербурге. Утренняя беседа продолжалась, хотя уже не вызывала прежних восторгов. Наташу утомил долгий переезд, запах курительной смолки и затхлый воздух кружили голову, не позволяя вздохнуть полной грудью, и мягкое кресло так и манило прислониться к спинке и немного вздремнуть. Она почти не говорила ничего, изредка кивала или отвечала односложно. Да и что могла она рассказать? Неполные девятнадцать лет — всего лишь начало жизненного пути; если же бо́льшая его часть прошла где-то в западном захолустье, куда семейство перебралось, купив относительно недорогую землю, то и вовсе ничего занимательного произойти не могло. Зато Владимир Николаевич говорил много и с удовольствием. Он то жестикулировал, то вставал с места и расхаживал по комнате, а когда принимался изображать голоса других действующих лиц его рассказов, Наташа не могла сдержать смеха. И, когда одна история заканчивалась, он немедленно переходил к следующей: так листаешь страницы захватывающей книги, только здесь он сам был и писателем, и читателем, и даже актёром, а видимое наслаждение всё усиливалось с каждою минутой. С не меньшим удовольствием слушала его Наташа, дивясь на необычайные истории, в которые он неоднократно попадал и из которых непременно выходил если не победителем, то по крайней мере не поражённым. А когда он рассказывал не о себе, то истории не делались менее чудны́ми. Наверно, он любил прихвастнуть… Наверно, не всё было чистой правдой — а что-то и вовсе вымыслом. Но уличить его в этом Наташа не могла и не хотела: на первое не хватало знаний, второе бы означало, что его байки и анекдоты не интересны ей. Она молча внимала, разглядывая то его лицо, то огромную чёрную тень, которая двигалась в такт пританцовывающим огонькам свечей. Вот что рассказывал он Наташе.