Миръ и мiръ

Нет ничего хуже езды на своих — на долги́х — лошадях в конце августа, да ещё и в открытом экипаже. Дорогу размывает, холодные капли дождя и брызги из-под колёс летят в лицо, и конца путешествия ждёшь уже не как подарка — как избавления от несправедливо наложенной кары. Бричка снова увязла в грязи, дёрнулась и остановилась. Захарьич и кучер кряхтели, ругались сдавленным шёпотом, высвобождали колесо из наполненной вязким месивом ямы. Если б не этот противный мелкий дождь, давно бы они добрались до дому! Если б не он, Наташа бы не продрогла и не простыла, и отяжелевшая голова не ныла бы так сильно. А если б не треклятые перемены в её жизни — как было бы хорошо! Роились воспоминания — навсегда ушедшее оживало в сердце, и красочные образы затмевали унылое настоящее. …Четвёрка почтовых лошадей, мчащих карету в Петербург, туманным видением предстала перед Наташей. Несколько лет назад ехали они с отцом в столицу — благословенное время, беспечное, счастливое, далёкое. Всё ей было в диковинку. Широкий бульвар с липовой аллеей посередине, по которому они гуляли чуть ли не каждый день, манил своею оживлённостью. Незнакомые лица — увидишь их на секунду и больше не встретишь — совсем не то, что выученные наизусть физиономии дворовых. Наташа смотрела на прохожих, оборачивалась и провожала их глазами; пусть их думают, что хотят о её воспитании — когда-то она ещё увидит эту бурлящую толпу? …Алый бархат театрального занавеса поднимался, открывая просторную сцену. Музыка, оглушительно-громкая, обволакивала Наташу, унося ту в невиданные дали. Плакали скрипки, ликовали трубы, литавры бились, как сердце в минуту беспокойства. Дидло и Семёнова, Фингал и Федра, балеты, трагедии, водевили между ними — как не удивляться, как не восхищаться — и как позабыть теперь то, что, верно, никогда уж не повторится? …Мириады янтарных огней, отражаясь в зеркалах, освещали бальную залу. Золотые подсвечники, золотые снурки на доломанах и эполеты, золочёная лепнина на стенах сияли лучами восходящего солнца, а беломраморные колонны устремлялись ввысь, и их капители казались совсем крохотными. — Почтите меня танцем с вами! Кавалер кланялся ей, Наташа приседала в глубоком реверансе, и мазурка или котильон начинали кружить их по начищенному паркету. Полонезы Наташа не любила: слишком медленные и чопорные танцы не годятся, когда недели через две придётся покинуть столицу и хочется насладиться кипящей жизнью — не размеренно бегущими водами широкой реки, а бушующими морскими волнами. Наташа знала, что Нева иногда выходит из берегов, ревёт, мечется, точно живая, — Неман в родных Радунишках ни разу не разливался так сильно. Только тогда лёд сковывал столичную реку, и воды её не лизали гранитных набережных. А как хотелось взглянуть на эдакие перемены! Спокойствие решительно не нравилось Наташе — движение и волнение куда лучше его! …Когда завершался бал или театральное представление, стояла поздняя ночь. Мотыльки снежных хлопьев поблёскивали в свете масляных фонарей, а затем опускались на воротник отцовской шубы, покрывая его перламутром. Тёмно-синее небо куполом накрывало город, заснувший, но готовый через несколько часов проснуться вновь, чтобы начать новый день — веселее, ярче, счастливее предыдущего. А теперь? А теперь мышастое небо давило, — пожалуй, больше пуда весило оно, — опускало облака на макушки деревьев. Вместо галантного кавалера на козлах теснились Захарьич, казачок и кучер. И Наташа не знала, что сулил ей завтрашний день — как не знала, что случится в следующий час. Случиться могло многое. — Фельдфебель вчера проезжал, — рассказывала смотрительша на одной из станций, удивлённо поднимая брови, — уж такого наговорил, заснуть страшно! Не токмо французы почту грабят, — крестьяне бунтуют! Каждую минуту Наташа озиралась по сторонам — не видно ли кого? Положим, ей самой всё одно, но жалко было слуг, которые бы тоже пали от руки разбойников… А может, Лохматые Горы уже разграбили? А может, брата убили? А может?.. Найди она ответы на эти вопросы, легче бы ей не стало. Она была почти уверена в том, что хоть на один из них будет положительным — и что с нею станется? Но были и вопросы, ответы на которые узнать хотелось. Зачем в Наташиной жизни был Петербург — да и для чего, в сущности, была вся её прежняя жизнь? Она так разительно отличалась от жизни нынешней, что Наташа, наверно, могла бы поверить, будто всё это прочла в романе. Не затем ли Фортуна показала Наташе, каково настоящее — или кажущееся таковым Наташе — счастье, чтоб посланное злосчастие оказались совсем непосильными? Или наоборот — мойра перепутала нить затем, чтоб Наташа оценила то, что казалось ей обыденностью? Любое из этих предположений, окажись оно правдой, означало бы испытание… Испытание — и очищение. Правда, она не знала, от чего ей надобно очиститься; только всякое очищение ведёт к одному — к концу. Темнота, что ожидала её там, уже не казалась Наташе такой уж неприятной возможностью. Вечное спокойствие куда лучше непрестанного страха. — Смотрите, барышня! — обернулся к ней Захарьич. — Вот и Горы! Наташа выглянула из-под козырька. Бричка, действительно, миновала кованую ограду и въехала в приусадебный парк — стволы берёз колоннами поднимались к небу. Колёса застучали по мощёной аллее. Проехали беседку возле заросшего пруда. Оранжевые настурции покинули клумбы и пятнами расцвечивали поникшую траву. Вдалеке виднелась кухня — и уже показывался большой дом. Неведомой тоской защемило сердце; Наташа уезжала отсюда пятилетней девочкой, не знающей хлопот. Почему-то ей казалось, что тогда всегда сияло солнце — зелёные ли широкие листья клёнов освещало оно или переливающиеся сугробы. А больше ничего она и не помнила — только прогулки с нянькой по полям, лесам и парку. Мелькнуло что-то малиновое — ужели человек, и опасения Наташи оправдались? Наташа увидала ещё одного человека. Ужели их там несколько — и с ними будет не совладать им? Она задрожала не от холода — от тревоги. Малиновое — с синим! Наташа обмерла и затаила дыхание… Мысли о конце улетучились, точно не было их; вернее, они остались, но приняли противуположное направление. Конец, приблизившись, перестал казаться желанным, а жизнь, которую Наташа по сю пору считала обузою — сделалась отрадою, потерять которую так не хотелось. Синие мундиры носили французы. Встреча с ними — верная погибель. «Назад», — хотела было приказать она, но язык не слушался. Оставалось надеяться на благоразумие слуг. Ни кучер, ни Захарьич не тревожились — по меньшей мере не выказывали чувств. Бричка неслась, взмыленные разгорячённые лошади храпели и неслись — Демофонт приближался к смерти своей, не подозревая её. Осталось меньше полуверсты, и всё меньше саженей отделяло Наташу от французов. Она зажмурилась — хоть не видеть их, хоть в воображении избавиться от угрозы, — и даже закрыла лицо ладонями, намокшими не от дождя, но от выступившего пота. Слова молитвы срывались с похолодевших губ — оставалось только надеяться на милость Господа. Да не покарает длань твоя Наташу, да не окажется гибель мучительной… Господи, сохрани и помилуй — помоги рабе своей!