Переступая черту

Стоя у зеркала в ванной, Ирина придирчиво рассматривала свое отражение. Добродушный доктор, успокаивавший ее в больнице, не ошибся: от шрамов не осталось и следа. Лицо было прежним — и в то же время как-то неуловимо изменилось, может быть из-за взгляда: пылающего льдистой чернотой, настороженного, как у хищника, предвидящего опасность и готового в любой момент отразить нападение. Лиса, чудом избежавшая капкана, — со своим фирменным оскалом выдал как-то при случае Карпов. Впрочем, так оно, пожалуй, и было — именно чудо позволило ей остаться в живых, второй раз избежав смерти от рук садиста и отморозка, и немалую роль в этом сыграл Паша — а ведь после того, что между ними произошло, запросто мог самоустраниться, не участвуя во всем этом деле… Нет. Бред. В том-то и дело, что не мог — в этом Ирина была уверена на все сто процентов. Ткачев совсем не такой, он не способен бросить того, кого считал близким, неважно — знакомого, приятеля, друга… Наверное, эта его верность и подкупила ее когда-то: Паша мог быть безалаберным и расхлябанным, мог быть вспыльчивым и несдержанным, но оставить человека в беде попросту не способен. И снова, совсем не к месту, нахлынуло прошлое: как Глухарев оставил ее тогда, когда ей больше всего нужен был кто-то, на кого можно опереться, кому можно довериться и попросить помощи… Господи, зачем она снова вспомнила это все?       — Ирин, ты чего в такую рань вскочила? Паша, взлохмаченный, сонный, подошел сзади, привычным жестом сомкнул руки на ее талии; чмокнул куда-то в шею. Ирина, с готовностью повернувшись, прильнула к нему, вновь удивляясь этому совсем незнакомому ощущению — еще никогда ей не было так уютно, тепло и безопасно в чьих-то объятиях. Дура, какая же она дура, что чуть не потеряла его — и вместе с ним все, что делало ее по-настоящему живой…       — Ты чего? — Ткачев встревоженно взглянул ей в лицо, отметив пробежавшую тень. Неосознанно крепче прижал ее к себе — и слишком поздно понял свою ошибку: сейчас, разомлевшая после сна, одетая лишь в короткий шелковый халатик, она вызывала вполне определенные и весьма смелые желания, игнорировать которые становилось все труднее. А ведь вчера, провожая ее и согласившись остаться, он клятвенно пообещал, что не станет торопить и на чем-то настаивать — слишком хрупко было все между ними. Самоуверенный идиот! Сейчас, когда она так доверчиво прижималась к нему, устоять казалось практически невозможным. Она была совсем рядом, в его руках — тонкий шелк приятно холодил кожу, от волос волнующе тянуло чем-то по-летнему пряным, а ее бархатное хрупкое плечо находилось в нескольких миллиметрах от его губ — и стоило только чуть-чуть наклониться, касаясь восхитительно-мягкой кожи, наверняка чуть прохладной и влажной после душа… Вспыхнувшее перед глазами видение — волнующее, горячее, смутное — прошибло ослепительной дрожью. Как же невозможно, мучительно-сильно его тянуло к этой невероятной женщине — во всех смыслах, во всех проявлениях запредельной, почти нереальной, дикой привязанности… Он не столько увидел, сколько почувствовал ее быстрый взгляд и улыбку — легкую, понимающую, лукавую. И прежде, чем успел решительно отстраниться, избегая сладостно-болезненной близости, Ирина подалась к нему, к самым губам.       — Какой ты оказывается скромный, Ткачев, — шепнула, опаляя теплой насмешкой, жаром, льдистой мятной прохладой. Паша судорожно выдохнул сквозь зубы, пытаясь угадать выражение ее глаз за полуопущенными ресницами — что кипело там, в этой огненной черноте? Смех, вызов, страсть? Нет, ему никогда не разгадать эту женщину до конца…       — Ирин… — сердце грохотало так, что внутри все сдавило, стало трудно даже дышать — так нестерпимо-жарко, прекрасно и больно стало в груди. Прохладные, быстрые, порхающие, совсем невинные прикосновения — ладонями, кончиками пальцев, растрепавшимися волосами — разжигали внутри что-то неуправляемое, невыносимо-больное и вместе с тем пронзительно-нежное — что-то, что невозможно выразить словами, что-то, чему невозможно сопротивляться, невозможно и нельзя — потому что это самое прекрасное, что может испытывать человек.       — Ирин… — повторил хрипло, прежде чем с жадной нетерпеливостью впиться поцелуем в ее податливо-жаркие губы. И, требовательно прижимая ее к себе, сквозь густой дурман в голове наконец окончательно осознать: она больше не пытается никуда сбежать от него.