Ménage à trois

Что ты знаешь про меня, Чему ты веришь про меня? Не мне судьбу свою менять — В доме тысячи дверей, В доме тысячи огней, В доме тысячи смертей — А что у нас тут? Что ты знаешь про меня?.. Что ты знаешь

Саломея распахнула глаза — под сердце будто вошла спица, провернулась и вышла навылет. Она порывисто вздохнула, раскрывая спящие легкие; поднялась на локтях. Исенгрим не спал, уже затаптывал следы костра и собирал вещи, не обращая на ведьму внимания. Его попытки сопротивляться немало ее забавляли — восхищали, впрочем, тоже. Волчок отчего-то решил, что если не посмотрит ведьме в глаза — убережется. Через глаза, конечно, подчинить проще, но есть способы примитивнее и попроще. Но это было бы скучно. Пусть сломается сам. Ошибется. И грызет себя за это до последнего. — Что случилось? — коротко спросил Исенгрим в сторону. — Нужно торопиться. Он дернул уголком губы, но расспрашивать привычно не стал. Этой ночью ублюдок, идущий по ее следу, разрушил второе святилище. Она почувствовала это. Как и все прочие жрицы, к которым она однажды себя относила. Надеялся, что в ней взыграет жалость или совесть, и она вернется к сестрам, чтобы защитить — остановить его расправу. Как бы не так. Чему быть, того не миновать. А что случилось — того уже не изменишь. Самые старые зерриканские ведьмы без крови и собственной зачарованной земли ничего не стоили. Однако, если имели к ним доступ — становились страшными противницами. Саломея слышала, что в Ничейном крае, кажется, в Велене, до недавней поры правили три сестры. Вряд ли они взяли начало в Зеррикании, но тамошние друидические круги очень походили на местных жриц. Вполне вероятно, что и колдовством сходились тоже — что истинные, что проклятые. Кровь не была необходимостью — выбором, но давала власть и силу, от которой не отказываются. И, конечно, необратимо меняла. Ведьмины дочери и дочери их дочерей, рожденные от обычных людей или эльфов, рано или поздно обращались в чистокровных брукс. Теряли почти всю магию, кроме пения и телепатии; ограничивались только одной ипостасью, попадая в полную зависимость от крови, зато требовалась она им куда меньше и жили они куда дольше. В Нильфгаарде, куда многие бежали, преследуемые жрицами и Верными — воительницами, призванными защищать драконов — брукс развелось великое множество, и жили они там вольготно. Сама Саломея была слишком молодой по ведьминским меркам, магией владела посредственно, на простейшие вещи тратила слишком много крови — зато сохранила связь с алтарями драконов. Они еще давали ей силу и еще плакали во сне, когда кто-то приходил с огнем и мечом. Шептались тоскливо. — Поторопимся, Волк, — повторила она. — Чую недоброе. Преследователи близко, а маг с ними сильный. — Зерриканский? — Да, огненный. Эти черпают силу из самых страшных источников — из пламени и пожаров. Поэтому противостоять им сложно. Огонь не гаснет, пока есть то, что способно гореть. — Он ведь тебя знает, раз ты шла с их отрядом. Не сможешь притвориться? — Честно говоря, я с него и начала, — пожала плечами Саломея. — Не хотела оставлять самого опасного напоследок — выпила половину отряда, но мага упустила. Он ушел порталом. Не было у меня времени его выслеживать, раз уж ты неподалеку подыхал. — «Честно говоря»… — проскрежетал Исенгрим и насмешливо смолк. Он смотрел ей в ключицу, неприятно кривя здоровую часть губы. Годы преследования и старческая усталость извратили эльфскую личину сильнее шрама — глубокой извилистой рытвины, что пересекала лицо наискось, начинаясь от левого глаза и опускаясь к правой щеке. Перебитый нос и вовсе сросся неровно, как будто слепленный из двух половинок. Саломея такое любила в мужчинах больше прочего — откровенную, по-звериному лютую боль, обтачивающую самые прочные души; превращавшую неровный камень в уродливое произведение искусства. Такие не раскалывались — хоть бы и молотом по ним бей. — Тебе хватит силы его убить? — прямо спросил Исенгрим, когда она свернула скудные пожитки, укладывая в сумку. — Пожалуй, что да, — Саломея задумалась. — Я ранила его. Он истощен. Но если ты соизволишь пару раз взмахнуть клинком, как этой ночью — против не буду.        Выследить мага, чья кровь еще вязала на языке — задача простая и для самой пропащей ведьмы. Точность локализации хромает до мили, но с хорошим следопытом — и это перестает быть проблемой. Саломея затаилась в выжженной кроне саксаула, укрывшись блеклыми пестрыми юбками и песком. Исенгрим залег здесь же, незаметный даже для нее, сидевшей едва в паре футов и знавшей о его присутствии. Укрылся бессменным плащом цвета засохшей грязи, оттого похожий на выжженный солнцем валун. Семеро охранников — простые вояки, измученные жарой и мучительным солнечным ожогом — копошились в лагере. Их кожа уже вздыбилась, лопнув желтым гноем, и теперь облезала со лба и носа. Неподалеку — двое в дорогих одеждах, каэдвенцы. Кровь рассказала, что это брат и сестра. Зерриканский маг, смуглый и лысый, сидел в тени дерева, и Саломея чуяла застарелую кровь на повязке вокруг груди. Живучий гад. — Знаю их, — сказал Исенгрим одними губами, вынуждая выворачивать голову, чтобы прочитать. — Поверенные Хенсельта, дворянская кровь. Командовали элитным подразделением «Белые лисы». Саломея мелко пожала плечами. Людской век короток и жалок, да и Хенсельта давно уж нет — так к чему запоминать бессмысленные звания? — Их же пустили по моему следу, когда я бежал, — продолжал Исенгрим. — Далеко они зашли. И долго плутали. О чем говорят? Саломея прикрыла глаза, вслушиваясь в тонкие перезвуки пустыни, вычленяя одно за одним — словечки преследователей. — … лучше бы мертвым его взять, госпожа, — говорил маг глухим, наглым голосом. — Разве твой господин не велел привести его живым? — Он мне не господин. И его здесь нет. А скоя’таэльскую тварь брать живьем опасно и самонадеянно. Вы уже два отряда потеряли. К тому же, с ним теперь эта ваша «целительница». Ведьма. А я сразу говорил вам, что она гнилая. — Если бы с нами пошел твой брат — было бы проще, и целительница бы не понадобилась. — Мой брат занят, — гаркнул маг, разом смолкая. Саломея прикусила губу. Дряннее живого зерриканского ренегата — только ренегат с близкими родственниками. — Они ждут нас, — тоже одними губами сказала она Исенгриму. — Знают, что мы придем, и рассказывают друг другу о том, какой ты страшный. Ждем ночи и действуем, как собирались. Саломея медленно опустила веки, замедляя кровообращение, вжалась спиной в шершавый ствол, теперь сливаясь с корой иначе — по-настоящему, будто в древесину врастала. Дневной зной маревом искажал реальность, плыл душным облаком, норовя пустить искру по высохшему бурелому пустыни и разжечь огонь. Саломея надеялась, что до этого не дойдет — тогда-то ренегат и вовсе непобедимым станет, если, конечно, не оступится и не спалит сам себя. В толще песков, на значительной глубине, куда уходили корни саксаулов, перебирали лапами саламандры — эти побегут из-под земли первыми, почуяв убийственный для них огонь, аккумулируют в себе его энергию и станут совсем раздраженными. А единственный шанс на неожиданность Саломея потеряла еще в первую свою атаку, теперь-то маг будет осторожнее зайца. Исенгрим лежал рядом, прикрыв веки, будто дремал, и Саломея украдкой разглядывала сухое, суровое лицо. Безграничная выдержка эльфа — недавно раненного, уставшего, совсем уж немолодого — поражала. Он провел без единого движения не один час, внутри взведенный, что арбалет, но внешне этого совсем не было заметно. Сумерки сгущались невыносимо долго, выкрашивая песок в розовое золото. Когда небо вспыхнуло смородиновым и лиловым, полоснув по горизонту густым янтарем — Исенгрим открыл глаза. Все еще не двигался, но Саломея прочитала по губам — «Пора». Если бы он не упрямился и поделился с ней кровью, было бы десятикратно проще, но от такого зануды и песка в Зеррикании не допросишься. Она отклеилась от дерева, вздохнула раз, и колдовство ожило внутри, выкрутило мышцы жуткой болью — такая цена. Маг тут же вскинулся, но ведьма уже летела сквозь пески; рванула на себя первого охранника, впиваясь в горло. Оттолкнула. Песчаная пыль взвилась волнами, высушив человечьи глаза, вокруг птицами разлетелись крики и раздался перезвон клинков. Играючи Саломея зашла за спину магу, бросилась наперерез вспыхнувшей полосе огня, обжегши ноги до мяса, но не остановилась. Колдун хлестнул раскаленной плетью, выплавляя воздух, грузно отпрыгнул вправо, только вот нагрузки не рассчитал — его согнуло пополам от боли в сломанных ребрах, и Саломея вонзила когти в мягкую брюшину. Исенгрима не было ни слышно, ни видно — но люди в песочном дурмане падали мертвой тенью. Один за одним как подкошенные. Крик — взлет клинка — шорох смерти. Ни сострадания, ни чужого мучения он не искал. Саламандры уже пробирались из-под земли, шевеля лапами; стекались огненными струйками к хозяину, что цеплялся за жизнь, опаляя Саломею огнем и магией. Она изорвала его до полусмерти, сумела наконец пробить щиты, добравшись до головы, и молниеносно снесла ее одним движением. Победила, да только жизнь изнутри вытекала черным, пропитывая песок. Человеческая фигура с воем вылетела из гущи боя, будто откинутая чужой железной рукой, и Саломея перехватила ее. Вспорола клыками кожу, погружая зубы в соленое мясо, возвращая силу. — Спасибо, — молвила она, зная, что Исенгрим не услышит, но неотданной благодарности она не любила. Бросилась вперед, на подмогу, но обнаружила только тела — где порубленные, а где обезглавленные. Опустилась на колени, припадая к уцелевшим шеям — мертвая кровь слабее живой, но хоть что-то. Поднялась уже спустя минуту, покачиваясь от дармового угощения, огляделась. Исенгрим времени не терял — успел найти какие-то тряпки и даже связать друг с другом двоих оглушенных господ. Обернулся кратко, и Саломея ощерилась в ответ. Безумие боя еще тлело в волчьих глазах, плескалось холодной яростью, вызверив лицо до неузнаваемости. Она качнулась вперед, пошла, окутанная зловещей дымкой, забрызганная чужой, мертвеющей кровью. — Нравится тебе, а? Чужая боль? — шаги дымкой стелились по земле, белая-красная рука потянулась к его лицу. — А своя?.. Исенгрим раздраженно отбросил в сторону ее ладонь. Отвернулся, смаргивая безумие и приходя в себя. — Нужно поговорить с ними, — он кивнул на оглушенных сестру и брата, привязанных друг к другу спина к спине. — Узнать, идет ли кто-то еще по моему следу. — Разговаривать сам будешь или помочь?.. Саломея провела по нижней губе самым кончиком языка — лицо Исенгрима окаменело и того больше. Он все-таки поразмыслил, блуждая взглядом по пустым песочным долинам, кивнул нехотя: — А что ты можешь? — Червей под кожу запустить, — задумалась Саломея. — Личинок таких мелких, пакостных. Можно, конечно, скорпионов из-под земли вытащить, но у них яд смертельный, убивает быстро. Да и жирные они тут… — Черви — неплохо, — сухо отозвался Исенгрим. — Но пока поговорим так. Не хочу пачкаться кровью без нужды. Он не лицемерил — на его одежде виднелась пара кратких брызг и только. «Так» затянулось на добрых две трети часа. Саломея растаскивала тела на эликсиры, вырезая нужные себе внутренности и раскладывая по склянкам на поясе. Исенгрим говорил тихо и вкрадчиво — в смысл она не вслушивалась; наслаждалась тяжелым, хриплым голосом, от которого волоски на руках поднимались. Под конец опустилась на остывший валун, закинув ногу за ногу, покачивая носком, пока два голоса — мужской и женский — нараспев рассказывали скоя’таэлю все, что знали, и все, что не знали. Такие всегда ломаются прежде, чем тронешь. И думают, что если приведут толпу людей — те согласятся подохнуть за них за одно только золото. Два щелчка, последовавшие один за другим, оповестили Саломею об окончании беседы. Исенгрим вернулся привычно мрачный, кивнул себе за спину: — Шею им сломал. Если еще тебе нужны — они твои. — Это, конечно, все славно, Волк, — вздохнула Саломея, — но в живой крови силы больше, чем в мертвой. — Рефлексы, — равнодушно пожал плечами он. Оглядел развороченные трупы, глазеющие напоказ поредевшими внутренностями, усмехнулся одобрительно. — Так что? Долго тебя ждать? Саломея встрепенулась, отрываясь от чудовищного лица; неспешно пошла к мертвецам, и песок расступался перед ней. Рванула когтями веревки, без труда поднимая на руки сначала мужчину; ласково провела подушечками пальцев по его шее, усаживаясь на камень. Затянула эльфскую колыбельную, качая мертвого на руках. Исенгрим, конечно, и услышал, и узнал напев — даже дернулся. Взял себя в руки раздражающе быстро, но исподволь все-таки зыркнул на Саломею, как на самого злейшего своего врага. Она, не стеснялась, взялась за человечью шею, неспешно высасывая алый сок — чувствуя, как наполняется нутро невообразимой силой. Ощущение продержится несколько дней, может быть, неделю — а потом схлынет, даже если силу не использовать. Так что лучше использовать. Да и жертва подходящая осталась… — Ничем тебя не проймешь, да, Волк? — усмехнулась Саломея, отбрасывая прочь уже женщину. — Что, даже щекотки не боишься? — Ничего не боюсь. Прозвучало просто и честно до дрожи. — Всегда подивлялась, где вас таких куют и из какой стали? — А ты, — он грубо усмехнулся, равнодушно глянув на срастающуюся набело кожу ее лица и тела, — много таких, как я, встречала? Она честно призадумалась. Мотнула головой. — Ты прав. Ни одного. Хотя слышала про парнишку… Йорвет, вроде так? Говорят, он — твоя тень. Наследие скоя’таэлей. Последняя надежда. — Молодой еще волчонок, — хмыкнул Исенгрим, и впервые на его лице Саломея заметила толику того, что было ничем иным, как улыбкой, и даже — гордостью. — Зеленый, юный, но быстро учится. — Он половину Севера в крови утопил. — Всего половину?.. Саломея вернула улыбку — открытую и насмешливую. Поднялась, прихрамывая на обожженную ногу — магические раны заживали не в пример медленнее — и как ни в чем не бывало оперлась о плечо Исенгрима. Тот не вздрогнул, с пониманием поддержал под локоть. — Сколько тебе нужно для отдыха? — спросил скупо. — Пара часов. Погони нет, я чую. Исенгрим кивнул, посмотрел на вздувшееся кровавыми волдырями мясо, когда она потянула обугленную юбку вверх, обнажая лодыжку. Взглянул на трупы вокруг, от которых уже тянуло сладковатым гнилым душком. — Многих d'hoine перебила? — спросил задумчиво. — Не счесть, — она помолчала. — Ой, или ты про весь год спрашиваешь?.. — Я многих встречал, — пояснил он без улыбки. — Кровожадных d'hoine, садистов Aen Seidhe, озлобленных краснолюдов. Но ты и убиваешь, и питаешься иначе. Равнодушно, быстро. Забиваешь, как мясник — свиней. — Так ведет себя любой разумный хищник. Разве по себе не знаешь? — Знаю. Знаю и страх, и усталость — когда охотничьи псы загоняют тебя, как дичь годами. Когда нет будущего — только дорога, а в конце пустота. В тебе ничего этого нет. Ты не от смерти бежишь, Саломея — чужой ищешь. Идешь к цели и знаешь ее наверняка. Собственное имя, произнесенное чужим голосом без презрения и страха, как будто забытое — вскрыло старые раны. Она вздохнула, тяжело и искренне, как не делала уже очень давно. Признание сорвалось с губ прежде, чем она горько о том пожалела: — Он убил мою дочь, Волк, — посмотрела в черное, непроглядное небо — второй свидетель ее сегодняшней слабости. — С тех пор для меня нет ничего святого, нет ни черного, ни белого. Есть только месть. Он не встретит ни смерти, ни забвения — я заберу его в небытие. Хоть бы и вместе с собой. Обязательно — вместе с собой. Исенгрим посмотрел с сомнением: — Страшный, должно быть, это чародей, раз даже ты до сих пор с ним не справилась. — Не чародей это, — вздохнула Саломея, отворачиваясь со странным желанием уткнуться лбом в его плечо. — Совсем не чародей… Он — худшее, что могло случиться с этим миром.