***
— Копиа? — Аннборг тихо заходит в кардиналовы покои в который раз за это смутное утро, и наконец ставит на столешницу кувшин с водой и бокал. Её внимательный взор даже спустя столько лет концентрируется на воспитаннике, и она прекрасно понимает, что значила эта потеря для крысёныша, но на этот раз в её силах едва ли возможно его полное восстановление. Русоволосый словно сам умер внутри, до сих пор удивляясь, почему его сердце не разорвалось на куски тем злополучным вечером. Внешнее его преображение, что длилось столь недолгое время, уже позволило забыть о себе и вспомнить о тяжести, лежавшей на его плечах двадцать лет, только отныне более болезненной, истоком которой был невидимый извергающийся ключ глубоко в душе. Копиа лежит всё утро, не двигаясь, практически не вставая, не ест и не пьёт, и вовсе не подаёт никаких признаков жизни. Разные глаза мужчины потухли и смотрят в одну точку, изредка позволяя слезам увлажнить себя. Утомлённый и томный, кардинал схож с живым мертвецом, и у Аннборг надрывается сердце при одном лишь только взгляде на него. — Копиа, пожалуйста, ты должен взять себя в руки. Прошло уже несколько месяцев, время лечит раны… Кардинал терпеливо молчит, не дёрнув даже усом и не моргая. Если раньше по его телу в подобные моменты пробегала дрожь или мучили спазмы и судороги, то теперь он словно остыл. Ничего не осталось кроме порожней пустоты, зияющей изнутри. — Копиа… Копиа словно не слышит. Его бока практически не вздымаются и не опускаются от того, насколько тихо и медленно он дышит. Аннборг осторожно подсаживается на край кровати к воспитаннику и осторожно поглаживает его по спине, опуская глаза. — Я понимаю, что для тебя это большая потеря… — Только для меня? — остервенелым шёпотом бросает Копиа, с ехидной горечью усмехаясь в усы, слегка приподнимая брови от смеси удивления с негодованием. — Для всего Духовенства, — поправляет себя женщина и с уважением кивает кардиналу — тот смело вступает в защиту брата, и это более, чем просто похвально. — Не вздумай оправдываться, Аннборг. Я этого не люблю. Аннборг выжидающе молчит и напряжённо, долго и терпеливо выдыхает: их последние разговоры с русоволосым стали более, чем раскалёнными. Он пребывает в состоянии апатичного гнева, и абсолютно любое сказанное неверно слово вскрывает трогательным ножичком его едва-едва затягивающиеся раны. — Для меня смерть Эмеритуса Третьего — не меньшая потеря, чем для тебя, — глухо отвечает она, — были времена, когда я… — Не говори о нём! — взвывает Копиа, резко подскакивая на месте в расстёгнутой рубашке и обнажая слабую грудь, рёбра из которой угрожающе выпирают. Тяжело дыша, он нервозно оглядывается по сторонам и жмурится как можно сильнее, стараясь избежать ужасов, внезапно всплывших в разуме и валится на спину, запыхаясь в нездоровом смехе и горестном плаче одновременно. — Он не погиб, нет, он не… — Улва! Принеси успокоительное, у него снова начались приступы. Аннборг кидается к кардиналу и осторожно придерживает его за плечи, подтаскивает к подушке, с нежностью укладывая русую голову с непостриженными, лохматыми космами значимо длинных по сравнению с прошлыми годами волос. — Мне ничего не нужно, — мямлит Копиа, ворочаясь, — я просто… — Тихо, — отрезает Аннборг покровительски, и перед глазами вновь рисуются картины двадцатилетней давности. Надежды на лучшее до сих пор не оправдались. Что бы ни случилось, Аннборг обязана быть рядом, она обещалась в этом Сестре-Император ещё при рождении нынешнего кардинала, но порою совладать со своими чувствами и его болезненным упорством слишком сложно. Сестра Греха начала воспитывать мальчонку будучи совсем юной и прекрасной девушкой, что сама всё ещё резвилась в саду с подругами и качалась на качелях, мечтая о чём-то заоблачном. Сейчас она стала уважаемой женщиной знатного возраста, Копиа — взрослым мужчиной, но её опека никогда не отступит от него. Потому что он не готов. Спустя столькие годы, он не готов. Бремя судьбы швыряет его из стороны в сторону, ломает, подобно яростному вихревею, и в изуродованной, покрытой шрамами душе он никак не может повзрослеть, всё больше впадая в какую-то незримую стадию детства с периодическим дурачеством, излишней зашуганной скромностью и трусоватым качеством не могущего постоять за себя молодого волчка. Аннборг ласково кладёт голову Копиа себе на колени и что-то еле-слышно поуркивает, перебирая его неопрятные, отросшие русые волосы. Как был шкодой — так им и останется, и совершенно ничего его уже не поменяет. Выждав какой-то момент времени, по всей видимости, чувства успокоения Копиа и его замедляющегося сердца, приводящего биение в порядок, женщина тихонько целует его в макушку, как сына. Русоволосый больными, слезящимися глазами смотрит перед собой, часто промаргиваясь и тяжело дыша. — Тебе нужно приходить в себя, дорогой, — еле слышно шепчет Аннборг, стремясь не вызвать новый приступ паники у опекаемого, — ты — наш единственный кардинал. Нихил уже стар и ему необходима помощь преемника. — Мне кажется, что Нихил меня ненавидит, — с боязливой горечью усмехается разноглазый, дёргая усом, — я более, чем бесполезен. — Если бы он ненавидел тебя, то давно бы лишил сана, — заверяет женщина, покачивая головой, — ты — наша главная надежда. Ты нужен нам, Копиа. Пойми, несмотря на то, что жизнь забирает лучших, их последователи должны продолжать идти по нелёгкой стязе лишь вперёд. От тебя зависит судьба всего Духовенства сейчас. Больше не осталось никого, кто может возглавить Призрака. Кардинал напряжённо молчит, словно желая ответить что-то колкое, но, терпеливо выдыхая, в некоторой степени расслабляется без сил на пылкость и полуприкрывает глаза. — Постарайся поспать. Спокойно поспать. Сон — лучшее лекарство. Если что — я буду в Министерской библиотеке, заходи. Невнятно угукая что-то в ответ, мужчина отстраняется от сиделки и заваливается на прежнее место, укутываясь в неуютное одеяло и стараясь как можно удобнее устроиться на жёсткой, холодной подушке. Всё кажется порожним. Удаляющиеся шаги сестёр греха и щелчок закрывающейся двери, а после — пустота. Абсолютно всё кругом проникнуто звенящей тошнотворной бездной, от которой болит и кружится голова. Копиа лежит и смотрит в белую стену, не в силах сомкнуть уставших, томных глаз. Он неистово утомлён, но уснуть совершенно никак не получается. В воспалённом разуме крутятся навязчивые мысли, расслаивающиеся волокнами, на которых не сконцентрироваться, от которых не избавиться. Стоит подумать о чём-то новом, и, быть может даже, светлом — как оно сию секунду обращается в пыль. Отяжелевшие руки и ноги словно прибиты к матрасу гвоздями. И в ушах бесконенчо гудит. И последнее чувство, что навещает кардинала меж неприятными то жаром, то холодом, заставляющими укрываться и раскрываться каждые несколько минут — это подкатывающий к горлу страх. Страх беспомощности и бессилия перед угнетающей стихией грёз.***
Копиа бредёт вдоль белых, бесконечных коридоров, что тянутся через тьму в чарующую бесконечность, из пасти которой разит смрадом и холодом. Его спокойные шаги со временем становятся всё быстрее и быстрее, давящая атмосфера неизвестности и гул ветра, гуляющего под потолком, нагнетает. Внезапно отключается абсолютно весь свет. Кругом нет ни единого окна. Русоволосый настороженно сглатывает и живо оглядывается по сторонам, слегка нервозно посмеиваясь. Сотни дверей, точь-в-точь схожих с дверями гримёрной Третьего, тянутся стройной колонной, зазывая проверить, что же таят они внутри себя, но практически за каждой из них — ничего, кроме пепла, темени и пустоты. Мужчина осторожно делает шаг вперёд, за ним — другой, а после настороженно, но с насаживающейся на лицо улыбкой ускоряется и рысит к приоткрытой двери, осторожно кладёт руку в кожаной перчаточке на ручку, потягивая ту на себя. — Эмеритус! Эмеритус, ты был прав! — влетает русоволосый в неосвещённое помещение на радостях, — У меня всё получилось! — и разноглазый, подскальзываясь, падает на колени, чувствуя, как осколки битого стекла впиваются в его руки и ноги. Белый потолок, белые стены и груды сломаннной мебели — всё вокруг окроплено кровью, и сам кардинал буквально утопает секунду за секундой в вязкой жидкости, захлёбываясь медным запахом. Дверь в помещение со скрипом пошатывается и запирается сама по себе, вероятно, подвластная ветру. Жутким воем он возвещает о неминуемо близкой трагедии, становясь всё свирепее. Всё окружающее Копиа пространство покрывается неестественными тенями, и словно прорываемые чьими-то когтями, чистые, нежные обои на стенах начинают упругими толчками извергать из себя душегубство… Стекающееся к озарённому заревыми лучами обезглавленному телу Эмеритуса Третьего. Младший мужчина вжимается в ближайшую стену спиной в ужасе, на его голове волосы ходят дыбом, и хочется кричать, и он пытается — но всё, что издаётся из его горла — невнятное, полунеслышное и очень хриплое шипение, словно голоса и в помине у него никогда не было. Паника окатывает с головой, дышать становится нечем, и слёзы наворачиваются на глаза, и жуть острой иглой впивается под каждый ноготь, проникая аж до костного мозга… Жгучая судорога пронзает тело Копиа, и он, подскакивая на месте, просыпается.***
Словно ошпаренный кипятком, Копиа дёргается вновь. Лежащий ранее на животе, он устало приподнимается на руках и что-то неясно бурчит, промаргиваясь и временно закрывая воспалённые, уставшие разные глаза. Виски по-прежнему сжимает. Создаётся впечатление, что сон не просто не избавил от головной боли, а только усугубил её в разы. Кажется, всё время нахождения в Морфеевом царстве кардинал бился в судорогах или остервенело ворочался: подушка замята в самый угол кровати, одеяло и простыни под ним сбиты и растрёпаны, словно послужившие чьим-то полем боя. Расстёгнутая чёрная рубашка Копиа сползла ему на одно плечо, а русые волосы жутко взъерошены, как после удара током. Позолоченный груцификс мерно стучится о его грудь. Вздыхая, мужчина с надеждой переводит томный взор на висящие перед ним часы, всё ещё подрагивая изредка от ужаса — он проснулся в холодном поту, и сейчас пожалеет, что не пересилил себя и не продолжил дремать: прошло всего два часа с того момента, как Аннборг покинула его и отправилась в Министерскую библиотеку, полтора часа из них которые он мучительно старался уснуть. И это называется «здоровый сон»? Копиа, вновь вздыхая, падает на место, утыкаясь носом в жёсткий, неуютный матрас и с возмущением, и со страхом. Ещё раз уснуть точно не получится. Исходя из того, что интервал прошедшего времени крайне не велик, Копиа делает вывод, что Аннборг всё ещё работает в Министерской библиотеке. Нехотя переворачиваясь с боку на спину, русоволосый потягивается и протирает слипшиеся глаза, зевая. Страх по-прежнему не отпускает его и душит, не давая и вздоха испустить без напряжения. Кардинал поднимается, наконец, с кровати, и, медленно подходя к зеркалу, кое-как укладывает растрёпанные волосы рукой, застёгивает рубашку, и, пошатываясь, нащупывает висящую рядом мантию, нерасторопно накидывая её. Выходя из комнаты, мужчина следует в первую очередь в уборную — умыться и освежиться, однако даже ледяная вода не оказывает на него необходимого влияния. Минут семь спустя разноглазый отворяет двери библиотеки, пробегая невыспавшимся взглядом вдоль книжных стелажей, кресел и витражных окон. Аннборг что-то старательно ищет в верхних рядах среди старых пыльных архивов мутной оккультной литературы, преимущесственным языком которой, судя по названиям, служит латынь. Заметив кардинала, женщина мягко улыбается и чуть склоняет голову набок, отрываясь от своего занятия. — Уже выспался? Живчиком ты не выглядишь, — осторожно, но с ласковой усмешкой спрашивает она, спускаясь с лестницы. Улва семенит следом с каким-то толстым, потрёпанным пособием по эстетической составляющей ритуальной магии. Копиа отрицательно качает головой, с сердечной грустью глядя куда-то перед собой, тихо вздыхая, и, потягиваясь на ходу, следует к одному из кресел. Садясь в него, русоволосый закидывает голову и закрывает глаза, дёргая усом. — Тебе снова снятся кошмары о нём? — чуть сдвигая брови утвердительно и строго спрашивает старшая сестра греха, подходя к столику напротив мужчины и заботливо укладывая туда стопку книг. Она действительно обеспокоена состоянием своего воспитанника и чувствует его напряжение даже на расстоянии. У Копиа дрогнула скула при жгучем вопросе кормилицы, но он, предупреждающе прожигая пространство перед собой, утвердительно кивает, не желая больше подавать никаких признаков согласия. Светловолосая, приноровившаяся к ручному делу, живо листает страницы писаний, что-то выискивая, и тем временем вновь подаёт голос: — Возможно, это болезненное предложение, но не хочешь ли ты… навестить его? Быть может, так будет легче вам обоим, и он, наконец, отпустит тебя? — О чём ты? — сердито ворчит кардинал, недовольно ежась и елозя на месте очень беспокойно. К горлу подкатывает тошнота, сопровождаемая внезапно защемившим сердце колким волнением и тревогой, голову хочется ворочать то туда, то сюда, переводя взор то в окно, то под ноги — и обратно. — Нельзя без конца вспоминать умерших, Копиа. Тогда начинает казаться, что ты тоже мёртв. Если тебе нужно… доказательство для того, чтобы ты смирился с утратой, то просто… Попробуй сходить на кладбище. Если Эмеритус Третий действительно дорог тебе, ты должен отпустить его. Погибшие живут в прошлом. А ты должен стремиться в будущее. В последние месяцы своей жизни он старался расчистить тебе путь, по которому ты пойдешь дальше, с достоинством. Ныне один. Но мы любим тебя, Карди. Ты очень дорог нам. Русоволосый, замаявшись, вяло поднимается с кресла и беззвучно покидает Министерскую библиотеку, тихой сапой закрывая двери за собой. «Мёртвые». Мёртвые отличаются от нас лишь тем, что им нечего терять.***
Копиа медленно, практически бесшумно ступает по озябшей, покрывшейся инеем бесцветной траве, поникнув головой. Переступая замёрзший ручеёк, берущий начало из устья ближайшего из окрестных озёр, кардинал тихонько шаркает по припорошенной снегом остывшей земле в сторону братского кладбища. Цветы в его руках ещё дышат жизнью, ещё живут, вопреки злому морозу, щипающему усатого за нос и за уши. Поблизости никого нет, и только стянутая молчанием бескрайняя тьма повисла над лесом кругом. Русоволосый осторожно отпирает калитку некрополя, и, прислушиваясь к стальному лязгу, смешивающемуся с гудением ветра где-то далеко вверху, бредёт в сторону заветного угла, ощущая, как сердце начинает биться быстрее и тревожнее, словно оттаявшее и выбравшееся из плена стужи. Он больше никогда не сможет навестить Третьего в собственных покоях в Духовенстве, и теперь его царственная ложа здесь, навека запечатанная под тяжким каменным памятником. Копиа тенью просачивается ближе к могиле, увенчанной всё ещё свежими атрибутами погибели и роняет томную голову, не в силах взглянуть на надпись. «Здесь лежит Папа Эмеритус III. Brevis nobis vita data est, at memoria bene redditae vitae sempterna. Requiescat in pace.» Некоторое время кардинал молчит, закрыв глаза и расчётливо дыша, словно стремясь замедлить время и утихомирить давящую боль в висках. Какое несоответствие. Словно ещё вчера они с черноволосым пройдохой были детьми, как в один прекрасный момент жизнь разлучила их, и теперь безвозвратно. Копиа приподнимает голову и внимательно обводит памятник ересиарха слезящимися глазами, промаргиваясь и выдыхая, пуская белёсый пар изо рта. — Здравствуй, братец, — роняет русый гундосым шёпотом, сглатывая и натягивая на бледное лицо дрожащую, слабую улыбку, — как тебе на новом месте? Я… Я так переживаю, всё ли теперь хорошо у тебя… там. Надеюсь, у тебя больше нет никаких причин для беспокойства. На дрожащих ногах разноглазый подходит вплотную к могиле, и, кланяясь в пояс, осторожно воскладывает букет из шести чёрных роз между двумя свечами, затушенными когда-то ветром. Живо, но растерянно роясь в карманах, находит захудалую спичку и дарит фетилям новорожденное пламя, пронзая ночь парой огоньков. Чуть заминаясь, Копиа выдавливает вновь, сквозь бремя, лежащее на груди: — Знаешь, мне не верится, что уже столько лет прошло… — бурчит мужчина под нос, и тут же выпаливает, не менее неуверенно: — а я всё тот же мальчишка, которого ты учил потешным гадостям… Я куда бы не посмотрел, всюду вижу то, что ты мне показал… Мне кажется, что ты всегда рядом со мной. И мы идём рука об руку… Я до сих пор ищу твой взгляд в толпе, надеясь, что ты, такой невысокий и щуплый, просто затерялся среди людей… И часто по привычке я заглядываю к тебе в комнату, до сих пор ожидая, что ты сидишь в кресле, в своём халате-кимоно, и что-нибудь читаешь… Да-да! Я ищу те книги, которые ты советовал мне летом, и даже уже прочёл парочку… У тебя замечательный вкус… Копиа шмыгает носом и слегка улыбается, водя носом туфли по снегу. — Для тебя я наверняка всё тот ещё мальчишка, трусливый и негодный крысёныш, для которого ты стал… Лучшим образцом. Знаешь… Я действительно мог сделать что-то в тот вечер, будь я там же отчаянным и храбрым, как ты. Ты… Ты повсюду со мной, и я бережно храню каждое воспоминание, что мы пережили вместе. Ты должен знать одну вещь: я по-прежнему твой самый большой почитатель, и я очень… Люблю тебя. Спасибо тебе за всё. Надеюсь… Что мы… Встретимся когда-нибудь… Дай же мне сил, Тёмное Высочество, занять его место… Не в силах сдержать эмоции Копиа трясётся и плачет, больше не обращая внимания ни на студёный мороз, ни на проникновенную ночную тишь. Его горячие слёзы льются на чёрствый камень, и кажется, будто всё кругом замерло, внимая горестной песне кардинала. Всё кончено. И бескрайнее одиночество расплескалось чёрным морем, в котором так легко утонуть.***
— Кардинал Копиа! — нетерпеливо выкрикивает Аннборг, резко открывая дверь в покои русоволосого, так и не дождавшись ответа на многократные вежливые постукивания и ласковый зов. Обнаруживая мужчину, сидящего в кресле, спиной к входу, женщина вздыхает и наигранно закатывает глаза, на цыпочках подходя к нему. Она укладывает руки на его худые плечи, а после осторожно обходит воспитанника и встаёт напротив, стремясь обратить всё внимание на себя. Следом в помещение бесшумно заходит Императрица, с заядлым интересом глядя на богоотступника. — Почему до тебя снова не достучаться? Я десять минут простояла на пороге. Копиа сердито молчит, хмыкая в знак незнания и непричастности. Разноглазый прекрасно понимает, о чём сейчас пойдёт речь, но слышать абсолютно ничего не хочет. — Сестра-Император хочет поговорить с тобой. Русый чуть дёргает бровью и медленно, нехотя поднимает голову с лёгкой взволнованностью. Что понадобилось самой властной из сестёр греха от него в данный момент? Кардинал поднимает на седоволосую женщину уставшие глаза и кивает в знак приветствия. На лице той светится лучезарная, тёплая улыбка, стремящаяся успокоить и поддержать, но для Копиа, кажется, сейчас она не значит ни дюйма. Разговоры вокруг пустые и бездушные, словно ничего и не произошло. Духовенство с некоторым лицемерием ждёт, что от бывшего изгнанника, двадцать лет пробывшего в заточении не по своей вине, оно сможет получить отличную защиту и достойное предводительство в лице фронтмена группы. — Кардинал! Я думаю, нам стоит обсудить то, что в скором времени Вы возглавите Призрака! От неожиданности Копиа даже передёргивает. Он? Возглавит Призрака? Что за бред? Не имеющий кровной связи с папским родом, трусливый, жалкий, замученный судьбой и, по всей видимости, ненавидемый Нихилом — он, тот, что принял сан кардинала чуть больше, чем полгода назад — будет вокалистом? Папой?.. Копиа с испугом заминается и непонятливо ворочает головой, чуть усмехаясь в усы и что-то бубня под нос, чувствуя взгляд Императрицы на себе. — Мне кажется, — мямлит он несколько невнятно, — я не понимаю Вас, Сестра-Император. У меня нет никакого опыта, и я всего-навсего карди… — Не стоит так низко отзываться о себе. Вы — прирождённый лидер. Искусный, харизматичный, наделённый красотой и чудесными вокальными данными. Экстравагантный, если у Вас получится раскрыться. Вы — наша находка. А если учесть Ваши способности в хореографии… — Вы издеваетесь? — честно спрашивает Копиа в полном неведении. Какого дьявола они стараются навязать ему качества, которыми он не обладает? Лесть? Попытка утешить? Разноглазый никогда в жизни, такой непорочной и одинокой, не осмелился бы раньше и дать волю мысли о том, что лучше бы все оставили его и забыли о нём, словно его не существует. — Это… Слишком высокая честь для меня… Чёрт! Я ничего не понимаю!***
Сегодня в Логове Оборотней ни на шутку шумно и весело. Торжественный, наполненный жизнерадостностью, переполох, воцарившийся в Духовенстве, а в частности, в семьях Безымянных Упырей, вызван ничем иным, как Имболком. С самого утра молодые и старые служители Тьмы украшают кельи и алтари вереском, базиликом, рябиной и лаврой. В воздухе витает душистый аромат мирры, сладостно опаивая благовонием всякого встречного. В кухне Министерства во всю готовятся пряные мясные блюда с большим количеством чеснока, перца, лука и других пряностей. С заботливой традицией в каждое блюдо добавляется сладковатый изюм, а на столах уже подавно дожидаются пирствующего гостя бедоны с парным козьим молоком. Веет праздником, и кругом слышатся различного рода триумфальные песнопения, и беззаботный смех, и спокойные голоса. Братья Вельзевула сходятся с Сёстрами Греха и кружатся с ними в танце, а после отправляются тешиться мелкими ритуалами и обрядами, дожидаясь вечера. В день очищения местный козлопас гонит своих рогатых подопечных с особой ласкою к воде, дабы устроить им банный день. Солнце только достигло своего зенита, но жизнь в Духовенстве загудела в совсем новом ритме, и атмосфера разразилась чем-то более, нежели приподнятым. Картина празднования Имболка блестит и сияет сладостной негой всеобщего празднества и домашним очагом. Начало февраля несёт с собой дух возрождения, и, подобно природе, оживает и всё в Министерстве. Это необычный день. Крайне необычный в году: всё напитывается новыми силами, и утихают все споры и ссоры, проходят обиды, и те, у кого есть возможность, собираются в кругу друзей или у семейного очага в ожидании самого заветного часа очищения. Так называемое Логово Безымянных Упырей, находящееся подле Духовенства, так и источает из себя символическое могущество всеобщей радости и традиционных забав. Каждый день здесь неспокойно: подросшие оборотни, готовящиеся к новой эпохе, ставшие вполне зрелыми юношами и девушками, в душах своих тёмных всё ещё остаются забияками, и устраивают всем переполох словно по расписанию. Будто молодые рогатые чертята они беснуются в плясках и широких гулянках — бывает, соберутся куда-то, не свет — не заря, и пропадут до ночи. Они наравне только с диким ветром, открыты воле, и ничто не может удержать их в одних лишь стенах Министерства. Слабоумие и отвага, потешная безбашенность — истовые характеристики подрастающих дуралеев, дуралеев с чистыми помыслами и большим сердцем. Шкодники, безобразные и озорные, из бедокуров они обращаются в ответственных и смелых молодых вояк или серьёзных предпринимателей — стоит подвернуться ситуации под бок… А пока… В головокружительной и беззаботной атмосфере Имболка можно только безгранично радоваться светлой юности и слушать беззлобное ворчание старших упырей. Ушедшие на покой оборотни Мелиоры, не старые, всё ещё полные сил и порядком не менее шаловливые, гулко отвечают смехом из-под маски на каждую затею своих воспитанников. Сейчас Рейн и Дью восторженно наблюдают за тем, как Омега с Альфой выводят различные выкрутасы на своих акустических гитарах и отчаянно пытаются им подражать — в целом, у них выходит вполне неплохо, но и тот и другой частенько потешно ругаются под нос, ловя себя на ошибках. Особое семейство богоотступников, носящее всю жизнь разного рода демонические маски, весело проводит время всем своим большим коллективом — и даже двое последних оставшихся в живых безымянных упырей Эмеритуса Первого, уже будучи старыми, слепыми, плохо слышащими и немощными, выбрались из своих скромных келий, чтобы вспомнить былые времена и поделиться житейскими мудростями с младшими поколениями. Отмахнувшись на привычные песни, которые оборотни Мелиоры когда-то играли с Эмеритусом Третьим на большой сцене, Омега чуть присвистывает и потешно топает ногой в ритм, а Альфа, улавливая товарищеский посыл, ответно заводит свою игру — и вдвоём они заполняют всё пространство не выделяющейся, простой, но очень задушевной, уютной и весёлой мелодией. Из разных углов все стягиваются к центру происходящего, и что-то напевают: какую-то разбойничью песню о свободе и о Дьяволе, излюбленную среди упырей. И от этого бойкий и строптивый дух легендарной общины становится лишь сильнее. Кто-то из последователей Второго, принявший решение выступить на стороне Духовенства в своё время, глядит на дурачащихся юнош и позабавленных девушек во главе с Мисс Гуль, не потерявшей хватку, бурчит что-то в духе «Ох уж эти сорванцы». И совсем скоро уже стукнет положенное время, кажется, ведь зимой, как ни крути, темнеет раньше обычного. И тогда начнётся особый вечер, проникнутый пеленой тайн и всяческих былин, мифов и легенд, преданий, передающихся из уст в уста. Казалось бы, и что может нарушить идиллию тихого, домашнего праздника? Внезапно раздаётся несколько глухих, скромных ударов в двери и шаркающий звук туфель, трущихся о коврик перед входом. Альфа и Омега синхронно глушат струны, Дью живо успевает отвесить подзатыльника Эфиру и принять как можно более серьёзный вид, зловредно радуясь, что носит маску на лице и никто не может увидеть его наглой улыбки, и даже самый старый из оборотней поворачивает голову к источнику звука: — Кого занесло к нам в такое время? — скрипучим голосом спрашивает он, хрипло усмехаясь. Перьевое Облако стрелою подскакивает к дверям, отпирая их с любопытством. На пороге стоит Копиа, не утрудившийся как-либо торжественно одеться или хотя бы окончательно привести себя в порядок. Достаточно лохматый, в несколько мятой сутане и с бегающими глазами, он заходит в помещение, благодарно улыбаясь юной гулетте. — Спасибо, добрый вечер. — Кардинал! — неподдельно радуется Земля, качая головой, — Вы прибыли прямо в самый канун нашего торжественного вечера. Хотите разделить празднование Имболка с нами? Копиа, ещё совсем не привыкший к такой официальности, тем более, в обращении от лиц, гораздо старше, чем он, уважительно кивает в ответ, слегка заминаясь: — С огромной радостью, Земля. Обращайся на «ты», пожалуйста… Я очень благодарен за то, что ты приглашаешь меня. Но я пришёл не совсем за этим… У меня есть новость, — русоволосый оглядывается на несуразную банду юных упырей, когда-то назначенную ему Эмеритусом Третьим. Те в ожидании, с огоньком в глазах и даже некоторой тревогой нетерпеливо переглядываются. Неужели?.. Копиа вздыхает и собравшись с силами, гнусаво выпаливает: — Есть огромная вероятность, что мы будем новым коллективом Призрака. Я, э… Скажу больше. Мы — новый коллектив Призрака. На этом… Я не знаю, что здесь добавить, ч-чёрт… — снова мнется и тушуется разноглазый, искренне ненавидя свою растерянность. Некоторое время в Логове держится стойкая тишина, но спустя пару мгновений она разражается зычными криками, возгласами, свистом и щедрыми поздравлениями. Упырям новой, пока ещё неназванной эпохи, эта весть — только в радость. Они дружески толкают и обнимают друг друга, хлопают по спинам и рогатым головам, облачённым в сталь, а Кучевое Облако и вовсе стирает с глаз растроганные слёзы, тут же принимая нежное успокоение от сестры. — О Тёмное Высочество, ты чего так расклеилась сразу? — обнимает её Перьевое Облако утопая в ласковом смехе и обнимая коренастую гулетту, — всё будет в порядке! Мы все справимся! — Держу пари, это будет чумовая эпоха, — усмехается Мульти, тут же получая оплеуху от Эфира. Дью вьётся рядом с ними, что-то пытаясь сказать, но двое уже успевших неважнецки поспорить о чём-то упырей словно не замечают его присутсвия. — Да не примет меня Тёмное Высочество, если вы не поставите публику на уши, — просиял улыбкой старый оборотень, присоединяясь к общим дискуссиям по столь нежданной вести. Заслышав веселые ребяческие розни и заметив, как переглядываясь, поднимаются с мест ребята, Перьевое Облако бойко подскакивает следом, полная уверенности в себе и огня в глазах. Мисс Гуль осторожно приобнимает ту за плечи, склоняя голову вбок. — Ты уверена, душа моя?.. — Я справлюсь, мама, — обнимает она её, — обещаю. Копиа мягко улыбается, глядя в пол, ощущая себя совсем отрешённым. Он любит их всех, несомненно, и он горд за юношей и девушек, и он правда рад за то, что они счастливы своей участи. Но… Хочет ли он становиться фронтменом Призрака сам? Неизвестно, но судя по его настроениям, едва ли. Он действительно не готов. И не знает, как теперь расхлёбывать эту кашу. Вода, заметивший отчуждённость кардинала, осторожно подходит к нему и дружески похлопывает по плечу, усмехаясь. В его глазах тоже до сих пор вспыхивает скорбь, и он прекрасно понимает причину, по которой русоволосый не может побороться с чутким желанием уйти в небытие, а не паясничать на сцене. — Он бы сейчас очень гордился тобой, Карди, — тихо успокаивает он, — поверь мне, всё, что не делается — всегда к лучшему. Ты справишься. Я более, чем уверен. Он был твоим значимым примером для подражания, и, быть может, ты даже унаследуешь его актёрскую харизму? — оборотень играючи подмигивает и чуть приобнимает русого. Тот благодарно кивает и вновь улыбается в ответ. — Спасибо. И шумящая неразбериха погружается в незримую бездну, перебиваемую лишь разношёрстными мыслями Копиа.***
С приходом весны жить стало проще. Совсем немного. Защемленное сердце Копиа стало ныть не так яростно, хоть и по-прежнему, день за днём давало о себе знать продолжительным полугулом-полускуляжом. Словно всё закончилось, и русоволосый, кое-как выполняющий часть своих обязанностей, и возвращающийся в работу вновь, сам выпит до дна, опустошён и мёртв. Он поверить не может сам себе, что когда то называл своё прошлое «серыми буднями». Нет. Это более, чем неправильно. Он был низок в сане и едва ли уважаем округой, но он действительно жил. И Третий был жив. А он, в свою очередь, спасал ему жизнь, и… И не смог защитить его в самый последний момент Ставший кардиналом, разноглазый едва ли красен, вяще сер. Его жизнь и сны всё это время были окрашены только в наводящие тёмные тона, поглощённые облым стозевным чудищем, явившемся в лике гибели брата. Копиа не может принять утрату до сих пор. Для него Эмеритус жил, жив и будет жить дальше, и изо дня в день, просыпаясь ранним утром, он готов продать душу за то, чтобы проснуться не в покоях членов Духовенства, а в мрачной коморочке. Есть за одним столом с низшим саном. Ходить в обширной, путающейся в ногах, но не спасающей от холода мантии, только бы Третий был жив. Он простил ему ложь и обман, гнусное предательство, расточительство и извращённый разум. Он простил ему абсолютно всё, что можно и нельзя было прощать после нанесения ран обиды. Всю свою жизнь Копиа стремился быть похожим на него — таким же элегантным, артистичным и независимым, но, как видно, выбрал себе плохой пример для подражания. Практически каждую ночь его мучают кошмары. Призраки прошлого не желают отпускать кардинала, выжженные в его разуме и отпечатанные страшными штампами смертей. Одним из самых серьезных испытаний для русоволосого сейчас является сон. Его видения по-прежнему беспокойны, он видит один и тот же сюжет о нахождении изуродованного до неузнаваемости мёртвого тела брата и взывании к нему погибших. Но на удивление сегодня ему грёзится что-то… светлое? Копиа тихо ступает по залитым солнечным светом Садам Духовенства. Запах сладкого мёда и душистой пыльцы трепетно щекочут его ноздри. Лучи пронизывают сплётшиеся в единый купол кроны деревьев, как охотничьи стрелы. Где-то в их пышной листве напевает соловей, но его изумительный голос сильно глушат отзвуки органа, доносящиеся из церкви. Кардинал бредёт наугад, шипя себе под нос и спотыкаясь обо всё, что попадает под ноги, пока не замечает в тени деревьев знакомый силуэт. Невысокий сухопарый мужчина с тёмными сальными волосами пристально смотрит на своего гостя, не выражая недовольствия о том, что тот нарушил его покой. Его лицо украшает уставшая ухмылка: томная, но по-прежнему бессовестная и во многом живая. Копиа дрожит телом и нутром, тяжело выдыхая. Эмеритус остаётся таким же прекрасно утончённым в своём стане и горделиво расправленных плечах и безупречно раскрепощенным. Русый тотчас бросается к нему в объятия, крепко прижимая старшего брата к своей груди, из которой, кажется, сейчас выскочит прытко бьющееся сердце. Третий холоден и словно пуст изнутри, на его горле красуются жуткие шрамы, а чёрные волосы пахнут цветами, которые Копиа возлагал на его могилу каждый вторник. Младший зарывается в тёмные братские лохмы носом. Его руки трясутся, а шальной взор бегает по сторонам, но он поспешно щурится. Ему хочется застрять в этом моменте навечно. Он слишком сильно скучает по ушедшему Папе, по человеку, который, буквально, был для него всем. — Не уходи, — молит разноглазый дрожащим голосом, внутренне осознавая, что видит лишь сон и беспощадная заря незримо близка, — я не могу смириться с твоей смертью. Я… Должен рассказать тебе о стольком… — Я всё знаю, — подмигивает, — смерти нет, Копиа, — прикрывает глаза Эмеритус, тихо гортанно рассмеиваясь, практически не издавая ни звука и позволяет себе мимолётно обнять того в ответ, — лови момент. Младший мужчина прижимается вплотную к груди черноволосого и дрожит всем телом, роняя на свежую, налившуюся новой силой траву, горькие слёзы. Скорбящая душа изнывает, чувствуя неотвратно приближающуюся концовку сновидения. Ведь самое счастливое мгновение счастливого человека — когда он засыпает. Самое несчастное мгновение его — когда он пробуждается.***
Приглаживая непослушные русые волосы рукой напоследок, разноглазый с мягкой улыбкой подходит к одной из крысиных клеток и нежно оглядывает свою любимицу, спящую в тёплом гнёздышке посреди вороха тканей и трав, в которых роются неугомонные подслеповатые крысята. Им от силы не более десяти дней — а за их шустрыми хвостиками уследить почти невозможно. Мужчина тихонько присаживается рядом, и, приоткрывая клетку, протягивает руку, осторожно поглаживая кормилицу. Мегера абсолютно спокойно относится к нежностям хозяина, и даже, на удивление, позволяет ему трогать своих малышей. Те деловито попискивают, с любопытством выползая на запах и тыкаясь розовыми носиками Копиа в перчатку. У того на глазах даже выступают растроганные слёзы, и часто-часто промаргиваясь, предусмотрительно поглаживает каждого сорванца, боясь навредить. Двенадцать маленьких чертят словно принесли кардиналу новый, тёплый, бархатный смысл, и окрасили тусклые дни новыми красками. — Как ты, красавица? — заботливо и пригоже суетится над матерью семейства русоволосый, глупо, но счастливо улыбаясь. Мегера, большая тёмная крыса, щурится и прикрывает глаза, утомлённая своим потомством за ночь. Неподалёку в кресле сидит Аннборг, умилённо глядя на Копиа. Тот расцеловывает носы своих питомцев и поворачивается к женщине, слегка нервозно почёсывая шею и дрожаще улыбаясь. — Ты был бы хорошим отцом, — замечает та, опуская взгляд в книгу с некой долей хитринки. Кардинал слегка мешкается от такого заявления: отцом? О чём она? Кажется, у Копиа за всё это время и должной мысли не возникало по этому поводу. Он просто не потянет на себе такую ответственность. Наверное, самым большим показателем того является факт нахождения им его детского трёхколёсного велосипеда, с которым, вопреки сану и возрасту, русоволосый сроднился вновь. Мужчина, ничего не отвечая, беззвучно проходит к столу, берёт кейс со скрипкой и стопку нотных листов, живо выглядывая в окно: на улице ясно, и солнце ещё даже не достигло своего зенита. Утро. — Неужели ты решил заняться музыкой? — с небойким восторгом задаётся вопросом Сестра Греха, провожая взглядом своего воспитанника, снующего туда-сюда и беспокойно куда-то собирающегося. — Не знаю, — пожимает плечами усатый, сажая к себе на плечо одну из своих крыс и проверяя полки на наличие смычка, тут же опоминаясь, что он хранится в кейсе и принципиально оттуда никуда не убирается, — попытаюсь вспомнить то, что когда-то знал. Папа Нихил говорил, что именно хочет услышать…в новой эпохе? — Он говорил что-то про Средневековье, — со счастливым довольствием пробудившегося в Копиа энтузиазма подмечает Аннборг и одобрительно, твёрдо кивает, — не буду возлагать на тебя надежды и угнетать какими-то ожиданиями, но я верю, что ты справишься. — Чудненько, спасибо! — разноглазый растерянно гнусавит, и, собирая вещи в кучу, подхватывает всё, неуклюже влетая в двери, тут же шипя и ругаясь под нос. Услышав раздосадованное поцокивание качающей головой сестры греха, кардинал оборачивается, и смущённо улыбаясь, прощается с ней, растворяясь с кипой бумаг, термосом, крысой на плече и инструментом в коридорах Министерства. Сегодняшний сон был хорошим знаком. Время пришло.***
Высоко в кронах деревьев раздаётся бесперебойная трель. Неумолкая, подобно маленьким крылатым ангелам, птицы парят в поднебесье, возвещая на всю Тюресту приход весны. Свежие листья деревьев и кустарников, что только недавно соизволили родиться на свет новым гением чистоты, весело перебирает утренний ветерок. Он нежно будит их от ночного сна и заставляет причудливо колыхаться, не имея ещё той свирепой жестокости, которой овладеет осенью. К солнцу тянутся первые цветы, и неугомонное жужжание пчёл, шмелей, и прочей мелкой живности в траве, не даёт покоя слуху, то и дело заставляя оборачиваться — а не подлетело ли жалистое сонное создание слишком близко? Воздух пленит своим ароматом: запах одуванчиком и ландышей, анемонов и лютиков, буйной зелени — всё тянется тонкой паутинкой и кружит голову. Копиа сидит, обняв колени, на берегу небольшого озера, противоположном Духовенству, и издалека глядит на высокие купола и острые шпили обращенных к земле крестов. Шум бьющейся о камни воды, птичья песнь, гудение пчёл и цокающая болтовня крысы за плечом — ничто не может нарушить его непрекращающийся поток мыслей. В какой-то степени кардинал даже потерян от осознания того, что через месяц-другой ему придётся встать на место Третьего и на место предыдущих Пап, чтобы возглавить такой грандиозный проект, как Призрак. Сейчас ему нужно сконцентрироваться и отыскать в своей голове хотя бы одну годящуюся идею. Но чёрт возьми, внушение того, что даже абсолютный слух и владение таким сложным инструментом, как скрипка, не дадут ему никаких привилегий, и дадут понять только одно: «Карди, ты — полное ничтожество». Русоволосый вздыхает и нервно щиплет пальцами молодую траву, чуть покапывая пальцами землю рядом с собой. — И что мне делать? — спрашивает он у своей крысы, поворачивая томную голову и сталкиваясь носом к носу с ней. — У тебя есть идеи? У меня — нет. «Средневековье»… Вот что у тебя ассоциируется со средневековьем? Лично у меня, ну… Хм. В детстве мне рассказывали страшные сказки об инквизиции, а ещё я читал о ней в истории оккультизма, — Копиа неловко ежится со страхом и неприязнью об одной лишь мысли о суровых наказаниях христианской церкви для таких, как он, — инквизиция… Чума… Средневековье источает только смерть! О чём я должен петь? Задача Призрака, мне казалось, прославлять Тёмное Высочество и наш гордый род, но… Ох, — кардинал буквально готов сдаться и бросить затею, хмыкая. — Средневековье. Давай ещё раз по порядку, что мы там перечислили. Инквизиция, смерть, чу… погоди-ка, — мужчина замирает и что-то стремительно осознаёт в течение нескольких секунд мозгового штурма, а после стаскивает с плеча зверюшку и уверенно смотрит той в глаза, — ты ведь крыса, так? Чума. Крысы переносят чуму! Ну, другие крысы, не обижайся, — целует любимицу разноглазый, — а со скоростью чумы при помощи людского «крысячества» распространяются ложные вести, слухи и всё, чем грешен мир! Ты гениальна, спасибо тебе! — Копиа обнимает свою подопечную вновь и, живо подскакивая с места, хватает стопку листов бумаги и ручку, намётывая приходящие в голову стихи. На закате дня он впервые за двадцать лет напишет новую мелодию, которая через полгода станет известна на весь мир в качестве зажигательного хита Призрака — «Крысы». А пока что… Кардинал уверенно складывает слово к слову, чиркая что-то и периодически сминая черновые листы. Солнце уже катится за горизонт, но его вдохновение преисполнилось, и теперь хлыщет, будто на пике, со всех сторон.***
Запоздавший Копиа, снимая с плеча радио и выключая музыку, уважительно кланяется в пояс уже несколько минут ожидающим его Сестре-Император и Нихилу. — Здравствуйте, Папа. Вы отлично выглядите! Сестра-Император смотрит на кардинала с огоньком в глазах, тем временем как Нихил, кажется, выражает не самую высокую степень своего удовлетворения и восхищения новым наследником. Русоволосый настороженно смотрит на обоих с надеждой, уже было приоткрывая рот, чтобы что-то сказать, но старик сбивает его с мысли своим продолжительным вздохом: — О, Сестра, могу ли я поговорить с Вами наедине? — чуть прищуриваясь, спрашивает он, обращаясь к женщине. Седовласая кивает в знак согласия и поманивает Папу в сторону, останавливаясь в нескольких метрах от Копиа и оставляя того стоять одного посреди пустого и внемлющего тишине коридора Министерства. — Вы ведь несерьёзно, скажите? — спрашивает в некотором недоумении, но при том очень серьёзно, старый ересиарх. Полуслепыми глазами он покашивается на кардинала, который то и дело недоверчиво оглядывается по сторонам и жестами выводит что-то в воздухе, будто строя предположения и варианты ответов, заранее готовя речи, если его включат в диалог. — Он не является частью кровной линии. Он не готов! Копиа с любопытством кособичится и лукаво склоняет голову на бок, прислушиваясь к беседе. — Абсолютно серьёзно. При всём уважении к Вам, Папа, но у Вас больше нет наследников, — эти слова для императрицы являются особо сложным видом лжи, однако она замечательно держится, и ни одна морщина на её невозмутимом лице не смеет дрогнуть. — Династия не может так просто прерваться, — спешит оспорить Нихил, не зная толком, что сказать на этот счёт, — мой отец был Папой. Отец моего отца. Отец отца моего отца, его отец… — Это не имеет значения в такое сложное время, как сейчас. Поймите, мы уже ничего не можем сделать. Кардинал — Ваша правая рука, Ваш верный помощник. В конце концов, Вы не должны сомневаться в нём хотя бы потому, что он с достоинством выдержал наказание за преступление, которое не совершал, и остался преданным Вам и всему Духовенству. Он станет отличной заменой Вашим сыновьям. Прислушайтесь ко мне. Какое-то время старец напряжённо молчит и с некоторой неуверенностью проскальзывает полунезрячими глазами по Сестре и вдоль стен, прямиком к Копиа. — Вы заставляете меня задуматься, — не отводит он взора от разноглазого и выводит его одним лишь безмолвным взглядом белёсых очей. Русоволосый чуть подаётся вперёд и осторожно интересуется: — У Вас всё в порядке, Ваши Тёмные Превосходительства? — Кардинал, подойди ко мне! — получает достаточно резкий ответ Копиа и слегка оторопевает, но живо ставит на пол проигрыватель, и, путаясь в собственной сутане, неуклюже рысит к вышестоящим праведникам Мрака, чуть не врезаясь в ересиарха и склоняясь перед ним, закрывая глаза, понимая, что его ждёт. Нихил вытягивает руки над поклонившимся кардиналом и строгим, монотонным голосом затягивает продолжительную молитву посвящения на латыни. Периодически русоволосый энергично кивает, не поднимая головы, соглашаясь, как видно, давая клятвы или обещаясь в вечной верности и неотступности. Отныне он навечно обращён в круг истинных служителей Тьмы и официально несёт возможность иметь высокий сан. Только вот что удивительно… Помимо кровной линии нарушается ещё одна традиция: ведь лидером Призрака всегда был действующий на данный момент Папа, а Копиа… Всего-навсего кардинал, к тому же совсем неопытный и не уверенный в себе. Когда отстраняется и замолкает пожилой мужчина, русоволосый с благодарностью кланяется в пояс снова, и наконец смеет поднять слегка растерянные разные глаза, в которых и вовсе нет осознания произошедшего. Императрица достаточно счастливо улыбается ему, явно гордящаяся своим сыном, и тут же ответно берет его руки в перчаточках в свои ладони, по-прежнему одобряюще усмехаясь и заявляя: — Ну что же! Добро пожаловать на борт. Вам стоит подняться на верхний уровень Министерства и примерить Ваши новые одеяния. Мы ждём от Вас славы и успеха. — Спасибо! — с благодарностью кивает разноглазый, чуть перебирая пальцы императрицы своими руками с некой нервозностью, и тут же обращается к Папе Нихилу в надежде пожать руку в знак уважения, но тот не отвечает взаимным жестом, и всё, что остаётся у посвященного богоотступника — потешно похлопать его по груди и неуверенно положить ладонь на его сложенные руки. Робко оглядываясь назад и внимая строгому взору ересиарха и мягкой улыбке императрицы, Копиа попячивается назад, ставит радио на плечо, частенько кивает и вскоре удаляется, попутно раздумывая о произошедшем. Сердце до сих пор трепыхается с волнением, и его никак не успокоить. Сегодня вечером он планировал навестить своих безымянных упырей с торжественной вестью о начале написания альбома, однако… Сегодня вечером ему станет известна ещё более пугающая новость. Новость о том, что Сестра-Император попала в аварию, и сейчас лежит в реанемации. Кардинал в ужасе помышляет, что если с его близкими людьми продолжат происходить несчастья, то скоро он не выдержит и сам.***
Несколько месяцев спустя Копиа отрывается от глобального объема работы и едет в город для того, чтобы навестить Сестру-Император. Сегодня должны анонсировать её новую внешность после операции и наконец выписать. В сердцах волнуясь и торопясь, кардинал настолько теряется, что забывает купить по дороге цветы, о которых, между прочим, думал весь путь. И что остаётся в таком случае? Он, не желая опоздать на долгожданную встречу, хватает букет увядших цветов на заднем дворе больницы и несётся в заведение. На пороге русоволосый немного топчется; робкий внутри, он старается выглядеть как можно более уверенным и даже устрашающим снаружи: заглядывая в стеклянные окошечки суровым взглядом, он отпирает двери… Нелепо пританцовывая. Медсестра из регистратуры смотрит на него с некоторым презрением в глазах и омерзительной ухмылкой. — Доброго дня! — здоровается Копиа гнусаво и потешно, чуть склоняя русоволосую голову в кардинальской шапочке вбок, — как поживаете? — Я полагаю, эти цветы не для меня? — явно надсмехается девушка над заморённым «букетом» разноглазого, питая сплошное разочарование по отношению к еретику. Тот тушуется на месте, неясно блея под нос от сильного волнения и живо роняет взгляд на букет, отрицательно качая головой: — Нет… — Мисс Император дальше по коридору, — словно должное отчеканивает медсестра без пояснений и невозмутимо возвращается к работе, будто оставляя за стеклянной стенкой тонкий, скользкий намёк на безжалостную неприязнь к тревожному посетителю. — Спасибо, спасибо Вам большое! — благодарит Копиа расторопно, — хорошего дня! — а после, привычно оглядываясь через плечо, сноровисто, но боязливо спешит «дальше по коридору». Его взгляду доступна далеко не одна палата, и при помощи одной лишь интуиции ему едва ли улыбнётся удача с первого раза попасть к матриарху. (К Сестре-Император мужчина стучится только спустя несколько неосторожных посягательств на чей-то покой, после чего чуть приоткрывая двери и бегло проскальзывая вдоль стен настороженным взглядом). — Та-да-а! — буквально вламываясь, кардинал торжественно раскидывает руки и чуть топает ногой, дабы на него обратили внимание. Выглядит он дурашливо, и гнусавый тон предаёт только сильнее несерьёзности его образу. Бледный, худой, облачённый в чёрную сутану и несущий на груди массивный серебристый груцификс — только с виду со спины он может невзначай внушить кому-нибудь впечатлительному опаску и недоверие: чуть потрёпанные русые волосы и такие же тоненькие, лукавские усики, беспокойно-выразительные глаза и дрожь, которую под рясой никто не увидит — вот истинная характеристика Копиа, всё ещё остающегося крысёнышем, но никак не полным горделивой уверенности в себе выдержанным и матёрым магистром дьявольского культа. Папа Нихил, как видно, уже давно сидит в палате и о чём-то негромко и достаточно ласково переговаривается с Сестрой-Император. Его шепчущий сиплый голос помутнён тонкой рачительностью, однако по приходу незванного, привычно опоздавшего гостя набирается некоторой жёсткости. — Кардинал! — с неподдельной улыбкой на лице восклицает женщина, обращаясь к разноглазому пройдохе, — я так рада, что Вы пришли! — Ох, Сестра, Вы замечательно выглядите! — активно кивает Копиа, с некоторой нервозностью и взволнованным чувством радости оглядывая мать со всех сторон, — кажется, Вы похудели! Авария пошла Вам на пользу! — стремится сделать как можно более вежливый комплимент русый, хотя, сказать по правде, в этом едва ли заключается его талант. — После того, как проведёшь несколько месяцев в реабилитации, то буквально атрофируются все мышцы. У меня есть новость для Вас. — Какая? — кардинал, опомнившись, бойко вручает свой многострадальный букет Император, чуть кланяясь ей в пояс с уважением стараясь выглядеть как можно более уверенным и дисциплинированным культистом. — На днях мы объявим Ваш первый тур. По Европе. — Что?! — резко взбаламучивается Нихил, резко возвещая дланью жест недовольства и вопросительно глядя строгими полуслепыми глазами то на Сестру, то на Копиа, — посмотрите же на него, Сестра! Он не готов! — Он готов. Я знаю, что он готов к этому, — уверенно заявляет Императрица, и, гордо притесняя одним лишь взглядом сверху вниз верховного Отца, складывает руки. Разноглазый теряется и начинает что-то неясно бурчать себе под нос, разводя очередные беседы с самим собой, сопровождаемые огромным количеством излишней красноречивой жестикуляции. Нихил молчит, в недоумении глядя на Копиа. Для него он по-прежнему остаётся глупым мальчишкой, не умеющим не то, чтобы двух слов связать, а вести себя подобающе: буквально на днях ему в сотый раз пришлось пояснять своему «преданному Кардиналу», колесящему по коридорам на трёхколёсном велосипеде то, что Министерство — не его игровая площадка. О каком лидерстве может идти речь? — Я не знаю, Сестра-Император, — спустя пару минут бурных, но неясных округе размышлений вздыхает русоволосый, — может быть, нам стоит обсудить это, когда мы вернёмся домой? — Да, и то верно, — Нихил поднимается со своего места, и, медленно ковыляя, первым покидает помещение, застявляя что-то внутри у Копиа чутко сжаться.***
— Сегодня ваш последний вечер здесь, а это значит, что мы должны провести церемониальное прощание! — кто-то из безымянных упырей постарше восклицает с особым торжеством. Молодёжь в предвкушении новизны путешествия не знает покоя и суетится весь день: кто-то из ребят всё ещё проверяет, все ли личные вещи собраны, кто-то, ругаясь под нос, в который раз отыгрывает один и тот же рифф на гитаре, недоумевая, в чём же его ошибка. В Логове Оборотней всегда царит необыкновенная атмосфера, словно предпраздничная. Но сегодняшний вечер окрашен особым оттенком чувства — уж слишком большой промежуток времени для порядков Духовенства прошёл между двумя эпохами. Завтра подымется заря Приквела, и… Все верят в то, что она сможет стать лучшей из лучших. Если, конечно, кардинал не начнёт вызывать сомнения. Копиа, проводивший время с безымянными упырями, спонтанно поднимается, вызывая удивление в глазах Альфы. Оборотень Мелиоры и русоволосый по началу смотрят друг другу в глаза, а после тихо улыбаются, по крайней мере, разноглазый чувствует ответную эмоцию сквозь маску своего совопросника. — Эй, Карди! — окликивает достаточно фамильярно, но с разрешения названного кардинала Дью, — ты не хочешь провести прощальный вечер с нами? — Я вернусь чуть позже, — обещает Копиа, ласково отмахиваясь и шмыгая носом, опуская взгляд, — я должен попрощаться кое с кем ещё.***
Копиа бежит по высокой траве, через поле, в сторону кладбища. Ночное, нетёмное майское небо заволокло тучами и начинается мелкий дождь. Промокший лес, юный и полный свежой листвы, шумит, подвластный лишь сумеречному вихревею, и гнёт ветви деревьев, изгибая их кнутами. Русоволосый торопится к своей привычной пристани, к могиле Третьего, которую он навещает два раза в неделю — по пятницам и вторникам. Сегодня воскресенье, но несмотря ни на что, кардинал влетает в маленький садик, бросаясь к высокому памятнику и тут же… Медленно и покорно останавливаясь перед ним. Теперь помимо слёз на его глазах на лице проглядывается мягкая улыбка. — Здравствуй, друг, — тихо роняет Копиа, обнадёженно подняв гудящую голову к памятнику и смаргивая слёзы, — я думаю, сегодня нам не нужно вести длительный разговор. Наверное… Это стоит того. Ведь всё, что не делается — всё к лучшему, так? Какое-то время кардинал молчит, а после, словно ошпаренный, резко подскакивает, вспоминая о чем-то, и начинает живо рыться в своих карманах, среди деревянных, заточенных ножом карандашей, каких-то записок и даже огрызков свечей находя… желтенькую дудочку. — Я нашёл твой казу, кстати… Не думаю, что он мне пригодится как инструмент, но обещаю, что сохраню его, — разноглазый упирается лбом в холодный камень и прикладывает к нему руки, вздрагивая. — Помоги мне, пожалуйста. Моли за меня Тёмное Высочество.***
— Спорим, ты первый, кто подскользнётся на сцене и даст дубу, — потешно пофыркивает Дью, задирая Эфира. Тот, ежась, наигранно хохлится с деланным недовольством. Отворачивая голову, увенчанную рогатой маской беса, мускулистый и крупный гитарист выпаливает достаточно миловидным и мягким голосом с лёгкой дружеской издёвкой: — А вот и нет! Чепуха твои слова. Все мы прекрасно знаем, что первым свалится Рейн! — Эй! — скромно возмущается юноша, отрываясь от книги, которую, по какой-то причине держит вверх тормашками: должно быть, только делая вид, что читает. Дью, с привычной натурой маленького задиры, упирается рожками в плечо товарища, к которому, несмотря на всю запальчивость характера и постоянные розыгрыши, очень привязан. — А если и не свалится кто-то из вас, я вам помогу, — довольно урча заявляет он, за что чуть не получает подзатыльника от Мульти, но ловко уворачивается. Перьевое Облако чуть сдвигает брови под маской и с ответственностью смотрит на забияк: — Что вы так расшумелись? Мы едем прославлять Духовенство на весь мир, а не в салочки играть! Копиа сидит у окна, провожая туманным взглядом родные пейзажи. Лукавое волнение безбрежным морем расплескалось где-то в его тёмной душе, и тревожная тошнота подступает к горлу. Он ещё никогда не выезжал дальше Стокгольма и Линчёпинга. А теперь у его ног будет целый мир. Духовенство давно исчезло из виду, и теперь взгляду кардинала открылся бесконечный простор полей, лугов и лесов, оживших под покровом весны. Дорога обещает быть долгой, а следовательно, есть время на раздумья. Помимо озорной банды шалопаев в лице безымянных упырей и обслуживания, Призрака в этот раз сопровождают несколько сестёр греха и сам Папа Нихил: он будет играть на саксофоне в инструментале между песнями. Сестра-Император старалась отговорить его от этой гиблой затеи — ведь Нулевой уже далеко не молод, и его здоровье может оборвать концы в любой момент, однако это наставление матриарха абсолютным монолитом прошло мимо ушей лидера Духовенства, и он, не могущий отправить кардинала в тур одного, (так как считает, что за ним, неготовым и неуверенным, должен кто-то приглядывать), поехал покорять стадионы и концертные залы вместе со своими подопечными. Сказать по правде, это даже немного беспокоит и настораживает Копиа. Во-первых потому, что мнительно думает о том, что ему по-прежнему не доверяют в Министерстве после ложного обвинения — ведь Третий был сыном Нихила, как ни крути. Без преувеличений, Нулевой скучает по черноволосому пройдохе и сильно сожалеет о случившемся, несколько себя виня: зная импульсивность своего младшего наследника, он мог наказать его по-другому, нежели выгнать с позором и оставить на растерзание когтям «инквизиторской» своры. Пониженный в сане и наученный жизнью, он вполне мог бы продолжать служить при Духовенстве в качестве тёмного монаха, или, быть может, читать проповеди — однако жестокая судьба распорядилась иначе, и в его смерти равной долей виновны и он сам, и его отец. Во-вторых сердобольному кардиналу искренне жаль таскать с собой практически незрячего, полумёртвого старика, обрекая его на риск: уже много лет баллоны с кислородом являются верными спутниками Нихила, а он, себе на вред, взял под обязанность игру на духовом инструменте. Министерством осталась заправлять Сестра-Император, и что-то колко подсказывает ей, что осталось совсем немного до того момента, как она встанет в подчинение перед собственным сыном. Вечереет. Солнце плавает за облаками, кидая последние рассеянные лучи на водные глади и простреливая ими колючие лапы елей, даря увядающий свет здешним угодьям. Усатый, уже не прислушиваясь к задорным беседам безымянных упырей, прикрывает глаза, оклеймённые чёрными пятнами, и, чуть поеживаясь, позволяет себе закемарить, убаюканный шумом за окном и радостным смехом взволнованных, ожидающих славы юнош и девушек. Ему нужно поистине много сил, чтобы произвести впечатление на Духовенство, что с замиранием сердца ждёт триумфа и признания. Ведь когда ты в пути, ты должен пройти его до конца.***
Копиа шмыгает носом и смотрит куда-то под ноги, убирая руки в карманы брюк и неловко переминается, поёживаясь от ноябрьской прохлады. Вокруг него лишь город жжёного кирпича и осыпающейся краски, серых картонных коробок, что зажимают его, словно клешнями, со всех сторон. Русоволосый мужчина поднимает голову и с особой проникновенностью оглядывает разными глазами улицу: сквозь стёкла витрин, сквозь здания и фасады поднимая взор выше к небу, столь же пустому и бесцветному, но безумно тяжёлому и давящему на плечи. В какой-то момент ему кажется, что вокруг да около него мерцают истории о чём-то хорошем и плохом, грустном и страшном. В ушах звенит то детский смех, то шум автомобилей, то телефонные звонки и официальные разговоры о политике, мировом сообществе и экономическом кризисе, очень непонятные для простодушного служаки сатанинской церкви, ставшего на ноги только к сорока годам. Копиа делает пару шагов вперёд и прищуривается. Вечерний холодок щекочет его шею и скулы, отчего, быть может, тот выдыхает и выпускает облачко пара. Тут и там промелькивают огни проезжающих мимо машин, и вот-вот зажгутся фонари, что будут светить всю ночь и дарить искуственное, неестественное тепло, которое, в самом деле, не греет. Это напоминает мужчине классическую историю о том, как плохое борется с худшим — он и сам заложник подобной несправедливости. Кардинал продвигается по брусчатке, чуть замедляясь в потоке встречных прохожих и несколько нервозно оглядываясь по сторонам. С каждым шагом он вязнет в себе и в размытых влажностью мелкого дождя городских видах, теряясь между монолитными постройками. Мышастые, порожние небеса набирают темени. Изредка средь их бесконечных пучин, даже не разграниченных облаками, с неясным криком пролетают вороны с растрёпанными крыльями. Он ступает по узким скверам и паркам. Авантажно скольщит мимо людей, мрачновзорых и так же одиноко шествующих в неизвестных направлениях. Облачённый в чёрное, низкорослый и щуплый, Копиа схож с самой смертью или последним всадником апокалипсиса. Всё, что ему остаётся в этом глухом мире — неискреннее бросаться по сторонам каверзными полуусмешками, походя на горделивого старшего брата. От чего-то тревожно начинает ныть сердце. Кардинал спешит, ускоряет шаг, стремясь обогнать закат и вовремя вернуться на место проведения сегодняшнего концерта, но изнутри его продолжает истязать собственная душа, и поэтому он двигается в сторону городского отшиба, чтобы разделить чувство томности с безлюдьем. Русоволосый поднимает разные глаза к небу вновь: тающие блики увядающего солнца окропили пылающий горизонт, и в последние мгновения позволяют ему насладиться угасающим зенитом. Мужчина опускает голову и вздыхает. Когда-то вдоль улиц, оставшихся за его спиной, щеголял Третий со своей свитой, вечноудовлетворённый завсегдатай пиршеств и гулянок. Он здесь был счастлив, как никто другой. Он, но не Копиа. Рядом никого нет, но слова невольно срываются с губ мужчины в пустоту: — Что ты хочешь от меня? Зачем я нужен тебе этой новой осенью?***
Невозможно поверить в то, что уже отгремело два буйных, насыщенных, незабываемых года, полных эмоций и чувств, грусти и радости, ненависти и любви, ссор и бессмертной дружбы. Новый коллектив Призрака совершенно не похож ни на один из предыдущих — настолько активных, ярких и безбашенных представлений от нечестивых праведников мир ещё не видывал. Огромные доходы, гора инноваций, всеобщее признание и масса сценических идей, которые, в самом деле, не всегда нравились нынешнему вокалисту — вот что теперь кроется за спиной когда-то скромной и неприметной метал-группы, старающейся возносить дьявольское Духовенство. Для тех, кто остался в Швеции, началась более, чем просто счастливая жизнь, и многие трудности отступили, растворившись в мирской дымке. Действующие артисты купаются в лучах известности, и уже подавно привыкшие к своему ремеслу, без страха и робости выходят на сцену, то и дело разыгрывая публику своими курьёзами. Все, кроме Копиа, который по-прежнему недостаточно раскрепощён. Первые концерты дались ему особенно сложно и психологически болезненно: такое большое количество людей, внемлющих и желающих его музыки, просто-напросто пугало разноглазого и вытаскивало все комплексы наружу. Однако время не ждёт, и сверху, из Министерства, сыпались недовольства: если кардинал не пройдёт испытательным срок и опозорит всё тёмное братство своей трусостью и неумением, то тогда не останется выбора, и Призрак вынужден будет прекратить существование. В такие моменты Копиа вспоминал Третьего и его свободолюбивую, амбициозную харизму. Пересматривал и слушал его концерты, старался извлечь из собственного опыта общения со старшим его манеру беседы с публикой, его движения, его голос и выражение лица. Он пытался заимствовать всё, однако… Всё равно получалось тщетно и глубоко по-своему. Кардинал представлял собой расплывчатый, но очень задорный контраст: публике являлся растерянный крысёныш с гнусавым голосом и миловидными речами, который буквально через минуту горделиво пыжился и выуживал из себя всё самое похотливое, грешное и сладострастное, что в нём есть, и чего в нём нет. Он старался подражать Эмеритусу, чтобы расти и развиваться, но порою планы обрывались, и он отказывался от самого себя для того, чтобы людей накатывало забавой. Ему никогда не повторить чистоты высокого братского голоса: и не спасут ни многократные репетиции, ни любительское исполнение арий из разных мьюзиклов тогда, дома, в свободное время двадцать лет назад, когда он сам мечтал стать знаменитым. Сестра-Император много раз шуточно угрожала, что если ещё раз увидит русоволосого с пластинкой «Иисус Христос — суперзвезда», то выкинет её. Каждый нуждается в образце. Любому нужен кто-то, живший до нас, по чьим следам мы могли бы ступать, повторяя его судьбу, совершенствуя её, ну, или хотя бы верить в это. Однако Копиа, часто стараясь вжиться в образ предшественника, угнетал себя назойливыми мыслями, норовя: «Это не я! Я не такой на самом деле!» И тогда, стараясь откупиться от непристойных речей, когда-то написанных Третьим, он очищался перед самим собой искренними проповедями, как в юности, когда он был всего-навсего служителем Тьмы. Ему действительно хрестоматийно хотелось, чтобы люди были счастливы. И тогда он вещал: «Если для Вас настали тёмные времена, если явилась чёрная полоса, помните, что жизнь как зебра, и так и должно быть. Это происходит для того, чтобы мы могли почувствовать разницу. Пожалуйста, помните, что всё меняется. Хорошо это или плохо. Всё всегда меняется. Если вы больше не ощущаете бабочек в животе, это вовсе не значит, что они погибли. Быть может… Они просто всё ещё находятся в состоянии личинок и они, окукливаясь, ожидают весны, чтобы раскрыть свои крылья. Это так же можно сравнить и с шрамами. Порез будет болеть, но со временем боль обратится в зуд, а он, в свою очередь, перейдёт в онемение, и однажды вы заметите, что двигать повреждённой рукой возможно, даже если ощущения не совсем те, что были раньше. Шрам останется навсегда. Но боль ушла. Только надежда не ушла. Просто её нет на данный момент на месте». Кардинал Копиа — действительно хороший праведник. И его слова, скорее всего, давали кому-то силы жить. Со временем его страх ушёл, дав волю большей раскрепощенности. И в действиях, и в поступках, и в словах. Они с Третьим разные люди, и погибший лидер Призрака — плохой пример для подражания, и в его речах едва ли было столько морали, сколько в речах Копиа, однако именно эта чарующая разность, слившаяся в одном кардинале, привлекала самых что ни на есть разных людей. Кажущийся многим хитрым, лукавым искусителем, разноглазый просто всё это время, скрепив сердце и вооружившись силой воли, выполнял своё дело, неся крест, который обязан нести. Его проповеди подлинно отличались от речей Третьего хотя бы по той причине, что жили они совсем по-разному. Копиа преисполнен познанием одиночества, боли и предательства, но несмотря на скромность и растерянную характерную боязливость, очень чист и выдержан благородным духом. Эмеритус всю свою жизнь был кутилой и пройдохой — и он не знал душегубства, и проводил время на пышных пирушках, среди друзей и женщин, забываясь о себе. Они шли разными путями и пришли к разным исходам, как бы не хотелось кардиналу порою стать копией старшего брата. Это история о двух концах, и изменить едва ли что-то получится.***
Копиа шествует размеренным шагом в сторону своего номера, что-то напевая под нос и задумавшись об организации последних концертов этого сезона — вероятно, скоро закончится тур, и последние шоу стоит отыграть как можно более феерично. На данный момент у него есть несколько достаточно оригинальных планов, из которых вполне можно извлечь макеты для целесообразных проектов. Кардинал спокойно заходит в помещение, прикрывая двери и прищуриваясь: ему кажется, что в темноте он цепляется за неизвестный объект, который словно пытается ухватить его за туфлю. Нечто скользкое проползает под ногами русоволосого с наводящим шипением, и тот, помешкавшись, включает свет. Гостиничный номер искажён до неузнаваемости — прекрасные, украшенные чудоватого вида орнаментом стены окровавлены, картины на стенах перевёрнуты, хрустальная люстра ходит ходуном, а с её рожков и подсвечников, свисают, извиваясь, змеи. Змеи, сплетёнными клубками, раскиданы по всей комнате, и угрожающе сипят со всех сторон. Пуховые перины и подушки, матрас и бельё — всё вспорото, вывернуто и окраплёно багровыми пятнами. Откуда-то сверху доносится неясное гудение, и волосы на голове у Копиа начинают ходить ходуном, но мужчина, будто неподвластный себе, продвигается к центру. Он распахивает глаза от ужаса, чувствуя, как чьи-то с трёх сторон хватают его за плечи и лопатки. Остановившееся на время сердце, интенсивно обливаясь кровью, бешено стучит невпопад. — Мы фокусируемся на твоей смерти! — Поделись с нами своей кровью! — Поделись… — Ты должен восстать! Восстань!..***
— Вставай! Карди, это уже не смешно, — Маунтин чуть потряхивает Копиа за плечо, стараясь привести его в порядок. Тот резко дёргается и открывает разные глаза, часто-часто промаргиваясь. Неприятный осадок от сна, что всё ещё держится перед ним неясной, свирепой картиной, душит и давит сверху. — Ты проспал почти весь день, до ритуала меньше сорока минут! — серьёзно, но с заботою заявляет безымянный упырь, тут же склоняя рогатую голову вбок: — Всё в порядке? — У меня нехорошее предчувствие, — строго бормочет Копиа, мотая головой и стремясь прогнать остатки видения. Безуспешно, но, — всё под контролем, Маунтин. Просто плохой сон. Не думаю, что это могло быть чем-то значимым, — некоторое время, переводя дух, русоволосый молчит, а после поднимается из кресла, в котором по своей усталости задремал с книгой ещё в полдень, и благодарно кивает, махая рукой: — Спасибо, что разбудил меня! Встретимся все вместе через полчаса. И скрывается за дверью. Оборотню не нужно многого, чтобы почувствовать, насколько веет от кардинала негативом, и его самого невольно пробирает некая тревожность: что может помешать сегодняшнему выступлению?***
Это самый что ни на есть обычный ритуал. С теми же шалостями, с той же музыкой и тем же сценарием. Мехико более, чем счастлив визиту группы шальных оккультистов. Однако этот вечер омрачён неестественно и отрицательно тревожным настроением Копиа, не схожим с его привычной, даже, порою, детсковатой наивностью и волнением. Он невообразимо серьёзен внутри, и к сожалению, вынужден познать чувство, которое испытывал Эмеритус Третий в свой последний день — чувство, когда на душе до кровавых ручьёв скребут кошки, но ты обязан вытягивать на лицо из ниоткуда дурашливую полуусмешку и развеселённо крутиться под рукой у гитариста, пританцовывая. Замученный назойливыми мыслями, но ещё не отыгравший ещё и половины сет-листа, кардинал покидает сцену на недолгое время, чтобы перевести дух и переодеться на «Миазме» — пятиминутном инструментале. Пары минут мужчине хватает для того, чтобы физически привести себя в порядок, и он, с ожиданием, смотрит в сторону сцены из-за кулис, чувствуя какою-то скованность. Звучит долгожданное публикой соло Папы Нихила на саксофоне, набирает обороты, и к своему концу… Резко прекращается. Разноглазый встрепинается с любопытством и недоумением, готовый выйти раньше нужного, однако, позволить себе такой роскоши не может: не прописано в сценарии. Ломать представление никак нельзя. Жизнь за сценой, поодаль от него, за какие-то незначительные пару мгновений наполняется суетой, беспокойными переговорами и неясной беготнёй туда-сюда. Истинное недопонимание происходящего и переживание охватывают кардинала, когда он замечает, как медицинские работники несут Нулевого на носилках, дабы оказать ему первую необходимую помощь. У Копиа нет времени, чтобы выяснить причину случившейся со старым ересиархом напасти, и выходит на сцену, как и должен по предписанному регламенту. В полной тишине. Разноглазый останавливается в центре. На него падает белый свет, и он проникновенно, в полном молчании, смотрит на паству, чувствуя, как в нём преисполняется яростный дух. Безымянные упыри покинули площадку, и, вероятно, скрылись за кулисами. Кардинал краем уха слышит хор, и, поначалу думает, что ему всего-навсего кажется, и всё происходящее — иллюзия обмана. Нет. Со всех сторон, внимая нарастающему ритуальному пению, к нему сходятся сёстры греха. Копиа продолжительно выдыхает, прикрывая глаза и точно зная, не сомневаясь, что его сейчас ждёт. Он готов подкоситься в ногах от постижения кричащей истины, но вынужден стоять как нельзя твёрдо, не подавая и знака слабины. Помазание произойдёт здесь и сейчас, и женщины разного возраста, невесты Люцифера, стаскивают с него одеяния кардинала, предавая их внемлющей пустоте. Синхронно действующие руки облачают нового повелителя последователей Мрака в роскошную синюю робу, расшитую дьявольскими символами и перевёрнутыми крестами. Подобно единому сверхъестественному механизму, они влияют слаженно и уверенно, утончённо грациозно, но при том с утоляющей яростью. — Вы справитесь, Господин, — нарушает стойкое молчание шёпот Аннборг практически в ухо мужчины, на котором сейчас сконцентрировано всё внимание. Сложив ладони в молитве, спутницы Тьмы расходятся по разные стороны: в тот полумрак, из которого вышли. Безымянные упыри, отдавая свою честь, медленно вовзращаются на сцену, глядя на бывшего кардинала с почестью и гордостью за него. Он поднимает русую голову, что увенчала прекрасная митра, и раскидывает руки в стороны, пальцем держа кадило за кольцо. Он приветствует восторженную паству, что всё это время, затаив дыхание, наблюдала за посвящением, и позволяет себе сдержанно улыбнуться. Он достоин носить лицевую краску в качестве черепа крысы. Он — новый Ересиарх, воплотившийся в образе Инфернального Звездочёта. Он — Папа Эмеритус Четвёртый.***
От тишины, которой проникнуты коридоры в Министерстве, звенит в ушах неприятным треском статики. Март не желает радовать погодой: и за высокими окнами, украшенными фресками, проглядывается грязный снег. Чуть слышны первые трели: надвисла оттепель, но к вечеру, вероятно, опять подморозит. Разноглазый мужчина, последний представитель своего рода, стоит, обратившись лицом к алтарю, убрав за спину руки. — Скажите, откуда вы знали, что Папа Нихил скончается именно на этом концерте? Это не было частью плана? — с подозрением щурится русоволосый, оборачиваясь через плечо к седоволосой женщине, стоящей за его спиной. — Почтеннейший Нулевой Папа знал, что скоро уйдёт, — тихо роняет императрица, опуская глаза, — ещё в начале тура он дал нам знать, что чувствует, насколько недолог его оставшийся век. Он действовал из благих побуждений. Он беспокоился о Вас. Ему нужно было убедиться, что Вы станете достойным лидером и Вам больше не понадобится помощь. — Оно и видно, что лидер в Духовенстве может быть только один, — нынешний ересиарх с сожалением тупится и неслышно вздыхает, переводя после взгляд в сторону окна. — Я очень горжусь тобой, Копиа. Разноглазый замирает, с лёгким недоумением поворачивая утомлённую голову к Сестре и легко, непонимающе улыбается без доли гнева и даже… с былым смущением? — При всём моём уважении, Сестра-Император, но отныне я Папа Эмеритус Четвёртый. — Да, это так, — утверждающе кивает женщина, и тут же поднимает не менее уверенный взгляд на своего нового господина, — но мне есть, о чём поговорить с тобой, называя тебя этим именем. Знаешь ли ты его перевод с латыни, и задумывался когда-либо о значении? Четвёртого начинает угнетать ситуация, и он несколько теряет совладание с собой, стараясь заменить привычный страх и неуверенность на безжалостную серьёзность, и он в сердцах надеется, что Сестра-Император не сошла с ума. — Вы сомневаетесь в моём знании латыни? — хекает он сдержанно, — к чему Вы ведёте всё это? Прошу же Вас, скажите мне напрямую. — Нихил сопровождал тебя в туре не потому, что не доверял тебе. Знаешь, ему было любопытно посмотреть в свои последние дни на то, что же будет двигать его младшим сыном и найдётся ли в нём хорошая замена отцу. У младшего Эмеритуса засосало под ложечкой. В сердце словно что-то оборвалось и он, слегка дёрнув головой, смотрит перед собой в пустоту, сдвигая брови хмуро и чуть шевеля усами. — Я прошу прощения… — Ты — мой сын, Копиа. Разве ты не замечал, как я всю жизнь заботилась о тебе? Изначально ты был не похож на своих сводных братьев. Они — игроки страсти и разврата, а ты требовал к себе ласки, внимания и любви. Ты другой. Но ты по-прежнему Эмеритус. И я горжусь тобой. Если ты всё ещё в чём-то сомневаешься, вспомни о своей гетерохромии. Ересиарх дрожит всем нутром, остолбеневая. Он оказался абсолютно беспомощным, распятый собственными страхами и недопониманием. Грубыми и колкими гвоздями они впиваются безжалостно в его тело и душу, ни щадя ни сантиметра плоти и разума. Неужели… Всю эту жизнь он терял родных ему людей? И что стало причиной семейного таинства? И, в конце концов, выходит, что он… Потерял не просто человека, которого считал братом, а старшего брата. Так много вопросов, но так мало ответов. Копиа сглатывает подходящие к горлу слёзы и обрящается к Сестре-Император сиплым, глухим, но по-прежнему чуть забавным гнусавым голосом: — Вы не обманываете меня, Сестра? — Заходите ко мне, когда будете готовы, Папа Эмеритус. Я буду ждать Вас, — негрубо отрезает женщина и, бросая на сына сожалеющий взгляд, разворачивается и уходит. Русоволосый остаётся один, стараясь осмыслить слова Императрицы. В них не слышится ложь, и не проглядывается презрение, и нет ничего, кроме звенящей, порожней и гулкой чистоты и праведности. И от этого хочется рвать и метать. От этой несправедливости, с которой он прожил всю жизнь, слишком сильно воспалились старые шрамы, едва ли украшающие тёмную душу. Четвёртый кидается в свои покои, буквально сдирая с себя мантию, и, запыхаясь, выряжается в чёрный фрак, подбегая к зеркалу и вглядываясь в свои же глаза. Разные. Один блещет стальной радужкой; второй — темно-зеленый, болотистый омут, в котором так легко утонуть. Того и гляди, сейчас из него потянутся тёмные когтистые лапки маленьких дьяволов, утягивая жертву в сумрачные пучины. — Нет! Я не Эмеритус, нет, нет, — тщетно уговаривает себя русоволосый от невозможности смириться с удушающим фактом, — я — Копиа. Кардинал Копиа. Проходит несколько длительных минут. Отдышавшись, мужчина медленно плетётся к центру помещения и изморённо, с пустотой во взгляде, болезненно усмехается и обращается к портретам погибших лидеров Духовенства, висящим на стене над адописными иконами: — Прощайте, братья, — качает он головою отрешённо, — прощай, отец. Тишина. Осознание ведёт к страданию. Осознание и извинения хороши, но, порою, они приходят слишком поздно. Словно последний выстрел. — Прощай и ты, мама.