плохой пример для подражания.

      

***

      — Закрой свою паршивую пасть и засунь свои деньги себе в задницу! — лукавая ухмылка Третьего становится ещё более наглецкой и циничной при свете фар уезжающего со стоном колёс на резком повороте автомобиля. Мраморное око пройдохи наливается кроваво-алым отсветом, и он, словно хищная виввера, хитро изгибает шею, вглядываясь в проблески большого ночного города.       В этот вечер на улицах очередного мегаполиса, в котором Эмеритусу удаётся побывать со своей свитой, очень многолюдно. Повсеместно зияют с особым беспокойством фары мимо проезжающих машин, раздаются гудки и звуки сирен, то тут, то там мерцают неоновые вывески самого разного рода заведений, и ночь обращает прежде гордый, культурный и живописный город в плотского укротителя людских желаний со своенравным лёгким поведением в характере. В этом чудовищном муравейнике нежный полог сумеречной тишины опускается на высотные дома, мосты, скверы и парки бархатной шалью только под утро, простирая по дорожкам самые тёмные из всех ночных теней. Бескрайнее небо, возвышающееся над городом, уже не кажется столь недоступным, высоким и неприкосновенным: долговязые остроконечные шпили небоскрёбов просверливают его своды, и оно, увядшее и ныне пустое, словно держится на них, умирая, но не падая. Небеса стали местом без звёзд, тем временем как выросший в стократ городище заимел репутацию купола с мириадой светил, бесконечной галактикой, что едва ли страдает от скромности. Величественно злокознённый, с одной стороны он — элегантный красавец, но с другой — порочный наперсник разврата, и о, как же они с Третьим дополняют друг друга. Всё это время, день за днём после становления Папой, Эмеритус Третий играет в кошки-мышки с риском, подвергая опасности не только себя, но и карьеру Призрака. Его стратегия ведения боя очень напоминает американские горки — здесь за взлётом следует падение в глубокую яму, а оттуда новый взлёт ещё выше прежнего. Никогда ранее никто из ересиархов не был настолько балагуристым, излишне раскрепощённым на публике и очень похотливым. Своими выходками заправского развратника черноволосому едва ли удаётся показать Духовенство с лучшей стороны, но ему важно не это: толпа повелась за ним, а следовательно, всё под контролем. Женщины смотрят на него осоловевшими глазами, и перешёптываются с предыханием всякий раз, лишь стоит ему пройти мимо. Мужчины, несомненно, ищут в нём свой идеал кавалерского поведения и всячески стараются быть на него похожими. Повсюду кругом себя и в совершенно разных ситуациях он слышит повсеместно восторженное обожание. Правда… Эгоистичное, одностороннее и не требующее взаимности зачастую. Люди сотнями тысяч приходят на его концерты, и их любовь к Призраку доходит до фанатизма, и собственное человеческое «я» растворяется в хитросплетённой ловушке стремящегося к лучам вечной славы кумира. Обожание публики — дитя его успеха, чем Третий безумно гордится, но порою, когда он остаётся один, ему в голову приходят пока что ненавязчивые, но очень странные мысли о том, что когда-то его успех бесследно пройдёт вместо со всем преклонением и уважением извне.       Глупые мысли! Им не место в голове своенравного пройдохи. Теперь он по полному праву не просто плут с плотскими шуточками, он — всевышний властитель Духовенства, исключая само Тёмное Высочество. Призрак под его руководством уже овладевает Мировым господством, и Третий больше, чем уверен, что перед ним преклонит колени даже собственный отец.       Все кругом называют его Денди, поскольку культурная эстетика — самая важная частица его жизни… Днём. Днём он, несомненно, безудержный стиляга и безукоризненный аристократ, следящий за изысканностью своей речи и буквально за каждым словом. Эмеритус словно сошёл со страниц книг или картин времен восемнадцатого — двадцатого века: своими красноречиями он способен не только повести за собой толпу, но и грамотно управлять ей. Мужчина видит каждого человека насквозь, и людская психология, подобно шоколаду, нежно тает во рту его легко и беспечно.

***

      — Ты не боишься рисковать такими огромными деньгами, играя в казино? — с некоторой опаской спрашивает Вода, бегая по сторонам взглядом, сияющим через разрезы дьявольской маски. Несомненно они с Третьим — большие закадычные друзья, и можно сказать больше — все упыри младшего Эмеритуса — друзья младшего Эмеритуса, несомненно верные и преданные ему. Третий — новатор во всем, и он, безусловно, первый из Пап, для которого безымянные оборотни обрели новый смысл и поменяли назначение. Никакой официальности, полное отсутствие какой-либо духовности, пролезающей изнутри и отменная балагуристость — вот стратегия по покорению сердец и захвату мира от новопоставленного лидера «Призрака». Дни и ночи напролёт в компании своих прихвостней черноволосый шельма пробует на вкус все земные развлечения, зачастую забывая истинный смысл и цель, с которой был послан в кругосветную ходку в составе музыкальной группы, в самом деле, служившей популяризацией Духовенства на миру. С таким промоушеном едва ли у кого-то сложится верное впечатление о шведских богоотступниках, но Третьего это волнует лишь в четверть силы. Первым делом он поставил на верхнюю планку притягательность проекта, а правильное понимание — на одну из последних. Периодически среди упырей возникали доводы, включающие в себя размышления о том, что данная идея со стороны Папы не совсем правильная — но все подобные разговоры быстро прекращались ненасильственным путём всеобщего искушения и весёлого приятельского раздора. Пока что они все неопытны, легкомысленны и бестактичны. И доверяют своему спутнику во что бы то ни стало.       — Неужто ты не уверен в моём везении, Вода? — спрашивает Эмеритус сладостным тоном, протягивая вверх руку в белоснежной перчаточке и поглаживая упыря по серебрянной маске между рогов с особой гадистой нежностью. Вздохнув, Третий переводит блаженный взгляд куда-то вниз, себе под ноги, и баламутски кружит возле последователя практически на носочках, поскрипывая подошвой отдраенных до блеска чёрных туфель об пол. — Мы станем безупречно богатыми, мой дорогой друг! Тебе даже присниться не может скорый бюджет «Призрака». Деньги, пожалуй, самый важный компонент полного набора артефактов для создания собственного пути к успеху. Согласись же со мной — с материальными ценностями придёт и карьерный рост, и слава, а вслед за славой всё, о чём ты только можешь мечтать! — Третий лукавски посмеевается и товарищески подталкивает Воду в бок плечом, потираясь о его руку головой со слегка растрепавшимися, сальными чёрными волосами, — В конце-концов… Мы же стараемся для благ Духоховенства — ведь так? Они ожидают новых адептов. Строительства новых церквей. Они ожидают равноправия для всех и свободы. И мы заполучим то, что нам по праву предназначено иметь. Поверь мне, я сделаю нас всех счастливыми.       Красноречивые слова Эмеритуса звучат более, чем убедительно, и упырь с неловкостью поеживается, тут же расправляя сильные плечи и глядя на низкорослого мужчину с некоторой теплотой. Тот, слегка отвлечённый от диалога, прихорашивался на месте, чуть почесывая разгорячённую шею и убирая за ухо прядь угольно-чёрных волос. Вода соглашатся спокойным кивком, и тут же глухо смеется через маску:       — Я верю тебе.       — И это чудно. Наша эпоха — эпоха стремления к лучшему. Мы все долго ждали этого. Можешь больше не сомневаться — я пыхчу во имя общего блага. — Третий авантажно проскальзывает буквально под ногами у своего безымянного оборотня и утешающе воркует, продвигаясь к дверям: — Никаких сомнений. Никакого праапистиса, — чуть помедлив, он косит зелёным глазом и ухмыляется на пороге, — жду тебя через пятнадцать минут в холле. Et omnes: sibi bene facit, qui bene facit amico!       И след его простыл.

***

      Он мог бы быть талантливым управителем и помощником человеческому горю, но вместо этого променял свой дар на расставление очаровательных, лукавых ловушек и о, больше, чем уверен, что сам Дьявол гордится его прыткостью. Ночью Третий обретает абсолютно другой лик, и из статного красавца обращается в заядлого казанову. Загадочное перевоплощение происходит с ним, лишь стоит вечерним теням опуститься на большой город, ранее серый и скучный, и представляющий душные каменные джунгли.       Вся толпа, что кружит подле Эмеритуса, словно находится под упоительным общим гипнозом. Третий — вялый мессионер, и религиозным, оккультным фанатизмом, в трещащем от напряжения воздухе пахнет редко, но искушением и мелкими страстишками он готов удушить всех своих слушателей до единого. И не пройдёт и получаса с нынешнего момента, как он, вальяжно разляжется на дорогом кожаном диване, лениво пуская к потолку затяжной дымок кубинской сигары. Рядом, на журнальном столике, будет стоять почти полностью опустошённая единолично бутылка вишнёвого бренди, и черноволосый безумно рад стараться утешать своё нутро всеми житейскими прелестями дальше. В горле начнёт слегка томится бушующее сладострастие, заставляя мужчину поуркивать: он же выпроводит позже из своих покоев милую девушку, с которой проведёт головокружительный вечер после отгремевшего концерта. Всё пойдёт по плану, так, как это нужно, и как Третий этого хочет.       И сейчас кажется, что такой умопомрачительный, горячий и азартный стиль жизни, от которого кровь кипит в жилах, никогда не сменится никакой иной картиной.       Невозможно поверить, каким же самоуверенным становится тот, кто уверен в том, что все вокруг его любят.

***

      Странствования по миру и пребывание в мегаполисах, в своё время заменившие весьма скромные службы и ритуалы в мрачном Духовенстве, отстранённом от внешнего мира, несомненно не могли сказаться на выходце из скромных шведских закоулков положительно. Грешнорождённый и являющийся чистейшим воплощением порока, Эмеритус дал обещание, что не позволит заскучать ни себе, ни своим верным упырям. Каждый город, в котором они бывают, заочно нарекается городом грехов, потому что вслед за адской колесницей тянется тёмный дымок продажной власти, сладострастия, предвкушённых предательств и заряжающегося в атмосфере ощущения будущей опасности. Запаха смерти нет ни у кого ещё и в помине. Но каждый почувствует его впредь, буквально задохнувшись от жуткого смрада разложения и благовония меди. Дурное общество с самыми благочестивыми намерениями продолжает свой путь по шоссе прямиком в преисподнюю через тонущие в крови населённые пункты, через беззаконие, через пьянство и кривизну гримасс, истово заверяя всех в лучшем и покрывая купола обеспокоенных небес незримой шалью, сокрывая от подозрений и розней.       Третий был бы плохим шельмой и некудышным кутилой, если бы азарт обошёл его стороной. Всякий свободный вечер без концертов, а то и вовсе после самих громких шоу, он отправлялся в компании своих упырей «на рулетку», чтобы отдать должное риску и полюбоваться на груды золота, которое предпочитал бы видеть в своих загребущих лапах.       Ведь он всё делает во имя общего блага, в чём едва ли могут усомниться в Духовенстве.       Великолепные выступления «Призрака» проходили на славу, и всегда являли собой грандиозное нечто, от пылкого и блистательного взора которого никто не смог бы скрыться, предварительно не ослепнув. Вся ядовитая сладость, которой питает толпу Третий — лишь жгучее искушение, и истинный вкус его горек, но пока никто не знает о том, что он творил, творит и намеревается творить в самом деле. Эмеритус хитёр, словно лис, и его обольстительная ухмылка — явный показатель внемлющего тщеславия, что кормится жадностью, алчностью и животной любвеобильностью. Он привыкает искать удовлетворение во всём, и его собственные песни кардинально меняют всю устоявшуюся идеологию Призрака, попахивая нежданными инновациями.       В самом деле Третий, что подавно привык к своей компании упырей, зачастую стремится получить за их счёт только выгоду, и друзья за глаза становятся настоящими друзьями только после совместной выпивки, зажав единственную Гулетту где-нибудь за углом, или же приободрившись безжалостной стратегией игры в казино, которое и сейчас планирует посетить разноглазый, уже предвкушая долгожданную встречу с фордыбачащимся где-то в горле чувством приторной иронии игры.       После опьянённые оборотни, весело улюлюкая, будут шататься по улицам вместе со своим лидером, таскаться за дамами и осёдлывать дорогие автомобили, в который раз заставляя мисс Гуль жалеть, что она вообще решила отправиться в тур с новоставленным Папой и его прихвостнями.

***

      Однако время не стоит на месте, и как ветер гонит по небу беспокойные рваные клочья туч, так гонит и нехватка удовольствия Третьего за чем-то новым. Его первые похождения по миру длились несколько лет, и, честно говоря, за пребывание в туре он очень вымотался, чего не ожидал от себя самого. Все по-прежнему смотрят на Эмеритуса, как на предмет обожания, на кумира, каждый преданный почитатель Призрака готов упасть перед ним на колени или же наоборот вознести его на руки. Никакого равнодушия от паствы не исходило и не исходит, чего он вполне может ожидать, наблюдая за резким изменением своего морального состояния.       Все эти годы он носил особо прочную маску, схожую, скорее, с непробиваемым рыцарским шлемом, нежели лёгким карнавальным убранством. Да, Третий испокон своих лет был лицемером, и до чего же гадким — но первый собственный тур, кажется, убил в нём абсолютно всё человеческое. Из превосходного аристократа он за долю секунды обращается в грязное животное, желающее упиваться ласковыми потехами и смачно лакать алкоголь бокал за бокалом, а из него — и вовсе в нечто нецелесообразное, не всегда способное объяснить своё поведение. Неотразимый искуситель, пленительный сердцеед на сцене, за кулисами черноволосый — заядлый игрок в казино, пристрастившийся к табаку, выпивке, молодым девушкам и порою даже более неккоректным вещам, о которых, пожалуй, не стоит упоминать.       И вся эта канитель вилась у его ног, казалось бы поначалу, иррационально счастливой и привлекательной жизни, пока не порвалась, зацепившись обо что-то внушающе острое.       Что за отрада? Вернувшийся в Духовенство Эмеритус желает взять небольшую передышку, позволив отвести дух и своим безымянным упырям, которые искренне считают его своим закадычным другом-товарищем, пока не разобравшиеся в личностной алчности коварного демона, играющего ими, будто марионетками. Ведь всё драгоценное, что он несет «во имя общего блага» за ширмой ненарочно приобретает обратный помысел и вытекает чёрной жижей, окисающей «во имя общей смерти». Странные мысли начали мучать Третьего в последнее время, и оттого ему не спится. Что это? Совесть и раскаяние? Глупости… Но почему тогда невозможно вновь примерить хоть какую-нибудь из масок так, чтобы ничего не заподозрило не только доверчивое общество, но и мечущаяся душа, которая ранее не желала замечать никаких чувств и признавать их существование?       Эмеритус вздыхает, растерянно глядя себе под ноги, в каменный пол. Он не заметил, насколько быстро проскользнули годы его полноправной свободной воли. Воли, которую он истратил впустую. Вся соль, которую он высыпал кому-то в пищу, ещё не слыла обнаруженной, но если же при долгожданной дегустации этот тайный ингредиент вскроется, то следует ожидать, что врагов у пройдохи будет больше, чем паствы.       И ни в коем случае нельзя этого допускать, иначе весь план полетит к чертям.

***

      Словно он ещё минуту назад был где-то там, в королевских залах казино, на сцене перед воющей и свистящей толпой, в горячих объятиях с женщинами опьянённый и буквально oбезглавленный своей ласкою.       А сейчас он стоит перед отцом, не желая оправдываться, но и не зная, какое сказанное слово будет более уместным в данном контексте. Нихил, будучи уже полуслепым поседевшим стариком, держит внимательный невидящий взор на сыне с ожидающей улыбкой на лице, надеясь услышать хоть что-то утешительное из уст черноволосого. Нулевой души не чает в своём наследнике — популярность Призрака за годы его правления возросла до пиков, и стремилась к бесконечности. Награды и большие доходы, всеобщее почтение и слава — что может быть лучше для Духовенства, чудом поднявшегося из пепла, подобно сгоревшему Фениксу? По мнению Зиро, младший Эмеритус замечательно справляется со своим предназначением и выполняет все поставленные цели. Разве нужно что-то ещё более вселенски необъемлемое, когда пышнота и нескупая величавость сами заглядывают в глаза процветающему Министерству, не прося ничего взамен?       Однако Нихилу не знать, ценой каких роковых ошибок, предательств, лжи и святотатства стоил этот колоссальный подъем его драгоценному чаду. На его счету сломанная судьба Копиа и сотни сломанных судеб людей извне, буквальное кукловодство в людской общине, коррупция, измены, чужие слёзы, чужая кровь и небрежные стычки, заканчивающиеся торжественным пьянством без доли умыслу о чём-то по-тёмному великом и духовном. Будто бы не служит Дьяволу, а сам возомнил себя Дьяволом нового образца, заставляя прислуживаться своё окружение, что у него отлично получается.       Но любящему отцу не понятно это. Потому что желание любого отца — осуществить в сыне то, чего недостаёт ему самому. Душа Зиро, так же, как и глаза, жутко слепа и отвыкла видеть наружный белый свет таким, какой он предстоит на самом деле.       И как бы не пытался излить чувство тревоги и стыда Третий, Нихил совершенно не хочет ничего слышать, становясь вдобавок, помимо всего прочего, ещё и глухим.       Глухим стариком с глухим сердцем, оставляющим за собой след отчаяния, нежели поддержки, которую тщетно пытался посеять.       Третий, утомлённый отыгранными концертами и в целом тягостью своего однообразного светского бытия бредёт через узлы коридоров Духовенства. Разговор с отцом не оправдал ожиданий и оставил у мужчины не самое лучшее впечатление. Нихил неистово верит в способности нынешнего Папы, а тот, в свою очередь, просто выдохся. Эмеритуса пугает такая загадочная неоднозначность, глумливая усмешка словно откуда-то сверху. Будто что-то решило взять его «на слабо», но ему не стоит отчаянно рыпаться. Черноволосый ещё покажет, на что поистине способен и что достоин большего.

***

      Третий проскальзывает взглядом по каменному полу и слегка подаётся вперёд, на цыпочках подходя к Сестре-Император. Он бескрайне властен, и гораздо сильнее, чем раньше, но если доколе в его бесноватых разных глазах промелькивали искорки дерзости и причудливого вызова, то теперь никаких… признаков жизни, не то, чтобы амбиций. Черноволосый останавливается сбоку от своей спутницы и смотрит на неё достаточно сурово, чуть сдвигая чёрные брови. Во взгляде владыки нет ни капли тщеславия и гордыни. Он несоизмеримо спокоен и холодно невозмутим, но материнская натура Императрицы цепляется за промелькнувшую слабину в его стане и душевном порыве. Она привыкла наблюдать это же чувство в собственном сыне. Почти двадцать лет. Женщина бесстрастно поворачивает голову к Ересиарху, служебно готовая оказать ему любую почесть, но лицо её жестоко равнодушно. Эмеритус слегка приподнимает подбородок и пробегает взором вдоль витражных окон.       — Вы что-то хотели, Господин? — голос Сестры дробью отскакивает от стен, так же безбожно неласковый и шибко официальный. Третий шевелит лопатками от неловкого стыда, и его свободному подряснику на этот раз не удаётся скрыть взволнованных жестов. Мужчина вздыхает, и, покорно опустив голову, делает медленный шаг назад одной ногой, кланяясь в пояс.       — Мой отец отвергает меня, Сестра-Император. День ото дня мне кажется лишь сильнее, что мои ошибки меня погубят. Я не знаю, что мне делать, дайте же мне совет.       Женщина долгое время смотрит на лидера Духовенства, легко ухмыляясь без доли злорадствия. Вот он — бывший красавец, наилучший пример для подражания, блистательный артист и прирождённый вождь, что посягнул на святую святых. Ей поистине нечего ему сказать, и она вынуждающе молчит. Третьему кажется, что сейчас его голос осядет, и приступ паники подступает к горлу, но он мужественно берёт себя в руки и вновь надевает возлюбленную маску гордеца. Однако уже не такого паршивого, что шёл с ним бок о бок раньше.       — Мне больше не к кому обратиться, Сестра-Император. Я хочу стремиться к лучшему.       — Но ведь Вашему потенциалу можно позавидовать. Вы всегда чудесно справляетесь без посторонней помощи. Мне не понять Вашей прыткости и никогда, никогда не раскусить дара Вашей успешности. Что вы хотите от глупой старой женщины, которая и представить себе не может новый мир эпохи всеобщего блага?       Младший Эмеритус чувствует некоторую замешканность, там, глубоко внутри себя, где когда-то не было ничего искреннего. Он с ранних лет мог лицемерить и ревновать, мог лить притворные слёзы и так же притворно гадливо улыбаться, и ухмылка всегда украшала его гордый профиль, но теперь… Теперь искренние чувства рушат его застоявшуюся тёмную душонку, и от этого становится безумно больно.       — Вы потеряны, — замечает Императрица справедливо, с повышенной ноткой в голосе. Черноволосый не может смотреть ей в глаза и предпочитает держать свои закрытыми. Дышать становится труднее, и он втягивает воздух медленнее и медленнее, стараясь не дать потоку эмоций пробить характерную плотину, которую он возводил всю свою жизнь. — Это естественно. И, как видно, душу Вы обрели только там, где посмели заблудиться.       Слова старшей Сестры Греха звучат правдиво колко, заставляя Третьего жмуриться и мотать головой. Он преподносит пальцы к вискам и умеренно потирает их, стараясь избавиться от глушащей головной боли и потерять из виду назойливое участившееся сердцебиение.       — Я не бездушен.       — Ваша Тёмная душа посмела встрепенуться только в самый последний момент. Скажите, если бы Вы жили вечно — то исправили бы былые ошибки своего эгоизма?       На этот раз Император медленно отстраняется от Эмеритуса и следует дальше, пусто глядя перед собой. Нынешний Папа, сын Нихила, безумно слаб. Стоило ему остаться одному — и он загнулся, как раненный стрелою в живот зверь, находящийся между сражением и смертью. Она никогда не простит ему лживого предательства Копиа и его ушедшие в сумрак прожитые в отшельничестве двадцать лет, и её горделивая интуиция, предвещавшее падение Третьего с переломом чёрных крыльев, несомненно торжествует.       — Да, — дрогнувшим голосом отвечает он, осторожно подходя к Сестре Греха и обнимая её, как родную мать, забыв о сладострастии и мании величия, — да…       Император не отвечает взаимностью темноволосому, но на этот раз не имеет ничего против, чувствуя, как тот колотится. Эмеритус выглядит очень хрупким и жалким, в ней отнюдь нет доли уязвимости. Сейчас она может сильнее возгордиться своим сыном и его выдержкой: Копиа две декады лет несёт бренный крест на своих плечах. Молча. Без слов. Сильно. Бесконечно.       И она столь же не может быть слабой. Потому что став матерью, женщина отказывается от слабости навсегда.

***

      Светский ужин в собственных покоях не доставляет Третьему сегодня никакого удовольствия. Аппетита абсолютно нет, словно что-то колкое встало поперёк горла и мешает даже дышать. Разные глаза томно скользят по помещению, болезненно что-то выискивая. Мужчине не хочется ровным счётом ничего, но в то же время что-то таинственное манит его за ширму неизведанных граней, которые заменят собой и серые стены Министерства, и яркие пиршества, и буйные ритуалы с Призраком.       Порядком получаса Эмеритус мучает свой роскошный шведский стол одним только взором, и, в конце концов, выпив пол бокала абсента, решается оставить затею насильствования над собой. Поднявшись из обтянутого кожей кресла и отряхнувшись, черноволосый семенит вдоль и поперёк своей опочивальни, поминутно беспокойно шныряя то мимо книжных шкафов, то мимо камина, в котором теплится и разгорается пламя, схожее с танцем осенних листьев. По стеклу начинают постукивать прыткие дождевые капли, их сумеречные трели сливаются в унисон, награждая суровые своды Духовенства щедрым песнопением надвигающейся стихий. За окном по-прежнему шумит ветер, словно диким зверем на цыпочках подкрадываясь к добыче, а как настигнет её — начинает неистово выть, и биться, и бить хвостом, возвышая балладу убоя. Свет, льющийся днём, уже давно был схвачен тисками ночи и задушен глухими бездушными тучами. Наверху грезит оглушающий грохот — видно, вновь неполадки на чердаке. Всё кругом внушает картину другого мира, мира опустошения и смены самого бодрого сезона года к самому мёртвому.       На мгновение Третий перехватывает мысль о неизбежной смерти, но тут же отодвигает её шуметь помехой на заднем фоне. Но как черноволосый не пытается скрыться от правды, сбежать от неё у него никак не получается. Его беспокойный взгляд падает за окно, но и там всё внушает отчаяние — мокрая земля, грязная на дорогах, чёрная, словно налившаяся гнилью, трава, невидимая тяжесть, резко и неповиновенно отвергающая всё, что противоречит всеобъемлемой свободе. Откуда-то с колокольни доносится звон, а вслед за ним — удары курантов. Рядом нет никого. Совсем никого — ни друзей, ни девушек, ни, тем паче, родного отца. И после того, как дождь закончится, ночь станет совсем безжалостной и непорочной по отношению к своему греховному сыну.       Эмеритус не заставляет свою нетерпеливость долго ждать момента выхода из душной обители, сейчас похожей, скорее, на сырую и внемлящую ужасом тюрьму, нежели на воцарённый приют для беспокойной лукавой души. Выскользнув из помещения, мужчина осторожно закрывает дверь не до конца, даже не запирая роскошные ставни на замок. Позолоченный кнокер, украшенный сплётшимися змеями, зловеще поблескивает в колеблющихся, тусклых отсветах свечей, громоздящихся россыпями вдоль стен на маленьких алтарях. Дрожащее сияние нарушает ощущение реальности, слегка мешает ориентироваться и создаёт впечатление, что всё вокруг — просто кошмарный сон, в котором Третий так и будет вечно шествовать вдоль мрачных коридоров, не имеющих ни начала, ни конца. Звук шагов в темноте разносится гнетущим эхом, и от этого черноволосый со скреплённым сердцем останавливается, переводя туманный взгляд в сторону оконных фресок, благородными монолитами верховенствующих над ним.       Из полуночных сумерек, откуда-то спереди слышится неясное шарканье и металлический лязг. Мужчина с любопытством поворачивает голову и вслушивается в чей-то бурчащий шёпот. Делая пару шагов вперёд, Эмеритус с усталой ухмылкой ожидает увидеть за углом кого-нибудь из безымянных упырей или же запоздалого тёмного священника, но с мгновенным удивлением натыкается на…       Копиа.       Что-то словно бьёт Третьего в грудь, заставляя с неуверенностью пошатнуться: всё это время у него и мысли в голове о младшем брате не проскакивало, а тот в свою очередь продолжал мучаться здесь, наказанный за несовершённые проступки, за грехи того человека, который сегодня считается Папой. Выходит, он действительно более, чем бессердечен, раз уж позволил себе забыть того, кто помнил, помнит и будет помнить о нём до последнего дыхания. Разноглазый бесшумно пятится назад, хитрой уловкою пролетая к соседним дверям и наблюдая за русоволосым оттуда: он не представляет собой ничего светлого, крыло смерти, кажется, угрожающе покрывает его своей тяжестью, пока лишь нежно гладя по спине и заманивая под свою опеку, в момент вынужденного согласия готовое переломать ту с той же своеобразной ласкою. Чёрные потрёпанные одеяния висят на Копиа, как на иссохшем мертвеце, и Третьему кажется, что если он заглянет своими глазами ему в глаза, то он не выдержит столь отчаянного взора.       Пока он мучал себя своими никудышными проблемами страсти, любви и славы, его собственный младший брат, чудом оставшийся в живых, гнил в увядающих потёмках, чисто надеясь и веря, что его кумир станет лучшим из всех лидеров Духовенства.       Эмеритус взволнованно бегает взглядом по сторонам и живо бросается к своим покоям, обдумывая план дальнейших действий на ходу и искренне надеясь, что Копиа его не заметил.       Наступило время учиться расплачиваться за свои поступки.

***

      Около часу назад Третий послал за изгнанником двух своих оборотней, и сейчас беспокойно дожидался их визита. Он не стал объяснять, зачем ему здесь и сейчас нужен Копиа, и это заставляет его — тревожится, а сердце — судрожно ныть от жутких ассоциаций с давнейшей ситуацией с упырями Второго, которые избили русоволосого до полусмерти в своё время. Как бы Эмеритус не доверял своим обормотам, безотлагательно гложили ему нутро жгучие воспоминания, мелькающие то огнём ярости, то глубоким умиротворением, и вновь вырывающимся из пепла, казалось бы, потухшего костра, гневом.       В своё время Копиа, оставшийся для Третьего навсегда скромным и боязливым мальчишкой, оставил после себя слишком много всего pro memoria для черноволосого. Это то грандиозное наследство кратких счастливых моментов, которое он старался скрыть. Стереть, не стремясь увековечить. И теперь он жалеет об этом. Он готов рвать волосы на своей упоённой, бездумной голове, готов кусать локти от отчаяния, потому что слишком поздно осознал: невозможно забыть тех людей, с которыми ты забывал обо всём.       Или же наоборот, с кем приходилось испытавать истинную сердечную тоску, появившуюся где-то в глубине души ещё в самом детстве.       Ведь всякий раз, когда в Министерстве появлялись дети с родителями, пятилетний Копиа плакал, завывал навзрыд, тщетно пища громче и донельзя безвыходно: «Я хочу к маме». Будучи совсем юным и мягким подростком, Третий тупился, опускал глаза, подходил к мальчику и брал его на руки, обнимая настолько крепко, чтобы тот не видел проходящую мимо счастливую паству. Зачастую из его глаз тоже лились всё ещё чистые, искренние слёзы. — У меня тоже нет мамы, — шептал старший мальчик, прижимая к своей груди, полной решительных сил, малыша, — Но мы обязательно найдём твоих родителей, когда вырастем, я обещаю.       И славный крошка, жмущийся к тёплому плечу близкого друга, доверчиво жмурился и неистово надеялся, что так оно и произойдет. И его мама заменит маму Эмеритусу. И все они будут счастливы. И все они будут счастливы, только, видимо, не в этой жизни.       Тягостные думы Третьего прерываются тремя отчётливыми ударами в дверь кнокером. Мужчина одёргивается, живо поправляет упавшую на глаза прядь сальных чёрных волос, и, напрягаясь во властной осанке, сверляще глядит в сторону выхода.       — Войдите, — зычно отвечает Эмеритус, долго выдыхая. Он не видел Копиа несколько лет лишь по той причине, что сам не хотел видеть его. В таком состоянии, до которого довёл своими руками.       Омега, Альфа и Земля любопытно скользят взорами через прорези масок по папским покоям и сдерживая взгляды на нём. Копиа, зажатый ими со всех сторон, покорно кланяется в пояс ересиарху и закрывает разные глаза, чуть поблёскивающие из-под капюшона. Присланный из ниоткуда, не имеющий права на слово и еле держащийся на ногах — ужасное нечто, адское остеревнело голодное исчадье, но никак не тот маленький крысёныш, который потешно ворчал на всякую неприятность и ускользал от неё на трехколёсном велосипеде через причудливые закутки Министерства.       — Благодарю, — кивает мужчина оборотням, снимая митру, и тут же подаёт голос вновь: — Оставьте нас.       Упыри с любопытством переглядываются, что-то глухо бубня, но с согласием покидают опочивальню предводителя, предоставив их с изгоем друг другу наедине. Эмеритус слегка наклоняет голову вбок, ненасытно стремясь заглянуть в глаза Копиа. Никаких слов, наиболее подходящих в этой ситуации, найти практически невозможно. Русоволосый настороженно подрагивает, то ли от несбыточного удовольствия встречи с братом, то ли от страха того, что он всё же решается казнить своего грешного недокормыша. Много лет назад Третий восседал в этом же кресле до ночи, читая книгу за книгой и заранее предсказывая визит крысёныша, который, напуганный ночными кошмарами, так часто врывался в его обитель в слезах. И он подавал руку.       И подаёт её и сейчас, пальцами другой поочерёдно постукивая по подлокотнику.       — Я рад видеть тебя, Копиа, — старается как можно более увереннее и спокойно вымолвить Третий без стремления загнать или смутить своего гостя, — безумно рад. Будь как дома. Не молчи. Я скучал по тебе.       Неожиданная речь Эмеритуса словно накрыла медным тазом все помышления усатого до этого момента. Что-то огрело его по голове, смешивая безграничную радость со страхом, а страх — с желчью. Он теряется, и, заламывая трясущиеся пальцы, вновь рассеянно отдаёт поклон.       — Я т-тоже рад в-видеть В-вас, Папа… — прерывисто дышит русый, готовый провалиться сквозь землю. Чем окончится эта встреча? Неужели, всё-таки ещё ничего не потеряно, или наоборот судьбе захотелось на покой?       — Без официальности, — одёргивает Третий и поднимается со своего кресла, медленно подходя к накрытому нетронутому столу без тени угрозы. — Для тебя я — Эмеритус. Посмотри на меня.       Копиа неуверенно ежится и осторожно стаскивает тяжёлый капюшон, всё это время назойливо валящийся на шею и лицо, чувствуя лёгкое высвободождение. Его растрёпанные, грязные русые волосы, прямой любопытный нос и по-прежнему забавные злодейские усики предавали ему крысиный вид. Чёрные круги под глазами только подчёркивали бледность кожи и истощённую худобу, от которой мантия свисала с худого тела единым снопом.       Третий встречается взором со взором Копиа и осознаёт, что видит в нём последствие самой страшной из всех своих ошибок.       И именно раскаяние за неё заставит его по утру донести до отца весть о назначении Кардинала.

***

      Копиа ещё не привык к тому, что теперь ему некуда торопиться, поглощая пищу. С жадностью кидаясь то на куски мяса, то на овощные салаты, он то и дело попутно давится наливкой и проливает содержимое из позолоченных кубков. Эмеритус смотрит на него с откуда-то спонтанно проявившейся заботой, должно быть, последним, что оставляет его живым внутри. Некое понимание возникло в нём только сейчас, после череды потерь и явления усталости от похабности и роскоши.       — Знаешь, Копиа, ты — единственный свет, который я знаю, — задумчиво роняет Третий, потирая висок и вздыхая, — вся остальная моя жизнь — непроглядная тьма.       — О чём ты? — русоволосый с интересом вскидывает голову и отрывается от поглощения пищи, забавно жмурясь с явным удовольствием сытости, понимания и близости старшего брата.       — Ты — мой повод быть лучше.       — Почему именно я? — стараясь не выглядеть глуповатым и застенчивым, разноглазый стремится занять схожую с Эмеритусом позу и перенять хоть каплю его уверенности в себе, его красивой гордости и аристократичности. Но, чёрт подери, давние принципы дают о себе знать, и под конец сказанной фразы гнусавый голос Копиа дрожит и срывается до крайне гундосого и искренне настороженного.       — Потому что ты хороший, — впервые замечает Третий умилённо, не скрывая чувства братской любви, которую всё это время прятал где-то в осколках рациональности и жёсткого устава лукавого владыки, тут же нежно усмехаясь: — даже когда на тебя не смотрят. Ты чист душой, и очень благороден. Ты гораздо смелее, нежели я.       Младший мужчина мешкается, неуверенно, но живо бегая разными глазами по полу из стороны в сторону, глотая ком в горле. Нет времени на раздумья и он взволнованно выпаливает, надеясь в сердцах, что не сделает хуже и не откатит восстанавливающиеся отношения с братом к началу:       — Но ведь я…       — Нет, Копиа, — полухрипло отвечает черноволосый, не желая дожидаться полноценного возмущения от брата, наконец готовый открыть ему глаза на правду, пусть очень неуверенно и тревожно, — в тот вечер был виновен не ты.       Копиа подстерегающее поднимает взор с любопытством и даже некоторым крахом внутри. Что он хочет этим сказать?       — Ты нёс крест наказания за меня. Если бы ты знал, Копиа, как я сильно я раскаиваюсь перед тобой. В том нет твоей вины. Ты очень силён и честен. Ты честен и перед собой, и перед нами всеми. А вот я сплоховал… — ухмылка Третьего вздрагивает и плавно растворяется. Он готов уронить голову и уснуть, смиряясь с болью в ней. Навсегда. — Если ты отвергнешь меня теперь, я полностью приму твоё решение, но знай: моему восторгу тобой нет предела, маленький храбрый мышонок.       Надвисает тяжёлое молчание, которое никто не смеет нарушить. Мужчины длительно смотрели друг на друга, и каждому из них казалось, что внутри рушится целый мир. Словно над братьями сгустились тяжёлые грозовые тучи, и при повторно выброшенном разряде вспыхнет молния. Даже паника, крики и нездоровый выплёскивающийся ужас со стороны Копиа сейчас были бы понятны Третьему больше, чем его шокированная безответность, от которой вдоль позвоночника прокатывается капля холодного пота. Привычное гудение ветра за окном, треск дров в камине становятся ужасающими. Русоволосый смотрит в пустоту перед собой, и это лишает Эмеритуса возможности дышать.       …Неужели он сломал хрупкую душу своего Кардинала?       — Я приму твою ненависть, — нарушает устоявшуюся тишину Третий, сглатывая и глядя на онемевшего Копиа. Тот, кажется, совсем померк в своём нынешнем обличии и словно застыл в жестокой ледовитой глыбе. У него нет никаких чувств. Нет эмоций. Нет ничего, что может подать хоть малейший сигнал, хоть какую-то надежду старшему брату на то, что всё ещё будет в порядке и они останутся, даже если не друзьями, то ни в коем случае не врагами, но мёртвый взгляд младшего от секунды к секунде становится настолько порожен, что Эмеритусу мерещится, что русый взбрыкивается и уже готов напасть на него, чтобы задушить собственными руками, изъеденными ссадинами, исщепрёнными землей и грязью, которые до сих пор не удалось смыть. — Я думаю, что ты меня никогда уже не простишь, — усмехается Третий с чувством вины и глубокой тоски, которые никогда ранее не наблюдались в нём, — и не вздумай насильничать над собой. Твой гнев будет уместен, и здесь возвышается алтарь только для моего искупления, — покорно опускает голову Папа, уступая власть над ситуацией Кардиналу.       Копиа медленно поднимает остывший взор и впервые за долгое время, за столь мучительный и сжимающий интервал, позволяет себе спокойно дышать, сдирая с груди оковы.       — Не в этом дело, — тихо произносит он, — дело не в моей обиде. Дело в том, что я никогда раньше не думал, что мой плен спасает чью-то жизнь. Выходит, я терпел не зря. Знаешь… — гнусавый голос разноглазого слегка дрожит, и Третий готов уже словить приступ накатывающего беспокойства, но тут же выдыхает. — Я очень рад, что изгнали меня, а не тебя. Всё это время я… Я слушал твои концерты. Ты изумительно поёшь, и я больше, чем уверен, что Призрак процветает в твоих руках… Мне кажется, что в любом случае произошло бы нечто, какая-то… Неприятная ситуация, по которой Эмеритус Второй захотел бы избавиться от меня. А ты бы понёс жуткое наказание, и неизвестно, чем бы всё закончилось. Я рад… Я даже благодарен судьбе, что так вышло. Ведь всё закончилось, правда?       Эмеритус теряет совладение с собой на долю времени, его сбивает с толку простодушность Копиа и он впадает в растерянность… Не играет ли младший с ним злую шутку? Чем можно объяснить чистоту его совести и нежелание мстить, отсутствие безграничной ярости и пьяного воспаления разума, которое обязательно возникло бы у Третьего, окажись он на месте русоволосого.       — Я очень надеюсь, что теперь — да, — к глазам черноволосого подступают слёзы и в горле предательски свербит, и если в самом начале подачи чувства он стремится скрыть его нежеланный зародыш, однако заметив тихое понимание Копиа, который ни в коем случае не высмеет его и только одобрит ответную искренность, смаргивает и упирает подбородок в кулак, отворачивая роящуюся дикими пчёлами голову от кардинала. Помедлив, он вновь переводит пропитанный гордостью взгляд на своего преемника. На этот раз гордостью не за себя, а за него. И это — образец чистейшей гордости благороднейших побуждений, что рядом не стоит с его чёрной гордыней своим доминированием, господством, властностью и страстностью. — С того момента, как мы с тобой не виделись, ты ни капли не поменялся. — Ты разочарован, что я не стал тобой?.. — наводчиво спрашивает Копиа, исподтишка заставляя себя держаться на одном уровне с Эмеритусом по раскрепощенности, смелости и самоуважению, но его сущность трясущегося пугливого крысёныша всё ещё даёт о себе знать, и, как видно, даже не собирается отступать. — Я разочарован в том, что ты хотел быть мной. Ты гораздо лучше меня. Во многом. Ты прекрасный, Копиа, просто замечательный. Мало кому здесь удаётся прожить всю жизнь и остаться по-детски наивным, разумеется, в хорошей доле. Согласись, всё плохое, что в тебе есть — семена, которые засеял я. Прости меня, друг, — давит Третий в себе желание назвать кардинала «братом», тут же горестно об этом сожалея, — я наконец понял всё.       Копиа поначалу смотрит на него с наигранной серьёзностью и старается ухмыляться как можно более высокомерно; вальяжно встаёт с изящного дивана в серой обивке, и тут же расправляет худые плечи, чуть покачиваясь от неуверенности на ногах, слегка пританцовывая на месте, но стремясь уничтожить ту. Эмеритус заранее знает, что его намерение шутливо, но с радостью отмечает вспыхнувший потенциал к лидерству и актёрскую утончённость в измене настроений кардинала. Черноволосый не может наглядеться младшим братом — буквально за пару недель он вновь похорошел и набрал в весе, зализал последние оставшиеся ссадины и раны, волосы стали лосниться и даже немного пушились, будучи абсолютно непослушными. Самое главное, что глаза Копиа впервые за всю жизнь выражают истинное счастье и довольствие собой и окружающим миром. Да, в Духовенстве большинства по-прежнему на него смотрели с недоверием, и, быть может, даже с опаской, но теперь он носит благородную чёрную сутану с долгополой орарью и стоячим воротничком с колораткой. И как бы нелепо, детсковато и простосердечно Копиа себя порою не вёл, его облик со стороны внушает уважение всякому, кто не знаком с ним лично и видит его безмолвным, в часы служб.       — Ничего ты не понял, — нежно фыркает Копиа, дурашливо подскакивая к старшему брату и норовя ласково боднуть того в грудь, отчего приходится слегка согнуться в ногах — Третий и не заметил, как русоволосый несколько его обогнал.       Они оба малорослые, очень щуплые и лёгкие телосложением по своей природе, но Копиа представляет собой теперь махину по сравнению с Эмеритусом, пусть разница в их росте занимает пару-тройку сантиметров. Усатый без всякого старания заваливает брата набок и присаживается рядом с диваном, укладывая голову на его краешек и любопытно наблюдая за смеющимся Третьим, которого, по сути дела, должен называть «Папой» и не менее — но официальность здесь позволила пройдохам забыть себя и удостовериться в том, что счастье есть, и вызвать его очень просто.       Тёплые взгляды братьев со временем сходятся, и Копиа прерывисто вздыхает, осознавая, что теперь он не один в этом большом мире, а черноволосому, в свою очередь, не удаётся согнать с лица расплывчатую полуулыбку-полуухмылку, выражающую искренность его радости за то, что младший всё же смог простить ему страшное предательство.       — Как тебе на новой должности?       — Я буду самым верным и праведным кардиналом, — заверяет разноглазый, энергично кивая, и тут же щурится, набирая воздуха полной грудью для полной уверенности в себе, — верным тебе, Духовенству и Тёмному Высочеству до последнего вздоха.       — Не намереваешься продвигаться по карьерной лестнице? — хитро подмигивает Эмеритус, садясь и живо указывая рукой в когтистой перчаточке на себя, после проводя большим пальцем вдоль горла. Судя по всему, Копиа это дико возмущает, и он гнусаво ворчит себе под нос, а после укладывает беспокойную голову на братское плечо, выглядывая в окно.       — Я не хочу быть Папой, — с легкотцой и простодушием заявляет он искренне, — я не знаю, как мне смириться с тем, кем я являюсь сейчас. Ты ведь понимаешь, что мне… Сложно быть открытым… И…       — Не нужно слов. Я знаю, что ты справишься с любым испытанием. Ты уже доказал это. Мало кому уготовлена участь пережить истинный ужас и столкнуться один-на-один с собственным страхом. Не каждому суждено его победить. Но выйти сухим из воды и остаться при том человеком, не заморавшим руки в чьей-то крови или грязи не удаётся почти никому, Копиа. Ты — раритет. Я не знаю никого, кто был бы похожим на тебя хоть отдалённо.       — Я не знаю никого, с кого бы я брал пример для подражания, — парирует русый, тихо смеясь в усы и тупясь, — с самого детства ты был и являешься кумиром для меня.       — Не забивай себе голову этой ерундой, — урлычет Третий весьма и весьма ласково, обнимая младшего за плечи и перебирая пальцы левой руки большим, — ты научил меня многому. И, увы, не только рисовать, — шельма, облаченный в роскошную мантию, воровски подмигивает в который раз, возвращая крысёныша к ярким воспоминаниям прошлого, — ты научил меня жить и чувствовать, сентиментально и очень нежно, будто бы подарил мне осколок своей души. Скажи, кто из нас здесь настоящий, сто́ящий пример для подражания?       Копиа скромно улыбается в ответ и закрывает глаза.       — Здесь рассудить может только Тёмное Высочество…       — Обещаю, что больше я не забуду о тебе, брат.       Брат? Это неожиданное обращение вызвало на мгновение внутри у Копиа бурю эмоций и переживаний из ниоткуда, словно он на подсознательном уровне всегда догадывался о семейном таинстве… однако сейчас он старается пропустить намекающую ласку Третьего и сослаться на взаимную братскую любовь, с которой они выросли и питают друг к другу с самого детства.       — Пообещай мне, что пока я не умру, ты будешь самым достойным кардиналом из всех, что я знал, крысёныш, — без доли презрения и с упивающийся негой урчит Третий, закуривая и пуская белёсый дымок к потолку.       — Пока не умрут звёзды, — поправляет Копиа и втягивает приторный аромат сигары Эмеритуса, забывая о страшном прошлом.       Ведь и не так важно быть счастливым вечно. Главное — быть счастливым сейчас.

***

      Новое утро оказалось таким же свинцовым и дождливым, как и уйма предыдущих, но на этот раз его скрасил Копиа своими потешными дурачествами. Прошла уже почти половина года с момента их воссоединения, и Третий лечился от неизвестного предчувствия смерти и разрозненности с самим собой только засчёт сосуществования рядом младшего брата. Замучивший сам себя нахальными повадками и излишним раскрепощенчеством, Эмеритус очень поздно пришёл к выводу, что всё тайное становится явным, и ему не удатся покрывать чёрные дыры в полостях своего наисветлейшего пути до конца.       Сейчас они сидят вместе в саду, и русоволосый озабоченно разглядывает каждую прожилку на листике какого-то растения со всех сторон, внимательно что-то изучая. На улице достаточно тепло, август веет своим очаровательным приливом сумерек, в котором растворяется день. Солнце ещё рознится с горизонтом, обливая суровые нахмурившиеся склоны небосвода алыми и рыжими красками, стремится развести навеевающуся скуку. Откуда-то тянет приятным запахом пряной берёзы, мяты и чубушника. Копиа присаживается неподалёку от Третьего, держа в руках скромный букет из тысячелистника и пижмы. Воздух всё ещё пропитан озоном после недавней грозы, но сейчас на западе уже во всю шумят осмелевшие птицы, провожая циклон за границу небосклона. Пахнет Швецией. Черноволосый смотрит вдаль, словно за пределы нетронутой глуши, и яростная смесь эйфории с полупризрачным страхом окутывают его нутро. Возможно, это один из последних закатов, что он видит.       — Не хочешь выпить кофе? — осторожно спрашивает Копиа совсем не к месту, протягивая брату серебристый термос совсем бескорыстно, чуть склоняя набок голову. С его плеча любопытно глядит на собеседника своего хозяина бурая крыса, неуклюже попячиваясь назад и хватая толстым хвостом усатого за шею, не желая упасть с его тёплой спины по собственной неосторожности.       — Нет, спасибо, — усмехается в ответ с благодарностью Третий, тут же обращаясь к кардиналу, — я думаю, что тебе наконец стоит обзавестись упырями. Я предлагаю выступить тебе со мной на заключительном концерте, однако, при входе. На сцену тебя ещё едва ли кто-то пустит, но практика, пусть даже скромная, пригодится всегда. Ты не против?       Копиа, более, чем поощрённый таким раскладом карт сразу скромно тупится, нервно шевелясь и елозя из стороны в сторону, не смея даже глаза поднять на Эмеритуса. Его предложение очень заманчиво, и выступить хоть раз с Призраком, а тем более, под предводительством Третьего… Больше, чем просто несбыточная мечта.       — Вижу, что не против, — Эмеритус ласково треплет русые пряди младшего своей рукой, — сейчас в Министерстве как раз готовятся к своему ремеслу молодые оборотни. Я думаю, ты найдёшь с ними общий язык, — норовито подмигивает мужчина, выманивая улыбку на арену колизея эмоций Копиа, — но сначала я должен завершить одно очень важное дело. Думаю, оно не помешает нашим планам.       Кардинал согласно кивает в ответ, ещё не подозревая, насколько страшную и непростительную сделку имеет в виду разноглазый плут. Его незавершённое дело — последняя ставка в казино, равная всему бюджету Призрака, которую он обязан удвоить в выигрыше.

***

      В ушах до сих пор звенит ярость поражения. Эмеритус не желает смиряться с фактом того, что он разорил казну всего Духовенства одним лишь нелепым шагом в сторону. Сорвавшийся на почве долгосрочной игры концерт уже был подавно всеми позабыт: в висках стучит кровь, производя чувство, что голова сейчас просто взорвётся от натуги и непонимания происходящего. Ему до сих пор слышится имя соигрока, победившего его с миниатюрным отрывом, сломавшим судьбу всем — и самому Третьему, и остальным богоотступникам, до которых ещё не успела дойти устрашающая весть: самая успешная глава в истории Министерства сейчас оборвётся самым нелепым крахом. У него была полная возможность выиграть, да и она того не стоила, ведь неоднократные игры в казино однажды даже принесли неожиданный джек-пот: однако и сорванного большого куша было мало, чтобы убедиться в собственной удачливости, в которую уже давно перестали верить оборотни, не одобряющие затеи своего ересиарха. Величественные столы с фишками и колодами кард, барабаны и автоматы, прекрасные девушки и суровые дилеры — всё предстоит отныне для мужчины сущим ужасом, и он понятия не имеет, что натворил на сей раз.       Глаза Третьего недобро полыхают в свете лучей, доносящихся из-за приоткрытой двери. Безымянные упыри надвисли над ним угрожающе мрачно, и через разрезы их масок то и дело поблескивает всеобщее неодобрение. Эмеритус жмётся одним плечом к стене, метая грозные взоры, словно Зевс молнии.       — Вы можете думать обо мне, что хотите, но Он примет меня таким, какой я есть… — шипит ересиарх, тщетно цепляясь за последние осколки своего благополучия.       — Вы вспомнили о Нём? Так неожиданно. Жаль, что осознание Его присутствия пришло к Вам так поздно, — брезгливо сплёвывает Огонь, опуская увенчанную рогатой маской голову в полном разочаровании. Мисс Гуль жмётся к Воде, стремясь сокрыться от хищнического взгляда Эмеритуса, готового сейчас наброситься на любого и растерзать его в клочья в знак возмездия за все свои неудачи. И не важно, кто виноват, важно, кто бессилен. О чести больше нет разговоров. Третий озлобленно и сердито скаблится, улавливая каждое движение своих последователей. Заметив настигающее приближение Омеги он в ужасе взывает:       — Не смей трогать меня! Ты не посмеешь дотронуться до меня, слышишь?! Вы все — мои подданные.       — Вы не лучше своего брата.       — «Вы»?..       — Мы Ваши подданные, — разворачивается Земля спиной с вызовом и первый покидает помещение в полном опустошении, — мы доиграем с Вами концерты этого тура. Потому что мы дали слово служить Вам, а это наш долг. А кому дали слово Вы, Папа? Не думаю, что Он всемилостив, как хотелось бы верить.       Безымянные упыри медленной процессией чёрных теней покидают продрогшее помещение, заполненное общим предчувствием беды и нагнетённостью. Третий остаётся один, на собственное удивление, живой и здоровый, тягостно осознавая ещё одну мораль: от оставшегося ни с чем неудачника друзья и женщины, почитатели и последователи разбегутся, как блохи от мёртвой собаки.

***

      Ещё никогда впредь Третий не потчевал перед концертом со своим кардиналом, а не упырями. Те держались порознь от него, играя роль сухих последователей, а не друзей. Всю жизнь они шли бок о бок, были один за всех — и все за одного, что очень странно для отношений властного чернокрылого бойца со своими оборотнями. Проигрыш в казино на такую огромную сумму — не первая и не последняя причина, по которой безымянные приняли решение отречься от Папы. Слишком много на что стали открываться их глаза. Обличения Эмеритуса вспышками сверкают то там, то там — его аферы, его совращение замужних девиц, его нахальственная бойня и нетрезвые разборки, его периодически жалящая враждебность к богобоязненным святошам, которую, между прочим, Духовенство не питает. Всё в нём было провокационным и скупым, жадным до самовыгоды. Сейчас черноволосый глухо смотрит в пустоту при полном молчании, но уже определился, какую из своих ухмылок натянет с усилием воли на лицо, украшенное благородной краской высшего сана.       Копиа единственный, кто продолжает относиться к нему альтруистически и чисто, не тая обид за кромкой души. Потому что отчаянно верит, что даже самые страшные его шрамы, кровоточащие порою глубоко внутри, обязательно заживут и станут чем-то более значимым, чем слепая агрессия, ненависть и потеря смысла. Он рядом с Третьим, потому что тот заблудился на тропах собственной распутности, и теперь не знает, куда ему идти дальше.       Мимо проходит пара сестёр греха, и русоволосый бросает на их лёгкие фигурки любопытный взгляд. Эмеритус не упускает шаловливой возможности подшутить над младшим братом, и, стремясь заглушить давящую тяжесть, с привычной усмешкою спрашивает:       — Уже успел присмотреть себе одну из них? Как я вижу, мне придётся желать тебе успехов не на открытом выступлении, — ехидно посмеивается черноволосый, тут же получая ласковую братскую оплеуху, пока этого никто не видит: ведь кардинал и Папа не могут вести себя неформально в такой обстановке. Копиа пофыркивает, слегка нервно косясь назад и замечая, как хихикают девушки, впадает в состояние готовности провалиться сквозь землю.       — Когда-нибудь я тебя придушу, — гнусаво мямлит усатый, неловко поёживаясь. Третий лукавски подмигивает и блаженно выдыхает:       — Попробуй.       Они тихо улыбаются друг другу в полной тишине, не желая что-либо говорить, потому что на сердце у обоих таится недоброе предчувствие. Эмеритус поднимает глаза к часам, и улавливает жестокий ход стрелки, не дающий ни минуты покоя. Мужчина встаёт из-за стола и, поблагодарив обслуживание, взмахивает рукой, обращаясь к Копиа, словно прося его подойти. Русый неуклюже стряхивает крошки со скатерти в ладонь, а после — на поднос, и расторопно вылезает следом, озираясь то туда, то сюда.       Черноволосый накидывает излюбленный пиджак и выходит из отеля, ведя за собой младшего. Отсюда виден концертный зал, уже горящий во всю фееричными огнями. Третий чувствует, насколько сильно тревожится кардинал, как его смущает происходящее и то, что и он на подсознательном уровне пророчеством слышит неладное, но молчит.       Вечерний ветер шепчется с деревьями в парке, оставляет следы едва заметной мороси на листве и асфальте. В неизвестных направлениях беспокойно снуют автомобили, и город кажется необъятно большим. Копиа недопонимающе смотрит на своего спутника, слегка трусится, переминаясь с ноги на ногу от нарастающего волнения.       — Ты справишься, — тихо роняет Эмеритус, не позволяя вою автомобилей, музыке заведений и людским голосам перебить свой полуслышный призыв, — я в тебя верю.       Низкорослый пройдоха приобнимает брата и, вздыхая, прикрывает глаза. Кардинал отвечает взаимностью и чувствует, что сердце его благодарно, живо трепыхается в раздробленном темпе с бренным стуком сердца Третьего. Его поддержка — самое главное, что необходимо сейчас.       — Встретимся после концерта? Я обещаю, что постараюсь отыграть по полной! — с надеждой произносит Копиа как можно мягче и без тона страха. Черноволосый лишь кивает в ответ и еле заметно ухмыляется, не желая растрачивать все пересиленные эмоции до шоу.       — Несомненно.       И всё будто погружается во тьму.

***

      -…Я вручаю вам дароносицу, — сладостно хрипит Третий, готовый исполнить одну из заключительных песен после длительной беседы с публикой на весьма непристойную тематику. Словно по неведомому сигналу упыри приступают к творению звука, и Эмеритус воцаряет своим всеобъемлимым прекрасным голосом, затягивая очередную приторную песнь о желанном искушении. Он готов погрузиться в бесконечную пропасть над омутом, готов упасть вниз, к почитателям с сияющими от восхищения глазами, только чтобы всё это закончилось. Минуты тягучей «Monstrance Clock» еловой смолой ползут по стенам, но время отличительно струится, как песок между пальцев. И ничего, казалось бы, не нужно, кроме этой воющей бездны.       Он не успевает даже допеть злополучную песню, как чьи-то сильные руки грубо хватают его под подмышки и за плечи, стаскивая с колонки, служившей черноволосому безопасным и возвышенным полустанком, с которого он увлечённо вещал слушателям о всех земных благах и расплате за них, кроя схожие богатства у себя за спиной. В недопонимании Третий пытается извернуться и выскочить, рвётся вперед и вбок, но его малый рост, несобранность и слабость дают о себе знать. Страх сковывает нутро, но гордость берёт верх: мужчина скаблится, зажатый в углу за сценой, крайне неудовлетворённый наступившей тишиной в музыке, но возмущением столь неожиданным явлением. Двое амбалов смотрят на Эмеритуса сверху вниз, грозно просверливая беспощадными взорами.       — Эпоха Мелиора подошла к концу, — слышится отголоском сухой голос Нихила, — да здравствует Средневековье.       — Доигрался? — с нельстивой насмешкой, минуя всякое уважение спрашивает один из стражников Духовенства, чётко давая знать, что теперь Третий — безымянный изгой без имени, без рода и без сана. Второй отстраняется от трясущегося от ярости бывшего Папы, строго наклоняя голову и выдыхая.       — Беги, — произносит он без угрозы, даже чересчур спокойно. — Здесь больше не рады видеть тебя.       Наглая ухмылка на лице Эмеритуса со временем пропитывается осознанием.

***

      Третий рвётся и мечется между реальностью и душевными порывами, которые уже не в силах скрыть, будто ту плотину, за которой он хранил сумасшедший ледяной поток всю свою жизнь, наконец прорвало и её больше не восстановить. Плюясь и шипя, он, успевший залить часть горя спиртом, чуть было не попадает под машину, что тут же предупреждающе гудит. Из кабины слышится недовольство водителя, выраженное не самыми лицеприятными словами, едва ли ласкающими слух. Дождь усиливается, и на улице значимо потемнело не только из-за наступления позднего вечера, но и из-за долгих, тяжёлых косматых туч. Темноволосый рычит себе под нос какие-то неясные проклятия, адресованные в никуда, тщетно выбиваясь из строя собственных эмоций. Гнев, недопонимание и чистой воды ярость — вот его защита на этой опасной тропе. Бушующая стихия в груди не даёт сомкнуть ему разные глаза и заставляет взирать на всё кругом угрожающе.       Кто он теперь? Куда ему деваться?       Духовенство едва ли гостеприимно откроет двери после случая с Призраком.       Третий идёт быстрым шагом через ряды неизвестных ему людей, незнакомых и хмурых. Прекрасный мегаполис приобрёл окраску антиутопических каменных джунглей из самых фантастических фильмов пост-индустриального ужаса. Недоброжелательный и холодный, город словно наполнен личностями, желающими готовыми выпустить ослабевшему Эмеритусу кишки и глумиться над его бренным телом.       В царстве люминесцентного света фонарей и промелькивающих мимо фар черноволосый невольно чувствует скопление взглядов на своей спине и дрожаще ухмыляется, готовый нездорово рассмеяться.       Живо влетая в свою гримёрную, он надеется, что сейчас здесь никого нет — ни безымянных упырей, ни Копиа, вернувшегося раньше времени в связи с произошедшим. Мужчина прикрывает двери и, подходя к столешнице, взлохмачивает космы тёмных волос, тяжело выдыхая и жмурясь, дрожа, а после роняет обессилевшие руки в белых перчаточках на стол, опуская потухший взгляд… Что несколько секунд спутся, после характерного скрипа ставней, неодижиданно оживляется.       Со стола падает бутылка абсента, разбиваясь вдребезги. Из горла Третьего раздаётся сиплый хрип и он чувствует, как стальное лезвие вдаётся глубже в его спину, пуская горячую кровь на волю, бездарно остывать на холодном полу.

***

      Запыхающийся от пережитого волнения на своём дебютном акустическом концерте, Копиа живо обнимает выскочившего на встречу Эфира, что с похвалой постукивает ему по плечу, и бегом проскакивает в гущу расходящейся толпы. Его выступление едва-едва успело закончиться, но он уже успел прослышать о произошедшем прямо посреди шоу. Русоволосый жадно проскальзывает глазами по сцене бегающим взглядом, но та уже подавно пустует. Зал практически полностью погружён во тьму, и рядом нет ни одного знакомого лица. Разноглазый стремительно разворачивается и следует к выходу, рысцой бредёт между рядов, быстро выглядывая, нет ли никого из членов Духовенства поблизности, однако обыски места проведения концерта оканчиваются поражением, и кардиналу ничего не остаётся, как вынырнуть на улицу, чтобы отыскать Третьего по горячим следам, в сердцах надеясь, что с ним всё в порядке, и произошла всего-навсего какая-то глупая ошибка, неблагочестивое недопонимание. Он наверняка ушёл к себе в номер, обсудить с упырями всю тягость ситуации и подискуссировать, и обязательно выйдет ему навстречу, потому что обещал увидеться с младшим после выступления, а по-другому и быть не может.       Быстро перебирая ногами асфальт и перелетая прыжками широкие лужи, Копиа несётся к отелю, но не замечая света в окнах гостичиного номера Эмеритуса, разворачивается с последней надеждой на успокоение: его гримёрную. Тяжело дыша от напряжения и усталости, усатый, слегка улыбающийся от предвкушения встречи с темноволосым, волочится в небольшую уютную комнатку, что-то напевая себе под нос, прилагая явное усилие по борьбе с тревогой.       Её двери открыты — и это значимо подщетинивает верой в лучшее, значит, кардинал действительно не ошибается!       — Эмеритус, ты был прав! — на радостях Копиа влетает в неосвещённое помещение… — У меня всё получилось… — и подскальзывается в вязкой луже, падая на колени и шипя от недовольства, чувствуя, как его чистая сутана вся пачкается в неизвестной жидкости, а в ладонь впивается осколок стекла. Характерно пахнет железом и страхом. От духоты кружится голова, сжимает виски. Пребывает беспокойство: глаза русого привыкают ко мраку, и теперь игра теней чудно отражает царящий хаос — тут и там возвышаются груды сломанной, перевёрнутой мебели, раскиданного и испорченного реквизита, драных картин, постеров и журналов.       — Эмеритус?.. — осевшим голосом роняет Копиа, в ужасе валясь на спину, стремясь прижаться к полу, и в этот же момент чувствуя лопатками человеческое тело, лежащее совсем рядом. Ёкает сердце. Начинает сосать под ложечкой. Мужчина берёт себя в руки и медленно поворачивается через плечо, останавливая ни на шутку серьёзный взгляд       на мёртвом обезглавленном теле.       Ужас сковывает дыхание Копиа и тот издаёт неясный булькающий звук, которого ранее от себя никогда не слышал. Поперёк горла застряла кость — убитым является Третий, и в этом нет сомнений. Подобно сломанной игрушке он лежит под окном в луже собственной крови, его белый передничек на обрывках когда-то роскошного сюртука, краями покрывающего жуткие раны на спине и вспоротое брюхо, насквозь окрасился в алый. Русоволосый подскакивает и сжимается сильнее и сильнее минуту за минутой. Он не может закрыть ни рот, ни глаза. Дыхание учащается, как и биение замершего на время сердца, и нечто сверхсильное давит его обездвиженное физическое тело тяжёлым монолитом к полу, норовя вновь вдавить его хрупкую фигурку в грязь и сломать до конца. Ноги Копиа трясутся настолько сильно, что в итоге он падает на колени, а позже — на руки, громко задыхаясь и нечисто смеясь. Бульканье в горле обращается в кашель, кашель — в истерический смех, а смех — в вопль ужаса, от которого волосы встают дыбом. Кардинал стремится встать, и тут же, шатаясь, падает, заливаясь воем и неестественно устрашающим скуляжом. Его тёмная душа рвётся на части, и он бросается на стены, растрачивая последние силы.       Сердцебиение, чувственное и несоизмеримо быстрое, как у загнанного кролика, начинает дробью стучаться у него где-то под кадыком. Дышать больше нечем. Копиа дерёт волосы на своей голове с дикой яростью и страхом, брызжа слюной и роняя бесстдыные слёзы. Всё его тело немеет, в груди просыпается ноющая боль, ломающая рёбра тяжёлым многотонным надвесом. Разноглазый теряет чувство контроля над собой, и ему в разум бьёт одна единственная мысль: он мог сделать что-то, что бы предотвратило ситуацию. Перед взором мужчины чередуются тесно переплетённые пятна и размытые видения, и он тщетно пытается разглядеть в них знакомое лицо…       Ощущение удушья становится более, чем властным. Русый слышит мир так, будто находится под ним, похороненный заживо, и звук его собственного дыхания заглушает даже разразившийся на улице дождь, который равнодушно продолжает стучать по карнизу. Копиа неистово верит в то, что он сходит с ума и на самом деле ничего не произошло, и томные думы убеждают его воспалённый мозг в том, что умирает он, а не Третий.       Сам же Эмеритус погиб, как жил — меркантильный и ветренный, окружённый алчностью, похотью и лестью, упоённый абсентом и умазанный собственной кровью, пролитой в очередной схватке за чьи-то деньги или чью-то жену. Его смерть, несомненно, до безумия жестокая, но можно быть более, чем уверенным, что он ушёл так же легко, как и ступал по жизни гордым шагом — и столь же легко протиснулся через врата Преисподней. Там он вознесётся падшим ангелом с пепельными крыльями, увенчанный парой заточенных рогов и инфернальным нимбом. Там наверняка найдётся место его лучшим качествам горделивого и бесперебойно сильного, но чувственного любвеобильного актёра. Там он наконец сможет посмеяться с Дьяволом, если Тёмное Высочество действительно примет его таким, какой он есть.       Третий погиб не зря. Он нёс стремление славить свободу и познание, ведя общество к лучшему. Запутавшийся на созданном своими же руками распутье он сломался сам, но его благородное дело не сломлено. И ничто не будет забыто.       Копиа хрипит, рыдая в голос и не скрывая своих чувств ни перед кем, не стыдясь даже Тёмного Господина, от которого ничего не скрыть. Он — все глаза, он — все уши, он — стена, и он видит падение каждого — с вершины — до сточной ямы.       Душа кардинала разрывается от всего пережитого кошмара, и кровь стынет в жилах, заставляя его покрываться с ног до головы холодным потом. Что останется внутри после смерти Третьего, кроме зияющей пустоты? Остатки ли братской любви? Виновность.

***

      Самые тёмные ночные тени сгущаются над уснувшим городом, и только изредка за окном проезжают автомобили, характерно шумя взволнованной на дорогах дождевой водой. Моросящие облака давно рассеялись, и в комнату падают лучи лунного света, играя дорожкой бликов в лужах крови и алкоголя.       Копиа лежит рядом с остывшим телом брата и смотрит в пустоту перед собой, не моргая. Завтра раннюю небесную зарю украсит ещё одна Утренняя Звезда, что назовётся славным именем спасителя или лукавца. Ни перед кем нет выбора — жить или умирать, и это, с какой-то стороны, хорошо, ведь никто не знает, какой окажется верным.       Из разных глаз русоволосого свет ушёл прежде, чем он понял: это момент прощания, и он, подобно самой жизни, не будет длиться вечно.