плохой пример для подражания.

***

      Копиа — во всех понятиях необычный молодой человек. Мало того, что несмотря на снисходительный зрелый возраст в душе он остаётся робким дитя, так теперь он вдобавок и один из полноправных служителей тёмной церкви! Как получилась такая неестественная, ядерная смесь? Честно, юноша сам не находит ответа.       В самом деле многое в Копиа отличает его от остальных: например, его гетерохромия, очень напоминающая цветные глаза Эмеритусов. Множество раз ему приходили в голову мысли о том, что быть может, он является хотя бы дальним родственником нечестивых пап, но тут же они стремительно растворялись в потоке других помыслов и утверждений того, что быть такого попросту не может. Например потому, что все представители папского рода темноволосые (по крайней мере, чистокровные), а Копиа — русый. Сейчас, когда он подрос и несколько возмужал, его волосы стали ложиться более аккуратно, чем раньше, но всё же имели свойство невовремя пушиться. Со временем у юноши отросли густые бакенбарды и тоненькие злодейские усики, придающие прелестную потешность его и без того забавному внешнему виду. Молодой человек достаточно похорошел, немного вытянулся и расправил плечи, а его болезненную худобу заменила собой прорывающаяся сквозь тернии стойкой скудности изящность. Должно быть потому, что он увлекался танцами и скакал на лошади в свободное время. Сказать по правде, о его увлечениях хореографией и театром никто не знал — ну, быть может, за исключением Сестры-Император, которая однажды резко ворвалась в комнату сына, вальсирующего с воздухом, с какой-то нежданной новостью. Ей же приходилось часами терпеть и слушать его гнусавые оперетты и арии, строя драматические гримасы, чтобы наконец показать свою усталость и угомонить юношу. Артистичность из него бьёт струёй, но её сильно пережимает стеснительность и ярковыраженная неуверенность в себе. Из грациозного зверя, князя ночной тьмы и воплощения хаоса, Копиа запросто обращался в неуклюжего, пугливого мышонка, если вдруг его кто-то застаёт танцующим или выводящим этюды на скрипке.       И хотя день ото дня без продыху мисс Император приходится «наслаждаться песнопениями» сына, она несказанно рада, что он открыт ей, чем-то искренне увлечён, и, быть может, не очень талантлив, но очень старателен и во многом красив.       Сёстры Греха, воспитавшие юношу, то и дело любуются им, восхищаясь харизматичностью выросшего мальчика, которую он зря прячет глубоко в себе. Ведь если амбиции дадут всплеск, то он вполне может затмить собой даже Третьего, оставив его кусать локти в стороне…

***

      Смерть Эмеритуса Первого оказала достаточно сильное влияние на молодого человека с неокрепшей психикой. Два года назад не стало самого мудрого и справедливого представителя папского рода, брата Нихила. Эпоха его правления закончилась очень неожиданно — практически сразу после возвращения «Призрака» из тура. Сказать по правде, Копиа отчётливо помнил последние дни матёрого ересиарха — тот предпочитал находиться один, сторонился ото всех, включая собственных упырей и был очень сдержанным, молчаливым. В ночь перед смертью он вновь говорил с Копиа в садах Духовенства. Как видно, чувствуя гнев раздосадованных племянников и желая сокрыть тогдашнего мальчишку от всеобщего недопонимания, или же просто чувствовал собственный уход и решил попрощаться с ним. Мысли юноши путаются — Первый был поразительным, очень вдумчивым лидером: мистической сущности, но с открытой душой и глубоким, обширным кругозором. Однако, он не принёс никакой славы «Призраку» — за что был отстранён и угнан назад, в Министерство. Иногда Копиа гложили предательские думы о том, что старший Эмеритус был не найден мёртвым, а убит. Убит кем-то из Духовенства.       Стараясь отвлечься от них, он вспоминал семейное взаимопонимание, держащееся между братьями испокон веков. Эмеритусы — знатный, долгий тёмный род с большим количеством имён, славы и доблести. О них слагают легенды. Они не могут так просто предавать друг друга, бросая вызов истории собственных корней.       — Не задерживайся, мой мальчик, — слегка сиплый мужской голос загадочным перебором струн выводит из томных раздумий Копиа и заставляет обернуться. Юноша натягивает на руки чёрные кожаные перчатки и отходит в сторону от мрачного трюмо, вглядываясь с призрачную дымку небольшого помещения без окон. Вдоль стен закутка скользят лучи мутно-синего света, льющегося из-за шторки, служащей в данном контексте интерьера дверью. — Паства не будет долго ждать. Ей нужен достойный проповедник.       Русый соглашается, кивая в ответ и переводит взволнованный взор на более опытного тёмного праведника. Облачённый в чёрные одеяния мужчина похож на мятежного ворона с умными глазами. Отец Гордиан, временный духовный наставник Копиа, занимает далеко не самую высокую должность, являясь обыкновенным нечестивым падре, но всем своим видом внушает лишь тяжкое уважение, вдавливая в пол одним только взглядом. За свою жизнь Гордиан явно побывал не в одной передряге. Не смотря на аккуратный и чистый вид — быть может, он одет по-церковному с иголочки, внешностью он не уступит самому опытному и бывалому бойцу. Время испытало его сталью и холодом, но он не желает терять стойкости, продолжая ступать по пустыни чёрного стекла во все тяжкие.       В его обществе Копиа чувствует себя чрезвычайно спокойно, забывая о подгибающихся коленях, дрожащих руках и холодном поту. Пока они с Отцом Мрака пребывают вместе, всякий раз юноше кажется, что он восседает рядом с самим Тёмным Высочеством — властелином бесконечного познания, бесконечной свободы. Гордиан никогда не имеет ничего против полёта фантазии и мыслей русого, более того, он одобряет и поощрает индивидуальные качества своего ученика — ещё никто из птенцов, которых он учил летать, до Копиа, не был настолько чувственным и по-особенному утончённо печальным. Одиночество сделало его таким. Сделало странным. Странным для сатаниста. В нём нет ни капли гордости, ни капли прыткого желания вырваться на волю и мчаться на встречу всем ветрам — зашуганный мышонок с хрупкой душой, потихоньку превращающийся… В крысу.       И Гордиан ни в коем случае не должен допустить этого спонтанного превращения. Копиа может оставаться крысёнышем, но не может становиться крысой.

***

«Il Padre,

Il filio,

Et lo Spiritus Malum,

Omnis caelestis

Delenda est.

Anticristus

Il filio de Satanas

Infestissumam.»       Тяжелые ноты мрачных песнопений лелеют душу Копиа, и он, покорно прикрывая разные глаза, выдыхает облегченно. Достигнувший соверешнного возраста и вставший на ноги, юноша был повышен до тёмного падре низшего ранга, и теперь имел свою определённую роль в огромном механизме призрачного Духовенства. Наконец-то он нашёл своё место в круге бытия и больше не является обузой.       В отличие, к примеру, от Третьего, Копиа очень искреннен с людьми, которые приходят на ритуалы и полуночные службы. Третий ставит перед собой задачу искушения: прикрываясь оккультной оболочкой чарующих речей, он злоязычно подкрадывается к дамам, покрывая их сладостными красноречиями, но далеко не каждая из них раскусывает лукавый намёк темноволосого пройдохи. Русый очень скромен и хрестоматиен по нраву. Его цель — поддержать каждого. Абсолютно любого, кто выслушает его проповедь. Он действительно, всей своей душой покорен Тёмному Высочеству, и не смеет выкрутасничать перед ним незримым обманом. Копиа привык быть открытым. Недемонстративным, но открытым. Изначально его назидания были крайне неуверенными и робкими, всякий раз он терялся в собственных словах и подолгу молчал, стыдясь такой растерянности перед паствой, но в скором времени нашёл для себя более-менее устойчивую планку и полюбился богоотступникам как знающий цену слову и мысли молодой человек. Копиа не ищет путей для удовлетворения своего эга, ему очень нравится делиться своим простосердечием с людьми. Всякий раз тёмный праведник превносит в чёрные сердца нечто вверяющее и поддерживает, поддерживает каждого, независимо от пола, возраста, характера и манер. Его тихая улыбка заставляет собеседников улыбаться в ответ и верить, что за чёрной полосой жизни обязательно наступит белое, и вместе с величием Князя Тьмы взойдёт всеобщее счастье, за которое не нужно будет ожесточённо драться под сводами окровавленного неба, чтобы его хватило на всех.

***

      После длительной службы Копиа не торопится вернуться в свою келью и разделить томный вечер с самим собой. Юноша живо приводит себя в порядок, мимолётно проходя мимо зеркала: приглаживая топорчащиеся волосы он одёргивает слегка задравшийся край сутаны и выскальзывает из-за угла, летящей походкой следуя к покоям Третьего.       Уже не первую неделю он увлекается алкоголем чересчур. Вовсе нет, Эмеритус — далеко не пьяница, но его завсегдашняя страсть к спиртному усилилась в разы и буквально снесла пройдохе крышу. Возмужавший Третий являлся бичом всему сумеречному Духовенству. Жёсткими ударами плети он бьёт по его репутации, волочась за дамами и запивая булькающее в горле сладострастие горьким абсентом или итальянским ликёром. Правление Второго, кажется, только больше раскрепостило неуловимого пройдоху — вместе с братом они чёрными воронами громоздятся на могильной плите, глядя сверху на изнывающих последователей. Они ещё молоды, и высокие саны ослепили их и без того по-тщеславному слепые глаза.       Копиа переживает за Третьего. Переживает всерьёз. Всякий раз, как стоило тому переборщить со спиртным, он попадал в неприятности или был окружён ни в какие рамки не лезущей непристойностью. Русый молил Тёмное Высочество о том, чтобы никто не заподозрил Эмеритуса в его увлечениях, и на него будто сходило благословение: будущий Папа ни разу не был обличён. Однако, к большому сожалению, в связи с разгульным образом жизни у Третьего появлялись и другие проблемы: к примеру, он часто вздорил со всяким в приступах хмельного гнева, навевая на себя озлобленность сображников и рвенье когтей конкурентов.       Наконец Копиа достигает роскошных дверей, и, выдыхая, скромно бьёт в них три раза кнокером, увенчанным сплётшимися медными змеями с открытыми шипящими пастями. Проходит некоторое время, но никакого отклика изнутри не поступает. Русого настигает несколько тревожное любопытство.       — Эмеритус? — Копиа, не дождавшись ответа после стука, тихонько открывает двери, краем глаза заглядывая внутрь покоев Третьего. — Эмеритус, — повторяет он погромче, ссылаясь на то, что тот просто чем-то занят и не слышит его обращений. В ответ вновь следует выводящая тишина, заставляющая молодого человека несколько забеспокоиться. Не один день подряд его старший товарищ сильно увлекался спиртными напитками и часто вздорил с похмелья со всяким, кто попадётся ему на пути. Не хватало только проблем из-за его дикой самобытности… — Прошу прощения, — Копиа решается войти в просторное помещение, оглядываясь по сторонам слегка настороженно. Быть может, он действительно занят? Русый скользит взглядом по стенам, картинам, столам и книжным шкафам, наконец останавливаясь на диване. Третий лежит в достаточно странной позе, как сломанная игрушка, и совсем не подаёт признаков жизни. Первая мысль, пришедшая в голову юноши была о том, что Эмеритус просто спит. Не стоит вырывать его из сна, быть может, сейчас ему грезится что-то очень приятное и желанное…       Умиленная улыбка Копиа предательски дёргается, когда он замечает, что бока лукавца не вздымаются и не опускаются. Он не дышит.       В этот же момент юноша подлетает к черноволосому, с замирающим сердцем осматривая того и тряся, уперевшись в его плечо.       — Эмеритус! Эмеритус? Ты спишь? Скажи хоть что-нибудь, пожалуйста… — голос Копиа, кажется, сейчас надорвётся, как перетянутая струна. Ему начинает казаться, что у Третьего холодная, как первый снег, кожа, и негативные, жуткие мысли впиваются в его разум, как назойливые клещи. Тьма сгущается, и в какой-то миг, подросток, кажется, совсем теряет совладение с собой. Его кидает в холодный пот. Но не тут-то было…       Эмеритус тяжко выдыхает, как видимо от того, что слишком долго сдерживал воздух, а после заливается громким гортанным смехом, отворачиваясь от Копиа с наглым, но по-свойски счастливым и несколько опьянелым выражением лица. Разноглазый теряет дар речи на пару мгновений, и тут же садится на край дивана, утыкаясь лбом в плечо своего страдальца и обнимая его, нервно сглатывает:       — Ты дурак? — возмущается он ненаигранно, но очень обеспокоенно, с остервенелой от страха братской любовью, — если ты ещё раз так пошутишь, то я не ручаюсь за себя… Я… Я… Ты напугал меня до… До…       — До чёртиков? — мурлычет Третий, блаженно поворачиваясь на спину и складывая руки на животе, усмехаясь. Кажется, он действительно хороший актёр.       — Не то слово, — судорожно дышит Копиа, прижимаясь к Эмеритусу и глядя в незыблемую пустоту перед собой.

***

      — Что ты наделал?! — шипит Второй разгорячённо, нервозно расхаживая по братским покоям вдоль роскошного стола взад-вперёд. — Чем ты думал, когда делал это?       Третий шумно выдыхает и, глядя в пустоту перед собой, наливает в стеклянный бокал красное вино, а после чего убирает в сторону бутылку и стремительно выпивает тот буквально залпом. Нынешний нечестивый Папа рассерженно складывает руки и прячет ладони в широких рукавах робы, подавляя в себе желание схватить оболтуса за грудки и задать ему нехилой трёпки, однако его терпение уже подавно на исходе. Младший Эмеритус впервые чувствует некоторую неловкость и даже… Страх? Настоящий, искренний страх, трогательным ножичком пытающий его плоть. Его холодное лезвие то высекает абстрактные линии между его лопаток, то грубо вонзается в слегка сгорбленную спину. Неужели это стыд? Едва ли. У Третьего никогда не было ни совести, ни неподдельной чести и чистоты души. Его эго в какой-то миг провалилось под землю, на днище котлована ужаса, который то и дело хватает своими чёрными щупальцами молодого мужчину, желая свернуть ему шею. Но талантлив разноглазый пройдоха, как ни крути — и в сотый, тысячный раз в своей жизни, он запивает горе алкоголем, примеряя на лицо податливого труса изощрённую ухмылку аристократа.       — Всё ещё может обойтись, — заверяет Третий брата урчащим голосом, сладко спускающимся к более низким нотам и тихо смеётся себе под нос, чуть трясясь, — Я ведь всего-навсего…       — Ты всего-навсего разрушил наш мир, — голос старшего Эмеритуса становится непоколебимо гасящим, падая, как валун на голову. Младшему кажется, что в какой-то момент гнетущая тяжёлая громада проломила его череп. Начинают гудяще побаливать виски, и оттого черноволосый прикрывает глаза, не отпуская с лица наглой полуусмешки. Мужчина осторожно занимает самодостаточное положение в кожаном кресле, закидывая ногу на ногу и укладывая плечо на подлокотник, подёргивая ногой туда-сюда. Его чёрные туфли блестят в неярком блеске свечей и камина, а мраморное око становится алым при свете огня. Всё кругом предвещает несчастье, в воздухе витает неизбежный гнев и прыткая ярость, смрад предвкушённых обвинений погружает в свою плотную паутину отчаяния Третьего, но внешне тот остаётся невозмутимым и излишне пьяным. — И после этого ты продолжаешь увлекаться спиртным?! Твоя тяга к нему и девушкам объяснима, и можешь поверить мне, я разделяю её с тобой. Но никто из нас до тебя не выдавал с горячки таинства нашего Министерства, сукин сын!       — Зачем же так грубо, братец? — посмеивается Третий, покачиваясь из стороны в сторону нетрезво, а после, пуская в круговой вальс вино в бутылке, вальяжно наливает себе ещё долю, как ни в чём не бывало. Темноволосый опускает ножку бокала на подлокотник, тщательно убеждаясь в том, что он не опрокинется, и зажимает бутылку ногами, выискивая в карманах брюк свой портсигар. Футлярчик попадается в руку Эмеритуса, и тот довольно хмыкает, вытаскивая сигарету и блаженно её затягивая, упиваясь ароматным дымком. — Разве кто-то уже знает о том, что я брякнул не подумавши?       — О том, что это сделал ты — нет. Но об опасности, нависшей над Духовенством, знает половина Духовенства! — голос Второго срывается со жгучего шёпота до истошного вопля, — Тебя кто-то тянул за язык? Скажи мне, маленький ублюдок, что нам теперь делать с этим?!       — Я больше, чем уверен, родной, — на последнем слове младший Эмеритус концентрирует наиболее ярковыраженный акцент, подбешивая брата, — что мне всё сойдет с рук без последствий. Я не упырь и не просто служитель Тьмы. Я — будущий Папа, сын Нихила, — гордости собой его нет предела. И нечем, кажется, гордиться больше, чем собственной кровью.       — Ты ещё всего лишь Кардинал, — сплёвывает Второй, брезгливо морщась и хмурясь лишь в разы сильнее. Третий опьянело смотрит перед собой, смотрит долго и вкрадчиво, а после поднимает взгляд осоловевших разных глаз на старшего. Тот готов ударить его. Усатый замахивается, и черноволосый с готовностью зажмуривается, алкающий получить оплеуху, но не чувствует в ответ ничего. Мужчина гадливо отворачивается от выпившего и смотрит в сторону дверей, — Сюда кто-то идёт, — замечает он как нельзя сурово.       Вдоль коридора раздаются приглушённо шаркающие шаги, а после в дверь бьют несколько ударов кнокером. При взгляде на младшего брата Второй осознаёт, что тот явно не в состоянии принимать гостей, а потому отбирает у него бутылку, и, отставляя её в сторону, грозно бросает: «Войдите».       Тяжелые двери отпирают бледные худые ручки. Копиа, любопытно поворачивая голову вбок, заглядывает в комнату, а после осторожно заступает за порог, топчась на коврике. Папа Эмеритус свысока, оценивающе смотрит на взволнованного молодого человека. Тот немного скукоживается под его взором и кланяется в пояс:       — Я не хотел тревожить Вас, Ваше Тёмное Превосходительство, — робким голосом выдавливает Копиа, тут же приподнимаясь, — Но меня отправил за Вами Ваш отец.       Третий приподнимается с кресла и медленно, лёгкой поступью подходит к братьям, лукаво ухватывая за плечо Второго, чуть-чуть снуя пальцами по его тёмным одеяниям, посвистывая намекающе. Старший любопытно смотрит на разноглазого и замечает хитринку, промелькивающую в его взоре. «Они не знают, что это был я?» — шепчет черноволосый, потираясь подбородком о руку брата, как разластившийся кот. Тот кивает в ответ в знак подтверждения.       — Очень хорошо, мальчишка, — заверяюще курлычет Эмеритус, сладостно потягиваясь, — мы будем на месте через пару минут. Подожди нас за дверью.       Третьему больше не нужно от них ничего, потому что в его опьянелом рассудке возник действительно гениальный план. И он не требует собой пояснений.

***

      — Сколько можно мешкать, мальчишка?! — ворчит Нихил, замечая худую фигурку в широких одеяниях, топочащую по коридору. Копиа несет тяжёлую кипу книг, осторожно делая шаг за шагом, а внезапный голос Верховного Папы заставляет его испугаться и обронить верхние томы. В растерянности молодой служитель Тьмы кидается за ними и умудряется осыпать всю гору. Мужчина нетерпеливо вздыхает, и русый замечает, как у него вспыхивает шея от стыда. Он живо падает на колени и принимается собирать свою тяжкую ношу в единый монолит, складывая книжечку к книжечке одну за другой в плотную стопку…       — Неуклюжий крысёныш, сколько же раз можно тебе повторять о том, чтобы ты был аккуратнее? Эти книги в четыре раза старше, чем ты! Можно обходиться с реликвиями Министерства и поосторожнее, мы должны ценить собственную историю, а не уничтожать её твоими глупыми заскоками! — продолжает ругаться седоволосый, ропча ныне на всё, что его окружает. Он явно пребывает не в духе, а теперь ещё и несносный юнец…       Эмеритусы подходят к Копиа со спины и тенями рассекают пространство рядом с ним, приближаясь к Нихилу. Разноглазый пугливо зыркает по сторонам и снует взглядом по стенам, готовый слушать краем уха разговор. Третий, замечая неуклюжего молодого человека, горделиво посмеивается и складывает руки, заводя ногу-через-ногу вальяжно. Второй с гордостью поднимает безволосую голову в папской митре и смотрит в мутные глаза отца.       — Вы соизволили звать нас, Папа Нихил? — лукавит в рамках официальной обстановки Третий, весь дрожа изнутри от возбуджающего любопытства и интереса, удастся ли ему извернуться и насколько фееричным будет момент его очищения.       — Вам прекрасно известно, дети мои, по какой причине я звал вас. Это разговор не для лишних ушей, — Нулевой Эмеритус поворачивает тяжёлую голову к ползающему на коленях Копиа, прожигая того полуслепым взором и кивая в сторону своих покоев.       — Совершенно верно, Темнейший Отец. Вовсе не для лишних ушей, если вы об обвиняемом в преступлении. Но сейчас его не от кого скрывать, Ваше Мрачное превосходительство. — Третий выводяще молчит, перебирая собственные пальцы левой руки в белоснежной перчаточке большим перстом, — преступников не нужно изучать, их нужно ловить!       Копиа с отдышкой приподнялся с пола, и только тогда заметил, что все взоры сошлись на нём.

***

      — Предатель! — бросает Третий практически в лицо Копиа. В его глазах расплескалось море гнева — огненная лава, всепоглощающая и уничтожающая всё на своём пути. Молодой служитель тьмы чувствует, как земля расступается у него под ногами и приглашает погрузиться в пучины Ада, чтобы увязнуть там навсегда. По спине русого пробегают предательские мурашки, а следом пробирает холодный пот — что он сделал? — Изменник! Взгляните на него! — голос младшего Эмеритуса звучит твёрдо и непоколебимо, как обтёсанный гранит. Ещё никогда ранее юноша не видел его в состоянии настолько подавляющей агрессии и беспощадия. Младший брат нынешнего Папы безупречно холоден и равнодушен к Копиа, зажатому со всех сторон. Он смотрит на него свысока, осуждающе, ни коем образом не стыдясь озвученных обвинений. Из его ледяных уст они звучат более, чем правдоподобно — и грозный суд вот-вот совершит сокрушительную расправу над Копиа.       Он живо оглядывается по сторонам, делая мелкий шаг назад неуверенно. Череда нечистых окружает его спереди и сзади, слева и справа, не оставляя путей к отступлению. Их так много — старых и молодых, мужчин и женщин, взрослых и детей, знакомых и незнакомых, тех, кто воспитал Копиа, и тех, кто не видел его отроду. Их там много, а он один. Создаётся впечатление, что мрачные тени с блёклыми глазами, то и дело посверкивающими в кромешной тьме под светом колыхающихся свечей, сейчас разорвут молодого человека на части, устроив чумной пир. Они подадут ко столу его плоть и кровь — они вскормят его ненавистью за содеянное. Содеянное лишь на словах Третьего.       — Посмотрите на него! Он — трус, он — осквернитель тёмного братства! Именно свойственные ему тщедушие и слабость привели его к такой страшной измене. — голос Эмеритуса всё ещё не смеет дрогнуть. Он выносит лживое обвинение, но эта ложь сладка, как мёд, и чиста слогом, как самая лучшая истина. — Он должен понести соответственное наказание, чтобы поплатиться за совершенное преступление.       Копиа чувствует, как внутри него что-то ломается. Недоверчивые взоры вчерашних соратников вжимают его в пол с каждой секундой сильнее, и шёпот становится всё более осуждающим и злоязычным. Кто-то хватает его за ворот, кто-то — под руки, сковывая и представляя позорным зрелищем в центре колизея глупцов. Третий сходит с кафедры медленно и терпеливо. Второй остаётся на месте, внимательно следя за действиями брата и ожидая от него яростного всплеска, который теперь будет справедливым по отношению к Копиа.       Русый, еле держащийся на дрожащих ногах, поднимает голову и смотрит в глаза Эмеритуса с огромным недопониманием, желая что-то прошептать ему — но тут же ловит в ответ чистый взор, пропитанный ненавистью. Лицемерие старшего заставляет юношу невольно прогнуться в спине и почувствовать, как что-то давит на плечи…       — Я предлагаю казнить его, — невозмутимо серьёзное лицо Второго пронзает лёгкая жестокая ухмылка. Несколько голосов из толпы вторят своему лидеру — скорее всего, его безымянные упыри; а остальные — скорбно замолкают, не желая чего-либо говорить. Восседающий неподалёку Нихил отрицательно мотает головой, тут же обращая её к Третьему. Гордиан, духовный наставник Копиа, замирает, затаив дыхание. В этой толпе он — один из немногих, кто не верит Папскому сыну. И наказание за то понесет и он сам.       — Я считаю, что он не заслуживает казни, отец, — замечает темноволосый, подходя к своему воспитаннику, — понижение, отшельничество и грязная работа будут самым пригодным наказанием для него. — разноглазый укладывает руку на плечо скованного Копиа, незаметно хлопая по нему с некоторой… Поддержкой? Толпа соглашается с Эмеритусом и принимает положительный ответ от Нихила.       Копиа убито смотрит перед собой, в незыблемую пустоту. Сестра-Император видит растоптанного сына, и её сердце замирает. Аннборг заботливо притесняется к матери, дабы успокоить своим присутствием и разделить отчаяние. Та искренне хочет остановить это безумие, зная, что все слова Третьего — гнусная ложь.       Хочет, но не может. И не сможет никогда.       — Уведите его, — приказывает Эмеритус и отворачивается от младшего брата, не желая видеть, как двое безымянных оборотней грубо скручивают того и выталкивают из главного зала, в котором собралась процессия. Тишина заполняет всё пространство, и единственное, кажется, что её нарушает — это удаляющиеся шуршащие шаги Копиа и его тяжёлое дыхание. Эмеритус убирает руки за спину и смотрит на огромные позолоченные часы, висящие на стене. Паства робко перешёптывается позади, переглядываясь. Темноволосый чувствует неприятное лёгкое покалывание в области сердца. Он осознает свою вину, свою ложь и своё положение на глазах у Копиа. Как он теперь заглянет в них, если сможет заглянуть? Простит ли юноша ему его настоящее предательство? Третий не смеет выдавать чувства беспокойства. «Извини меня, мальчишка», — думает от ежесекундно, но ни единая мышца его тела, ни единая жилка не позволяет себе дрогнуть и показать беспокойство будущего Папы на людях. Он терпиливо дожидается, когда неуклюжие шаги русого растворяться в бренном молчании и после обращается к толпе, возвращаясь к ней невозмутимым лицом и станом:       — Все могут быть свободны, — отпускает мужчина толпу сдержанно, не желая больше читать внушительные сладостные речи. Он сделал много гнусного на сегодня, и с него порядком хватит. — Копиа будет наказан по заслугам. Позор ему и всему его роду, — последние слова Эмеритусу приходится буквально выдавить: он до сих пор не может поверить до конца, что юноша является его братом по отцу. Молодой ересиарх всегда подозревал, что есть такая вероятность, но никогда бы не сцепил её с жизнью, реальностью.       «Позор всему его роду», — повторяет он про себя участливо, тихо сглатывая. Если бы Нихил знал правду в сложившейся ситуации, то наказан был бы Третий, причём куда страшнее, чем Копиа. Эмеритус ропочет, ловя себя на мыслях о том, что «мальчишка» куда более благочестив и отважен, в отличие от него — от истинного предателя и труса, готового подставить самого ближнего во имя собственного блага и выгоды.       Разноглазый живо мотает головой, стараясь разогнать мысли и тихо мычит себе под нос. Паства медленно расходится по холодным коридорам Министерства: она была согнана сюда спонтанно и непредвиденно. Второй остаётся сидеть в Папском троне и каверзно ухмыляться.       — Неужто ты подавлен? — спрашивает он младшего брата с крохотной издёвкой, стараясь возбудить в нём строптивый дух. Кажется, средний Эмеритус единственный, кто чувствует себя так же, как и всегда: и, быть может, даже лучше. У него появилась чудесная возможность избавиться от одного из наследников трона, которого он и вовсе не считает никем по отношению к себе.       — Абсолютно нет, — фыркает Третий, хмуря густые чёрные брови. Спускаясь с кафедры, он осторожно отряхивает пиджак и белые перчаточки на руках, поправляя перстни один за другим. Второй оценивающе смотрит на него свысока, будто желая задаться наводящим вопросом, но напряжённо молчит. Низкорослый мужчина вытягивает из себя талант артиста и усмехается в ответ более с актуальной правдоподобностью: — Жди весточки от меня — сейчас я пригоню твоих упырей. Хочу взглянуть на ту берлогу, в которую они согнали Копиа и назначить ему наказание.       — Жду — не дождусь, — сварливо мурлычет Второй, упираясь щекой в кулак. Проводив взглядом Третьего, он устремляет внимание в своды пустого зала, проваливаясь глубоко в себя.

***

      Третий бредёт через сады Духовенства к Келье Копиа, дабы убедиться, что с ним всё в порядке. Ему не столько важно озвучить откуп — он жаждет знать, что сделали с ним стражники Эмеритуса Второго. Эпоха Инфестиссумам несомненно гневная, жестокая и алчная, проникнутая пеленой страдания и бесконечного отчаяния. С самого начала ему суждено было знать, что эра правления старшего брата вызовет собой раздор, вытаскивающий из младого Эмеритуса ещё более худшее, чем то, что плавало на поверхности всё это время.       Третий уже успел несколько промокнуть под моросящим дождём, и его сальные чёрные волосы назойливо липли ко лбу. Сойдя с дорожки, выложенной камнем, он внезапно замер, услышав чавкающее хлюпанье под ногами и брезгливо морщась: размытая дождём земля и грязь въелась в его аккуратные, ранее блестящие туфли. Вздыхая, он проскальзывает дальше, находя наконец среди плотно растущих деревьев скромное, кособокое убежище Копиа с его душной, тесной кельей. Вытирая ноги о коврик, лежащий на пороге, Эмеритус с силой надавливает на дверь и вваливается в помещение. На удивление, здесь очень тихо и темно. По крыше небольшого здания монотонно постукивает дождь, будто задавая какой-то ритм, в плотно стоящих друг к другу клетках, сплетённых из не самой качественной проволоки и собранных из сбитых лотками досок, поцокивают, перебегая из угла в угол, обеспокоенные крысы. Третий вглядывается во тьму, прищуриваясь, и фокусируется взглядом где-то в области стола, нащупывая лампадку. Зажигая ту, он расслабляет напряжённое зрение и ищет взором хоть какую-то зацепку. На удивление, безымянных упырей давно и след простыл, и не слышно их грубоватых голосов, ни близких, ни удаляющихся.       Решив уже было, что все попытки просто тщетны и келья пуста, Эмеритус наконец замечает лежащего на полу Копиа с разбитым лицом. Что-то внутри Третьего невольно даёт сбой, заставляя сердце сжаться от жалости. Он по-прежнему видит в русом юноше маленького мальчика с цветными карандашами и яркими картинками, выжидающего его у окна всякий раз, когда ему стоит задержаться на хмельной пирушке. Он по-прежнему видит в русом юноше маленького мальчика с забавным вздёрнутым носом и выпяченной грудкой, пытающегося походить на него. Он по-прежнему любит его, как маленького брата… Но так часто забывает о его существовании.       Сейчас Третий искренне хочет поднять его и успокоить, заверяя, что всё будет в порядке, заведомо зная, что через день-другой, конечно, поступит с ним так же, как и сегодня, но теперь не может сделать даже этого. Он сам затеял эту игру на выживание, и любой неверный шаг отныне грозит куда более страшным исходом.       Сохраняя ледяное спокойствие и невозмутимость, разноглазый громоздится над сломленным юношей. Изо рта Копиа тоненьким ручейком течёт кровь, а его цветные, как и у Эмеритуса, глаза, полуприкрыты. На миг всё замирает. Третий осторожно присаживается на край койки и смотрит на еле дышащего соратника.       «Что я наделал?» — спрашивает внутренний его голос нервозно и скованно, тут же получая мгновенный, более уверенный ответ: «Спас себя».

***

      Кровь стучит в ушах Копиа. Он совсем, искренне не понимает, что произошло: двое высоких и сильных безымянных упырей в чёрных масках, схожие, как сиамские братья-близнецы, грубо выводят его из Министерства, заломав руки за спину. Разноглазый очень мал и худ телосложением по сравнению с ними, и сопротивление было бы крайне сложным в таком положении.       — Скажите же, в чём дело… — молит юноша тихо и растерянно, заставляя оборотней синхронно остановиться. Их бойкие, схожие с ударами бича, взгляды через разрезы масок истязают всю душу Копиа, заставляя напрягаться сильнее.       — Замолчи, — грубо рявкает один из амбалов. Русый оглядывается на обоих с плохо скрытой боязнью, но всё-таки стремится вымолвить ещё что-нибудь в знак невиновности и полного недопонимания. Он лишён всего, включая безотрешённости. Что он мог такого страшного натворить, о чём сам не в курсе?       — Пожалуйста, я смирюсь со своей виной, если я действительно что-то…       — Закрой свой рот! — чья-то сильная рука швырком ударяет в изящную, хрупкую спину Копиа, заставляя его пролететь пару шагов над мокрой каменной тропинкой и упасть на колени, обдирая их. Молодой человек чувствует, как горячо пульсирует кровь в области повреждённых чашечек, и как саднят ободранные о мелкую гальку и песок ладони, но сию минуту стремится встать на ноги. До его кельи подать рукой — и если нужно, он больше не скажет ни слова. Быть может всё, что от него требуется — это такое же бренное молчание, только и всего. Он не посмеет нарушить его.       Заметив, как Копиа поднимается на ноги, второй оборотень стремительно награждает его ударом тяжёлого сапога между лопаток. Русый по-змеиному извивается, стараясь отползти от обидчиков, но нелепо подскальзывается на промозглой влажной траве, плашмя растягиваясь. Он возмущён своей беспомощностью, и стыд жжёт его шею, обжигая, словно кипяток. Не оглядываясь назад, Копиа нелепо проползает полметра на брюхе и опешивает от неласкового толчка в бок. Один подсекает его ноги, другой переворачивает на спину, обездвиживая и оставляя беззащитным перед. Дыхание русого учащается, и страх берёт над ним верх. Пульс барабанит с сумасшедшей скоростью, как у загнанного кролика. Он никогда в жизни не мог даже предполагать, что станет жертвой экзекуции, ещё и в лице собственных сподвижников.       Копиа ловит момент и выбрасывается вперёд — тут же оторопевая от глушащей боли. Высокорослый служитель Второго хватает свою жертву за горло одной рукой, а другой — ломяще перехватватывает его плечо, вдавливая коленями в хлюпающую грязь. Напарник упыря нападает спереди, осыпая молодого мужчину градом безжалостных ударов — в шею, грудь, живот, ниже пояса и в лицо. Чем сильнее противится Копиа — тем жёстче становятся манипуляции его стражей. Глохнущий на одно ухо, русый беспомощно мотает отяжелевшей головой. Кровь течёт из рассеченного лба, заливает глаза, ослепляя его. Дышать становится нечем, и Копиа ненаигранно хрипит, жадно хватая лёгкими воздух. Из его глотки вместе с неравномерными громкими вздохами вырываются струи алой жидкости, и тошнота подступает к горлу. Обессиленный и выпитый до дна, он готов только упасть и упал бы, если бы не сильные руки держащего его упыря. Лицо нынешнего изгоя разукрашено до неузнаваемости — он представляет собой живого мертвеца, если не нечто более ужасное.       Безымянные оборотни переглядываются с опаской, понимая друг друга без слов. Приказа на телесное наказание озвучено не было, и если кто-то видел их самоуправство в окна Духовества — не поздоровится никому. Копиа знатно полил своей кровью садовые дорожки, и эта кровь едва ли высохнет быстро, растворившись, будто утренняя роса. Коренастый мужчина в тёмных одеждах поднимает пленника с земли и тащит его в сторону деревянного здания, служащего убежищем беспризорника. Отворяя двери, он грубо кидает на пол разноглазого, как сломанную игрушку. Упавший Копиа осторожно подтягивает ноги ближе к себе и замирает в неестественной позе. Больше он не видит ничего кроме света, зияющего с дверного порога. Но и ослепительный блеск того неумолимо заканчивает резвиться белым снопом перед полуослепленным юношей, погружая щедро окроплённую багряными каплями ветхую келью в кромешную тьму.

***

      Копиа с усилием воли продирает слипшиеся глаза и тяжко, прерывисто выдыхает. Ласковые женские руки бережно промывают его раны и ссадины, перематывают кровоточащие места. Взгляду юноши вновь всё отдается смутно и смазливо, голова кружится, а всё тело предательски ноет. Русый осознаёт, что то, что ему приснилось, в самом деле приключилось с ним и наяву. Каждый вздох даётся молодому человеку с трудом, однако боль стала более глухой. Копиа поворачивает голову, из которой выдран приличный клок волос, к Аннборг. Та тихо улыбается и успокаивающе гладит воспитанника по разодранной по локоть руке. Русый слабо улыбается в ответ, нежно жмурясь, и тут же прячет глаза со стыдом — теперь он объявлен страшным преступником, и едва ли сможет контактировать с Сестрами Греха, тем паче, в таком ужасном виде. Копиа даже в зеркале видеть себя не хочет. Он только-только начал хорошеть и набираться зрелой красоты, как беспощадная грубая сила безымянных упырей Второго превратила его в самого настоящего уродца.       В центре комнаты стоит нахмурившийся Третий, глядя в окно и убрав руки за спину. Когда он навещал пленника в прошлый раз, тот терял сознание и едва ли мог его выслушать. Теперь, по приглашению молодого папы, на место прибыла одна из Сестёр Греха. Аннборг яростнее всех рвалась увидеть своего вскормленника и искренне заверяла Третьего разными уговорами, чтобы попасть к юноше.       — Он очнулся? — спрашивает Эмеритус жёстко и сухо, делая вид, что ему абсолютно неинтересно.       — Вам всё равно? — спрашивает Аннборг несколько раздосадованно. Она прекрасно знает натуру Третьего, но его самолюбие порой сильно раздражает. Какое право он имеет на унижение Копиа? Ровным счётом никакого. Высокий сан не даёт привилегий на всевластие, лидер Духовенства должен быть справедливым по отношению к своим последователям. Уже сейчас она осознает, что Эмеритус будет плохим Папой, как ни крути.       — Он валяется здесь уже третий день, — ворчит Третий, поправляя пиджак с лёгкой нервозностью.       — Копиа ранен, и ему нужен покой, — твердо отрезает Аннборг, — передайте своим упырям, господин, чтобы в следующий раз они действовали без фанатизма. Лишнее движение — и они бы погубили его.       — Я не отдавал приказа на телесное наказание, — сварливо фырчит Третий в знак оправдания, нахохливаясь, как недовольный ворон. В келье достаточно холодно, и его сюртук практически не спасает от промозглого сквозного ветра, заставляя черноволосого тушеваться и переминаться с ноги на ногу. Сестра Греха желает что-то ответить, но Эмеритус опережает ее.       — Аннборг, — сладостным шёпотом зовёт мужчина сиделку Копиа, и, загадочно улыбаясь, подходит к ней. Девушка поднимает глаза и оборачивается. Разноглазый плут нежно укладывет ей руки на плечи, тихонько их массируя. Сестра Греха одергивается, сохраняя гордый стан и закрывая собой искалеченного юношу. Третий тотчас отступает в сторону, обходя кругом койку и заигрывая с прекрасной дамой. — Аннборг, помнишь ли ты, что Сестра-Император ничего не должна знать о состоянии Копиа?       — С чего вы взяли, что я докладываюсь её темнейшиству во всем? Думаете, меня подослали? — хекает та с насмешкой, перетягивая повязку через худое плечо Копиа, — Вы сильно ошибаетесь во мне.       — Если она что-то узнает, Аннборг, то мы с тобой побеседуем в моих покоях на абсолютно других тонах, — мурчит Эмеритус лукаво, норовя подкрасться к девушке, как ласковый хищный зверь.       — Я похожа на одну из тех девушек, что так просто даются в ваши притязания? Вы не посмеете насильничать. Тёмный служитель воспевает свободную волю, а не вседозволенность, господин Эмеритус. Кажется, Вы давно не брали в руки сатанинскую Библию. Да и к тому же, — усмехается в открытую Аннборг с долей непоколебимой коваринки, вдавливая всю амбициозность вышестоящего в землю, — исходя из количества дам, которых Вы приглашаете к себе, неудовлетворение — это точно не про Вас. Быть может, у Вас что-то вызывает комплексы? Так поделитесь со мной секретом. Ваш многоуважаемый отец запрещает вам вести полноценный образ жизни? Ах, он же не знает о нём… Как я могла забыть?       Третий ощетинивается, задетый такой неслыханной наглостью по отношению к себе. Его разные глаза полыхают неестественным гневным огнём, и кажется, что в этот момент он готов на всё, лишь бы поквитаться с нахальной проходимкой. Усмиряя свой пыл, Эмеритус вновь медленно нарезает полукруг возле Аннборг и довольно ухмыляется, расправляя плечи.       — Чертовка, — хмыкает от под нос и живо обдумывает, что же выдать ему теперь. Они с Аннборг знакомы очень давно, и в отличие от нововстреченных дам, с ней он каверзничать не будет. К этой девушке безнадёжный авантюрист никогда не сможет подойти ни с одной стороны, — не смей рассказывать Нихилу о моих увлечениях, — черноволосый подходит к сестре греха и стремится нежно захватить ее подбородок указательным пальцем, на что получает в ответ лишь презрительный взгляд.       — Вы неинтересны мне, и прекрасно знаете, чем всё может для Вас закончиться, — окончательно обрубает все надежды Эмеритуса Аннборг и обращает более теплый взор к Копиа, — не при нём. И никогда больше.       Третий с некоторой опаской отходит от рассерженной девушки и садится неподалёку на деревянный стул, закидывая ногу на ногу возмущённо. Его унизила собственная подчинённая, да ещё и как.       — Поберегитесь своих шальных увлечений и азарта, господин Эмеритус, — тихонько смеётся Сестра Греха, укрывая Копиа лёгким шерстяным одеялом и отставляя в сторону ящичек с лекарствами. — Любое здоровье не бесконечно даже у будущих Пап.       Эмеритус шипит себе под нос, раскалывая гнусную насмешку в злоучастно юморливых словах Аннборг. Единственное, что не даёт ему волю к высказыванию — принадлежность той к женскому полу.       — Всё тайное становится явным, — подмигивает плутовка напоследок и растворяется в полумраке.

***

      — Сестра-Император, — Аннборг, склонив голову и опустив глаза, медленно заходит в обитель своей духовной наставницы на цыпочках, закрывая дверь. Женщина стоит спиной к послушнице и пусто смотрит куда-то промеж адописных икон. Сестре Греха хватает и этого, чтобы понять и прочувствовать всё беспокойство и сердечную тяжесть любящей матери. Она всю жизнь была расторгнута с сыном, и наблюдала за тем, как он растёт, лишь со стороны. Она не могла согреть его своим теплом, обнять, когда он плачет из-за ночных кошмаров, поиграть с ним и прочитать ему сказку на ночь, как и мальчику некого было звать мамой и отцом. Он отроду не знает родительской любви и ласки. Всё это время Аннборг старалась утешить обоих, собрав разбитые души по осколкам, чтобы склеить, как мозаику. Копиа уже давно превратился в юношу, и кажется, начал сближаться с Император: по вечерам та часто рассказывала Аннборг со счастливыми искорками в глазах и мягкой улыбкой на лице о том, как русоволосый замечательно поёт, изящно управляет своим телом в танце и бесподобно играет на скрипке. Аннборг только-только начала чувствовать, что выполнила свой долг, как резкое заявление Эмеритуса Третьего разрушило всю восстанавливающуюся светлую картину, разбивая склеенное стекло отношений на более мелкие осколки.       Отныне Копиа приговорён к суровому наказанию и изгнан. Он занимает самый низший чин в иерархии Духовноства. Обвиненный в предательстве, юноша едва ли совершил таковое, и материнское сердце чувствует гнусную ложь мерзотного проходимца, подставившего её сына.       — С ним всё в порядке? — осипшим шёпотом спрашивает Сестра-Император, оборачиваясь к Аннборг. Та поднимает голубые глаза и, встречается с серьезным взором женщины. Средь пелены гордой стойкости и серьезного, сокрущающего неповиновения, в нём всё ещё томится ярковыраженная и бьющаяся, как мотылёк с обожженными крыльями, надежда.       — Копиа был избит безымянными упырями Папы Эмеритуса Второго, госпожа, — молодая Сестра Греха хмуро выводит петли в воздухе взглядом, не желая видеть, с каким мучением надрывается что-то в Сестре-Император и моментом затихает. Она смотрит перед собой опустошено и очень устало, осознавая тот факт, что даже не сможет увидеться с сыном.       — Ему уже лучше, — заверяет Аннборг тихим тоном, словно боясь надавить, — сегодня он пришёл в себя, открыл глаза и даже улыбнулся мне. Его состояние, соответственно, ещё достаточно тяжёлое, но я клянусь, что буду пробираться к вашему сыну каждый день, — заверяет девушка и тотчас замирает, чувствуя, что Император нежно поглаживает её по спине, приобнимая.       — Эмеритус Третий просил ничего не говорить Вам, — ворчаливо добавляет Аннборг, фыркая под нос, — он угрожал мне. Я считаю, он будет плохим Папой. Духовенство ждёт полый развал с таким управлением. Хотя кто знает, что взбредёт ему в голову после помазания…       — Горбатого могила не исправит, — отвечает Сестра-Император, подходя к окну и замечая Третьего в компании друзей: пьяного, весёлого и довольного собой и своей жизнью порядочного шельмы, — у них это на роду написано. Я попробую поговорить с Нихилом.       Слова властительницы звучат как вызов и Аннборг решает промолчать, беззвучно кивая в ответ в знак поддержки.

***

      — Почему мальчишка всё еще не приступил к отработке? — с любопытством спрашивает Нихил, обращаясь к Третьему. Тот склоняет перед ним голову с податливым уважением и лукаво блестит белёсым глазом.       — Копиа в тяжёлом состоянии, отец. Он совершил попытку самоубийства, как видно, разочарованный своей участью. Я нашёл его окровавленным в собственной келье и тотчас вызвал Сестёр Греха, дабы те привели его в порядок. С моей стороны было бы негоже оставлять его умирать, — вкрадчиво урлычит Эмеритус на вверяющих тонах. Зиро медленно, сосредоточенно кивает, соглашаясь с черноволосым мужчиной. — Сейчас он в тяжёлом состоянии, но безусловно благодарен моему великодушию. Я спас его жизнь, теперь он вдвойне мне обязан. Не переживай, отец, совсем скоро Копиа возьмётся за дело. Я обеспечу ему как можно более комфортные условия в соответствии с критериями для отработки.       — Правильно, сын, — соглашается Нулевой и смотрит на преемника с тихой гордостью, — это верное решение. Будем ждать выздоровления крысёныша.       — Будем ждать, — урчит Третий в ответ, заглушая мимолётное чувство стыда вязкой горячей смолой собственной гордыни. Он умело обвёл вокруг пальца Нихила — следовательно, он вошёл, в доверие всего Духовенства. Несомненно Нихил верит собственному чаду. И будет верить, не требуя от него доказательств.

***

      Колокол сурово ждёт. Всё вокруг проникнуто сдержанным молчанием. Тревожные птицы мирно парят в воздухе, а солнце, слегка показывающееся из-за клочьев серых небес, временно согревает и уходит зябкой позёмкой. Сестра-Император с волнением на душе ступает по вымощенной камнем дорожке через сад Духовенства. Аннборг, подобно прыткой лисице, умыкается за ней попятам. Лёгкой рысцой девушка пересекает грядь порослой жухлой травы, покрытой скудной изморозью и уже схватившейся, а после выскакивает на место происшествия, дожидаясь свою госпожу. Императрица поднимает глаза к хмурому небу. Издалека раздаётся глуховатый птичий клёкот — и больше ничего. Женщина переводит взгляд на вытоптанную полянку и залитую кровью дорожку — плитка до сих пор была выкрашена в бордово-алые тона, а кругом валялись клочья высохшей ободранной травы и вскорчённая земля. Нужно ли что-то ещё для доказательства произошедшего? Аннборг отходит в сторону, давая успокоиться Сестре, а после огибает раскидистое дерево ивы, глядя в сторону кельи Копиа на самом отшибе.       — Мы можем подойти ближе, но я не знаю, пропустят ли нас, — произносит девушка, обращаясь к духовной наставнице. Собственным станом и выражением лица та выражает полнейшую серьёзность и непоколебимость, готовость выявить ярость и гнев, но её глаза… Её глаза полны смуты, горечи и печали, и Аннборг не может перенести мгновение боли, когда смотрит в них. — Одну минуту, — она готова рискнуть собой, лишь бы осчастливить Император. Сестра Греха с прыткостью проникает ближе к сводам обители Копиа, озираясь по сторонам. Кругом никого нет — должно быть потому, что на часах время обеденной трапезы. Аннборг заглядывает в окно, и не находя взором никого из стражей новообличённого изгнанника, с усилием отпирает двери, вторгаясь в помещение.       — Можно, — тихо бросает она назад и сейчас же слышит, как ускоряются шаги женщины по чахлой траве. Она врывается в келью, живо закрывая дверь, чтобы скромное жилище юноши совсем не выдуло. Здесь практически всегда холодно, промозгло, и даже несколько сыро, поэтому приходится утеплять ставни окон и спать под двумя одеялами зимой. Сестра-Император не была здесь очень давно. Последний раз она навещала Копиа в келье, когда тот был совсем маленьким мальчиком, только-только начавшим жить отдельно — Нихил приказал отстранить беспризорного ребёнка от двора Министерства сразу, как он научился внятно говорить, спуская тому гнусавость. Несомненно сёстры Греха продолжали заботиться о нём, но отныне, на расстоянии и только под покровом Духовенства. Сейчас скромная келья обставлена совсем по-новому и даже со вкусом. Рабочий стол Копиа просто завален книгами о музыке и нотами, на нём же оставлена скрипка в скромном чехле. В левом углу комнаты громоздился чёрный угол и слабо горит потухающая свечка — должно быть, её зажгла сама Аннборг во время прошлого прихода сюда.       Клетки с крысами давно отреставрированы их владельцем и стоят гораздо более аккуратно, чем раньше. В шкафчике сбоку плотно лежат бережно сложенные мантии и рясы на разные случаи. В помещении достаточно чисто и уютно, если исключить оставшиеся багряные разводы крови на полу. Сестра-Император нежно улыбается, переглядываясь с Аннборг. Та сидит рядом с кроватью Копиа, ожидая прихода его матери. Женщина кивает и медленно подходит к сыну, присаживаясь на край койки. Бока русоволосого прерывисто вздымаются и опускаются, но его хриплое дыхание стало гораздо более размеренным, чем пару дней назад. Разные глаза юноши сейчас закрыты: он, свернувшийся компактным клубочком и подтянувший ноги ближе к животу, должно быть, видит третий сон.       — Мой сынок, — тихо шепчет Император, сглатывая подходящие к горлу горькие слёзы. Она быстро промаргивается, а после потирает пальцем глаз, словно в него что-то попало. От Аннборг нечего таить греха — она видит и чувствует переживания наставницы, и её сердце невольно сжимается. Женщина мягко гладит молодого человека по спине, и тот слегка подрагивает во сне, поворачивая голову к навестительнице. Видимо, искренность ласковой материнской улыбки заставляет Копиа оттаять, и он сам улыбается в ответ. Через сон. Аннборг опускает глаза и погружается в пучину меланхоличного тепла, осознавая, что для матери и сына этот бессловный момент бесценнен. Потому что они могут быть настолько близки друг с другом только пока он спит.