плохой пример для подражания.

***

      — Все великие вещи начинаются с незначительных, малых предпосылок к ним. Так или иначе — всё в твоих руках, — Эмеритус Первый, несмотря на преклонный возраст, с определённой лёгкостью зажигает чёрные свечи слегка дрожащей морщинистой рукой. Вопреки своим годам он достаточно изящен, а его голос всё ещё вполне чист. Как и все представили папского рода за исключением Нихила, Первый невысок и очень худ, но это, кажется, только скрашивает его устрашающий облик.       Ритуальную часовню окутывают вечерние ноябрьские сумерки, сквозняк тянет через щели в стенах что-то холодное и неповинующееся. Откуда-то с запада мчатся сильные порывы ветра, и тот безжалостно врывается в продрогшее тёмное святилище, хлопая незакрытыми до конца дверьми. От неожиданности Копиа подскакивает на месте, нервозно оглядываясь назад, моментом соображая, что держит в руках подсвечник. Чуть было не уронив тот, очумелый подросток шипит, чувствуя, как плавленный воск обжигает его руки. Живо смахивая жгучие капли на пол, Копиа тут же возвращается в более-менее разумное состояние и заставляет себя принять рациональное решение: угомониться наконец. Поверить невозможно: он испугался какого-то шума, в то время как ни одна морщинка на лице Эмеритуса не дрогнула. Кажется, будто он вообще ничего не слышит — как и зажжённые им свечи не колеблются под агрессивным шквалом погоды. Тёмный пастор сухо усмехается, даже не глядя на своего тринадцатилетнего компаньона.       — Тебе стоит быть менее скованным. Расслабься. Мы здесь вдвоём, и нет ничего, что может действительно тебя напугать. Стук лишь переключил твою доминанту — ты ведь ни коим образом не испытываешь страх перед дверью. Это пройдет со временем, мальчишка. Тебе нужно уметь абстрагироваться.       Копиа неярко кивает головой в ответ, опуская взгляд. На его бледном лице красуются тёмные пятна, во тьме очень напоминающие пустые глазницы. Прошло вот уже много лет с тех пор, как Аннборг отпустила его на вольные походы, и теперь он значительно подрос, но едва ли сильно похорошел. Сейчас мальчик представляет собой тощего, низкорослого, слегка сутулого крысёныша с непослушными русыми волосами, торчащими во все стороны и проникновенными зелёно-голубыми глазами. Наверное единственное, что нравится Копиа в собственной внешности — это его гетерохромия. Необычное заболевание, чаще всего вызванное генетикой, проявилось и у него. Неужели он имеет родственное отношение к Эмеритусам?..       Вовсе нет. Глупая мысль. Такого просто не может быть. Копиа готов поклясться на собственных костях, что его нашли где-нибудь в лесу и подобрали из жалости. У него нет родителей, нет никаких родственников, и собственной истории он не знает. Ему никто никогда не рассказывал, откуда он появился и чей он сын. Следовательно, разноглазый подросток — обыкновенный беспризорный приёмыш, которого судьба так необычно закинула в этот край. Быть может, гетерохромия — просто наинтереснейшее совпадение, которое выдала жизнь на злобу всему, будто поддразнивая своего бесёнка. Нет никаких связей, он просто такой сам по себе, вот и всё.       — Подай мне кадило, пожалуйста, — голос Первого выводит Копиа, что чуть прищурившись, смотрит на свечи, из некоего транса. Отставляя в сторону злополучный подсвечник, русый взглядом находит среди горы разной церковной утвари металлический сосуд, от которого до сих пор пахнет почти выветрившимся, но сладковатым ладаном. Аккуратно взяв за цепочку, мальчик бережно передаёт предмет служения темным силам своему старшему спутнику. Кажется, что сегодня Эмеритус принципиально не намерен смотреть на него. Ловким движением левой руки Папа забирает кадило и, исподлобья проверяя, всё ли на месте, разворачивается к дверям, попутно захватывая какую-то ветхую книгу с пожелтевшими страницами. Копиа успевает отметить, что она обёрнута в чёрную обложку и множество раз переклеена: из неё так и норовят выпасть некоторые страницы. На обратной стороне обложки изображён позолоченный груцификс — всё становится более ясным. Сегодня едва ли обычная ночь. Духовенство затеит какое-то таинство, однако, вновь без участия мальчишки. Тот фыркает под нос, тут же тряся головой, отгоняя мысли — беспощадный пчелиный рой.       Первый медленно покидает часовню, шаг его безумно лёгок и даже во многом красив. Редкие капли моросящего дождя колким потоком впиваются в чёрно-красную ткань его папской робы, стучат по стальному перевернутому кресту и вонзаются в митру. Копиа выскакивает следом, запирая двери на замок. Вечером небо посмурнело ещё больше: ночь нагоняет мрак, тучи стягивают всё пространство безграничной высоты. На краю леса неподалёку ветер гнет макушки деревьев, заставляя их склоняться, словно и сам чует приближение чёрной мессы и потакает своим вскормленникам, восхваляя вместе с ними Тёмное Высочество. В глубине души у Копиа зарождается чувство торжества и восхищения — он надеется, что и его скоро возьмут хотя бы на один из ритуалов. Подросток мечтательно закрывает глаза, как тотчас опешивает от внезапного голоса своего сопроводителя:       — Думаешь об предстоящей ночи? — спрашивает он достаточно тихо, но так, чтобы Копиа смог отчётливо услышать каждое слово. Старший Эмеритус смотрит перед собой, будто видит нечто, недоступное чужому глазу. Он смотрит глубоко в ночь; туда, где уже загорелись первые звёзды, и где для отчётливого рассмотрения облика нужно до жёлтых кругов под глазами вглядываться во тьму. Мальчишка кивает, стремясь что-то робко ответить, но издаёт лишь неясный мямлящий звук. Первому хватает и этого, чтобы сделать вывод, с которым определился достаточно давно. — Ты весьма проницателелен. Развивай в себе этот талант.       Эмеритус не спеша продвигается сквозь густые заросли сада при Духовенстве, неслышно ступая по каменным плитам, обвитым лозой и обросшим дикими полевыми лютиками. Копиа ступает за ним, как оруженосец ступал бы за рыцарем: он всюду следует попятам за своим учителем, скользя практически шаг в шаг с ним. Поднимая голову к вечерним небесам, Копиа всматривается в занавесу теней и разглядывает каждый выступ каменных арок, поросшим туннелем ведущим к церкви. В саду темно и мрачно, повсюду стоят старые деревья. Они растут сами по себе, мешая друг другу. Когда-то некто следил за ними, подстригал и обрезал ветки, но теперь они переплелись и образовали нечто вроде купола, сквозь который едва виднеется синий покров. Звёзды здесь не такие, как везде: они схожи с бриллиантами, рассыпанными на чёрном бархате.       Мальчишка блаженно вдыхает холодной ночной воздух, жмурясь, а после открывает цветные глаза, замечая тонкий серпец луны, схожий с чьим-то острым коготком. Первый стоит неподалёку, наслаждаясь полным умиротворением. Ему есть, что сказать, но до какого-то времени он натяжно молчит, будто провоцируя Копиа на задор и любопытство: тот не перестаёт удивляться выдержке своего сопроводителя, чисто интересуясь, о чём же он постоянно думает.       — У тебя есть мечта? — спрашивает старший Эмеритус просто и незамысловато, развеевая навалившуюся на плечи обоим тоску и задумчивость. Копиа видит в нём нечто странное, но очень интересное: мужчина бесконтрольно загадочен, и кажется, не имеет ни возраста, ни характера. Его образ слишком сюрреалистичен для человека. С какой-то стороны Папа даже немного пугает мальчика. Хотя стоит отметить, что всё в этом мире пусть самую малость, но страшит Копиа, а именно поэтому он совсем не зацикливается на этом чувстве, давая волю своей прыткой любознательности проникнуться личностью Первого сильнее. — Спрошу проще: чего ты хочешь больше всего от жизни?       Мальчик поворачивает русую голову к Эмеритусу, и тот отвечает взаимностью. Копиа смотрит в томные, слегка уставшие и очень умные глаза Первого, но в скором времени опускает взгляд и вздыхает, пошкрябывая ногтями по неровностям каменной стены.       — Если честно, — произносит он едва ли торжественно и несколько уныло, — то я не знаю. Я просто хочу быть счастливым. — сказанные слова заставляют подростка поникнуть ещё сильнее, словно от чувства стыда. Разве он плохо живёт? У него есть практически всё, и он должен довольствоваться тем, что имеет. В чём проблема? Он в очередной раз жалуется? Жалуется самому Папе Эмеритусу Первому, нынешнему лидеру «Призрака». В какой-то момент у Копиа засосало под ложечкой.       — Всё в полном порядке, — заверяет Эмеритус, замечая тревожное состояние мальчика и склоняет голову, стараясь добиться ответного взора. — Каждый из нас стремится быть счастливым, но не каждому удаётся обрести счастье и душевный покой. Счастье — есть свобода, а свободу можно заполучить только засчёт познания. У тебя огромный потенциал, мой мальчик. Тебе просто нужно найти себя. Попробуй открыть для себя что-то новое, неординарное. То, о чём раньше никогда не думал. Вот тогда ты поймёшь, что всё познается в сравнении, и решишь кардинально измениться. Самосовершенствование ещё никого не сделало хуже.       Копиа молчит, в какой-то мере успокоенный словами Первого. Проскальзывая взглядом каменные своды и сад, мальчик практически незаметно кивает в знак согласия, и, собравшись с мыслями, осторожно спрашивает:       — А о чём мечтаете Вы, Папа?       — Сейчас я мечтаю только об ужине, сынок, — усмехается Эмеритус, поправляя митру. — Но, как видишь, пока что я недостаточно свободен для исполнения своего желания.       Тёмный пастор переглядывается с мальчишкой и направляется в сторону Министерства, так же неторопливо и сдержанно, как и впредь. Копиа улыбается, следуя за ним и с ласковой благодарностью глядя мужчине в спину. Кажется, у него появилась одна головокружительная идея. На её осуществление потребуется большое количество времени и нервов, но мальчик должен, просто обязан справиться.

***

      Блеклые звёзды становятся ближе к земле с наступлением ночи. Мрачный зов хора пробуждает гулкую песнь, проходящую звучным эхом через её покровы. Духовенство не дремлет — тёмная армия восхваляет своего повелителя; то льстиво, то искренне — и всякий раз с ярким порывом.       Копиа тоже не спит. И пока нечестивые праведники заняты сумеречными литургиями, он в одной ночной рубашке с крысой на плече копается в министерской библиотеке, словно крот. Часы давно пробили полночь, но для подростка сейчас важно не это. Он загорелся одной восхитительной идеей, и пока не выполнит данное себе обещание, едва ли сможет уснуть.       Среди ересячьих трудов, чёрных библий, демонологий, оккультной литературы, мифов и легенд Копиа терпеливо ищет нотные справочники и прочие музыкальные пособия, пока вовсе не задумываясь о том, что поиски инструмента в этом месте дадутся ему куда сложнее…

***

      — Раз, два, три, четыре! — отсчитывает Копиа и живо вступает в игру, ловко ведя смычком по струнам. Его маленькая скрипочка издаёт яркие, бойкие звуки, сравнимые с птичьей трелью. Кажется, будто разноглазый обладает абсолютным слухом — за полтора года он уже совсем неплохо играет не очень большие пьесы и этюды, даже стараясь что-то самостоятельно сочинять. Всё это время мальчик часто брал в руки свою маленькую певунью, пахнущую терпкими ароматами канифоли и свежего лака, подолгу выуживая чистый, гармоничный звук. С приобретением инструмента Копиа помогла Сестра-Император. Она, как никто другой, поддержала мальчонку в появившемся незаурядном интересе и позволила ему показать себя. Сейчас русый освоил некоторые премудрости игры и уже заставлял любопытствовать ею взрослых. Нередко его просили сыграть ещё раз, даже если он просто тренировался.       В настоящий момент Копиа играет «Дьявольские Трели» в покоях Третьего, сильно волнуясь и боясь напортачить, сфальшивить. Его маленькие ручки сильно вспотели, как и спина, в которую, на досаду, кто-то выводяще смотрит. Подросток нервничает, бегает взглядом, и тут же стремится перевести беспокойный взор к грифу скрипки, мысленно успокаивая себя, что совсем скоро он закончит играть и это мучительное мгновение ожидания прекратится.       Финальная кода — и Копиа расслабленно опускает плечо, отводя в сторону лихой смычок. Эмеритус Третий, восседающий в окружении безымянных упырей и сестёр греха, лукаво переглядывается с ближайшими соратниками и кивает головой. Он восседает в роскошном кресле, как на троне, вальяжно закинув ногу на ногу и держа двумя пальцами бокал с изумрудным абсентом. Кто-то из оборотней потешно хлопает и посвистывает, другой одобряюще бурчит под нос. Темноволосый молодой человек лениво потягивается и бросает опьянённые похотливые взгляды на девушек. Те смущённо тупятся, перебирая пальцы рук. Удовлетворённый своим доминированием, Третий обращается к Копиа, ухмыляясь:       — Недурно. Совсем недурно. — замечает он вполне справедливо. Разгорячённый от волнения мальчишка прячет инструмент за спину, не зная, куда же теперь деваться. — Присядь, отдохни. Ты чудесно поработал на сегодня.       Копиа кивает в ответ, подходя к ближайшему дивану и садясь на его край. Осторожно укладывая скрипку рядом, русый обдумывает своё выступление. И надо же, всё прошло без каких-либо происшествий! Когда он играл «Дьявольские Трели» в своей келье, то допускал уйму ошибок, а сейчас буквально вышел сухим из воды. Поразительно. Наконец-то можно выдохнуть спокойно и сказать себе: «Я справился».       Друзья и подруги Эмеритуса заваливают того вопросами, а владеет ли черноволосый пройдоха каким-либо инструментом, на что Третий усмехается и достаёт из нагрудного кармана желтенький казу, перехватывая его пальцами, как очередную сигарету. За этим последует продолжительное насвистывание полюбившегося плуту мотива — и довольное урчание юношеского сброда. Как бы там ни было, он во всем останется авторитетом для них. Будущий Папа красив, умён, привлекателен, имеет превосходный вокал и в целом безупречен во всем по их мнению. И кажется, что ничто не сможет его изменить.       Копиа сидит неподалёку от Третьего с его свитой, свившихся, как змеи в гнезде. Прислоняясь к спинке дивана, мальчик закрывает глаза и задумывается о том, что же выучит и принесёт на нечестивый бал своему старшему другу в следующий раз.       Музыка наполняет его новой жизненной энергией, прилив которой он никогда раньше не чувствовал.

***

      — Сколько можно? Четвёртый раз за эту неделю! — нежданный вопль Второго, встающего из-за стола, по которому, на удивление, пробежала крыса, заставляет Копиа содрогнуться. — Распусти их всех по подвалам, если не можешь управляться с ними.       — Крысам скучно в клетках. Они слишком тесные для них, — поясняет мальчонка, забегая в личный кабинет молодого Папы. Находя взглядом длинноносую любимицу, он потешно принимается ловить ту, заползая на коленках под стол и то и дело выуживая её… Сейчас вся его юношеская простецкая сутана вымажется в грязи и пыли, но это не суть важно — зверёк все дальше ускальзывает от него, пока и вовсе не забивается в угол, принимаясь умываться. Копиа осторожно подкрадывается к крысе и нежно хватает ту, стараясь не испугать и не причинить хвостатому созданию боли. Тихо шушукаясь с питомцем, мальчик прижимает его к груди, целуя в нос, а после, вылезая из-под злополучного стола, позволяет ушастому беглецу залезть на плечо своего верного спасителя. Любовь Копиа к крысам, кажется, не излечить. Да и не нужно.       — Ты держишь меня за идиота? — оскабливается Эмеритус, стараясь подавить накатывающий приступ гнева и сохранять хладнокровность. — По-твоему я должен каждый раз терпеть твои выходки и любоваться «прогулками» твоих крыс по моему рабочему месту?       — Вовсе нет. — старается выдавить русый в качестве оправдания, но тут же замолкает и опускает глаза: Второму палец в рот не клади. Каждое сказанное поперёк слово делает его ещё более угрюмым и чрезвычайно сердитым. Должно статься, Копиа скоро пожалеет о том, что вообще открыл рот. Сейчас он виноват. И спорить дальше не имеет абсолютно никакого смысла. Подросток покорно опускает голову под давящим взглядом молодого человека и медленно продвигается в сторону выхода.       — Мне кажется, что я ещё никуда тебя не отпускал, — холодно замечает Эмеритус, складывая руки и хмурясь сильнее. Копиа даже пробирает некоторый страх, и он поспешно оборачивается назад, по-прежнему прижимая к груди крысу, что любопытно водит носом и глядит в разные стороны, то и дело принюхиваясь. Смотреть в глаза Папе до чёртиков страшно, и поэтому мальчик устремляет свой взор куда-то в шею строгому надзирателю. Раньше все их кратковременные сварливые беседы заканчивались тем, что он соглашался со всеми претензиями Второго и уходил, тем самым только его радуя. Что случилось? В горле Копиа застрял ком.       — Сколько раз я должен повторить тебе, что не потерплю твоих глупых бездарных игр и безответственных поступков? — голос новоставленного ересиарха звучит устрашающе навязчиво, безэмоционально и грозно, угнетая, как ветер в ясную погоду. Замечая неброское взгляду испуганное шевеление Копиа и даже будто улавливая его мысль об открытии рта, Второй сурово вставляет: — Я не желаю ничего слушать. Ты не хочешь понимать слов. Тебя плохо воспитали. Просто отвратительный ребёнок. Если я увижу одну из твоих кормилиц — то наконец выскажу всё, что думаю о ваших телячьих нежностях. Детей нужно наказывать.       — Это не они воспитали меня таким, — гнусавенький голосок Копиа дрожит, как поздний колосок под порывами ледяного ветра, но всё ж таки он доволен тем, что набрался храбрости вымолвить хоть слово в защиту Сестер Греха. Он искренне не хочет, чтобы у них были проблемы, а потому примет весь шквал на себя. — Я сам такой вырос!       — Не смей мне перечить, мальчишка! — шипит Эмеритус, хватая того за ухо и резко дергая. Копиа жмурится от боли, стискивая зубы, но не отпускает из рук крысу. Та, явно напуганная произошедшим, то жмётся к мальчику, то норовит схватить Второго острыми, как маленькие кинжалы, клычками за робу. — Раз уж ты такой взрослый и самостоятельный, то за собственные слова и поступки нужно уметь отвечать, паршивец! Оно и видно, что тебя воспитали не Сёстры Греха, а крысы! Мало-помалу становишься одной из них? — встряхивая оборванца напоследок, Эмеритус Второй награждает того подзатыльником и сдержанно выдыхает. — Смотри мне в глаза, беспризорник…       Неизвестно, чем бы закончилась эта конъюктура, если бы в сводах покоев старшего брата не появился Третий, грянувший, как гром среди ясного неба.       — Отпусти мальчишку, братец, — урчит он угоманивающим всех, сладостным, даже слегка поющим тоном. Низкорослый темноволосый пройдоха лукавски косит зелёным глазом, подходя ко Второму и укладывая руки в аккуратных прецентиозных перчаточках на его плечи, стараясь успокоить. — Мы не рукоприкладствуем с детьми, это плохой метод воспитания. Не стоит так переусердствовать. — Копиа наконец осмеливается открыть глаза и узреть, как подлизывающийся со всех сторон к старшему Папе Эмеритус нарочито подмигивает и ему самому, вводя в курс дела. Русоволосый мальчик благодарно, тихо кивает пришедшему на помощь товарищу, и тут же вздрагивает от бессердечного голоса Второго, буквально осядая.       — Я сотню, тысячу раз предупреждал этого сорванца о том, что не намерен переносить и дальше его заморочки, — бросает он строго, без доли какого-либо понимания, — пусть убирается вместе со своей крысой куда подальше от моих покоев, — Второй громоздится над Копиа бренной, тяжёлой тенью, сложив на груди руки. Он смотрит на мальчика сверху вниз, вдавливая одним лишь взглядом в пол. Русому совсем не по себе. Ему кажется, что его подбородок скоро примагнитится ни то, чтобы к коленям, а к земле. Он готов провалиться на этом самом месте, прямо здесь и сейчас, лишь бы никто не устраивал из-за него ссор. Копиа чувствует себя полнейшим ничтожеством, вызывающим проблемы на ровном месте. Он столкнул двух братьев, двух будущих Пап какой-то глупой затеей…       — От наших покоев, — добавляет старший едко, явно желая съязвить. Оно всегда было ясно — что характер у него не ахти, но сейчас беспощадие мужчины бьёт рекорды, стремясь к безграничной высоте. Неизвестно, какая муха его укусила, но на данный момент подростку казалось, что Эмеритус задал себе миссию: уничтожить его, во что бы то ни стало. И это отлично получается.       — Не добавляй масла в огонь, — Третий, очень хрупкий и низкорослый даже по сравнению с собственным братом (а все Эмеритусы, за исключением Нихила, небольшие и изящные), подобно маленькому змею-искусителю вьётся у его ног, заполняя всё пространство единым собой, до раздражения удушая. Младший медленно нарезает какие-то абстрактные круги, расхаживает взад-вперед, примыкает ко Второму, и вновь отстраняется, будто выводя из себя дурашливой игрой. Тот остаётся неподвижен, нелюдим и невозмутителен, как серая скала, громоздящаяся над бушующим в шторм морем. Если быть искренним, то его руки так и чешутся наградить подзатыльником и собственного брата — он проводил подобные манипуляции, когда они были младше, и их бытию не мешал гадкий утёнок с гнусавым голосом. Второго сильно отталкивает дитя греха, и он сам не знает, почему. Возможно, в глубине своей тёмной души он чует что-то неладное — например, подозревает о его появлении — и оттого ему не видится в мальчике ничего по-человечески, или даже по-детски привлекательного и позитивного. Он — маленький уродец. Жалкий крысёныш, живущий лишь засчёт всеобщей жалости.       — Мне казалось, что раньше ты был более сдержанным, — Эмеритус Третий не отказывает себе в наглости подойти к брату со спины и самым дерзким способом поставить локоть на его плечо, в открытую усмехаясь. Темноволосый очень раскрепощён, раскрепощён резко негативно, и неизвестно, что выдаст он на следующем своём шагу.       — У тебя есть две секунды, чтобы ты убрал руку. Время пошло, — Второй смотрит перед собой с жёсткостью во взгляде, а голос его очень сух и наводящ, как треснувший лёд. Третий в который раз отмечает, что его невзрачный любимец совсем не умеет веселиться и не знает толку в юморе, но это лишь подзадоривает его строптивый дух. Он намеренно считает до трёх, а только после отскакивает в сторону, как молодой козёл. Копиа замечает происходящую сценку братской потасовки краем глаза и тихо улыбается, стараясь сделать это так, чтобы никто не заподозрил о его соучастии в принципе. Если бы у него был кто-то настолько близкий…       — Подожди меня в коридоре, — тихо шепчет Третий практически в ухо Копиа, наклоняясь над ним, а после, как ни в чём не бывало, подходит к рабочему месту старшего брата, авантажно усаживается в кожаное кресло и закидывает ноги на стол, заведомо рискуя собственным здоровьем. Взгляд Второго выражает далеко не самые тёплые чувства — всем своим устрашающим видом он напоминает грозного гордого льва, на добычу которого посяглись смрадливые шакалы. Последняя капля и он не выдержит — глотки всех безбожных падальщиков будут позорно вспороты.       — Ещё одна крыса за твоим столом? — приторно поддразнивает младший Эмеритус, убирая руки за голову и блаженно потягиваясь, сменяя при этом положение ног.       — Ты знал, что ты придурок? — откровенно спрашивает его братец, усмехаясь в усы. Оно и видно: кому-то несдобровать.       — Оу, я каждый день узнаю что-то новое и неординарное. — Третий энергично кивает в ответ, — Это было тайной? — тут же он выскальзывает из кресла, поправляя суртук. Его гримаса приобретает настоящее воплощение неестественного драматизма, полученного засчёт приувеличенного издевательского актёрства. Юный Эмеритус подходит к более матёрому тёмному служителю и тяжко вздыхает: — Кажется, ты проговорился.       Копиа тихо выскальзывает из помещения, не желая больше рисковать. Он прекрасно знает, что Третий и Второй дурачатся, и их отношения гораздо более доброжелательные и близкие, но всё-таки переживает за самоотверженного старшего приятеля. Всё, что ему остаётся — ждать плута здесь. Мальчик щурится и всматривается куда-то в пространство перед собой, задумываясь. Мёрзлые мрачные коридоры навевают ему неясные воспоминания, его словно утягивает в прошлое незримыми дьявольскими силками, и время нарочно останавливается, замирает на том моменте, когда ему было девять лет.       Звук хлопающей двери застаёт Копиа врасплох, заставляя подскочить на месте, и выводит того из бренных мыслей. Штрудель, крыса мальчишки, живо взбирается тому на плечо, и оглядывается по сторонам, как новоиспечённый любознательный штурман. Третий охает, и тут же открывает дверь, кивая уже ни на шутку рассерженному старшему брату:       — Я извиняюсь, — произносит он, сдвигая брови, а после закрывая её, как положено. Кажется, Эмеритус ушёл не по своей воле, а быть точнее, не ушёл, а вылетел, но ничто и никогда не сможет сорвать с его лица самовлюблённой и дерзкой ухмылки, которая так и сияет истекающей из его души гордостью и бесконечным получением удовольствия от всего.       — Надеюсь, я заставил тебя ждать недолго, — хекает темноволосый, глядя на Копиа и поправляя белые, как и лицевая краска, перчатки. Он уже, заочно стал её обладателем — представитель папского рода, сын Нихила, он имеет полное право до официального получения сана носить раскрас черепа.       — Вовсе нет, — оживляется Копиа и встаёт с места. Сегодняшняя отзывчивость и игривость Третьего всё ещё приходятся ему по душе, и на данный момент мальчика терзает любопытство: что задумал этот молодой пройдоха? Зачем он ему понадобился?       Прижимая к груди свою злополучную крысу, Копиа опускает глаза и подходит к Эмеритусу, произнося почти шёпотом:       — Спасибо, что выручил меня, — вздыхает он скромно, с чувством вины и по-прежнему детской наивностью, которая кажется, не собирается никуда уходить даже спустя годы, — мне кажется, что мы со Вторым Папой поссорились бы очень сильно, если бы ты не пришёл.       Третий к великому удивлению, простецки отмахивается, что-то курлыча себе под нос, а после, потерев груцификс, как назло, в очередной раз, треплет волосы Копиа. Он делает это безусловно нежно, но провоцирует того на ворчание — ему вновь будет трудно убрать русую гриву. После заботливой братской руки мальчик становится похож на взлохмоченного косматого ёжика, ровно так же фырчащего то ли от ласки, то ли от недовольства.       — Не стоит благодарности, мелкий. Ты же знаешь, что в любой ситуации я приду тебе на помощь, — молодой Папа направляется куда-то в сторону выхода собственных покоев, и Копиа, несомненно, норовит его нагнать. «Кто из нас мелкий?» — думает он с братской любовью, но не решается озвучить мысли вслух из-за яростной неуверенности в себе и страхе разрушить всю складывающуюся прекрасную картину. Он действительно почти сравнился ростом с Третьим в свои пятнадцать лет, в то время как двадцатипятилетний юноша остался самым маленьким и тощим в семье Эмеритусов. Не смотря на рост, амбиций у него — хоть отбавляй, и ничто не исправит его характера: он живёт в собственном стиле и подчиняется лишь собственным запросам.

***

      Вдвоём Копиа и Эмеритус достигают апартаментов старшего, и Третий любезно отворяет тяжёлые двери, запуская мальчика в роскошную, просторную гостиную комнату в стиле ар-деко. Русый находится здесь далеко не впервые, но всё ж таки засматривается на мебель, удивляется размерам помещения и количеству книг на полках личной библиотеки своего спутника. Отсюда наверх ведёт вьющаяся лестница, ведёт прямо в опочивальню лукавца, в котором, должно стать, побывала не одна грешная душа. Копиа засматривается позолоченными подсвечниками, которыми украшены тёмные стены практически по всему периметру, великолепной хрустальной люстрой, роскошными коврами, а после переводит взгляд в играющее в салочки с угольками пламя камина.       — Присаживайся, не стесняйся, — подаёт голос Третий, доставая из сервиза стеклянный бокал и наливая в него абсент. Заметив зелёную жидкость и почуяв запах спиртного напитка, Копиа брезгливо морщится и жалостливо смотрит на Эмеритуса, искренне надеясь, что тот не собирается пить. Пожалуйста, только не снова. И не в таких количествах, как в прошлый раз.       На удивление, темноволосый оставляет бокал в сторону и скрывается где-то в кромешном мраке собственной трапезной. Он возвращается оттуда относительно скоро — с небольшой тарелочкой, полной отборного сыра различных сортов и ставит её на журнальный столик вместе с алкоголем.       — Ты же не будешь пить, правда? — осторожничает Копиа, смотря на бокал и сдвигая брови с некоторым замешательством.       — Нет, — усмехается Третий, — не сейчас. Пускай свою крысу. Пусть потчует на славу.       — Но ему нельзя… — хочет возразить Копиа, но тут же опешивает: Третий берёт на руки Штруделя и пытливо смотрит в его глазки-бусинки, после усаживая на столешницу.       — Да ладно тебе. Не все мои упыри позволяют себе такую роскошь. Я уверен, ему понравится.       В самом деле Копиа переживает за свою крысу и неподдельно надеется, что та не будет лакать абсент. Он следит за ней очень смятенно и участливо, готовый в любую секунду оторвать от бокала с зелёным ядом. Хвостатого шельму на поверку интересует только сыр, и он усаживается на край тарелки тяжёлым монолитом в лощённой серо-бурой шкуре, смакуя каждый кусочек щедрого угощения. Он за обе щёки уплетает пармезан, явно поощрённый такой снисходительностью каверзного незнакомца.       Копиа скрепляет руки и укладывает их на колени, наблюдая за тем, как Третий, досадливо ругаясь под нос, ищет что-то среди книжных полок.       — Дрянь, — ворчит мужчина достаточно хмуро. Останавливаясь у одного из стеллажей, темноволосый упирается руками в деревянный выступ и поочеередно стучит по нему пальцами, о чём-то задумываясь. В отличие от глаз Копиа, глаза Эмеритуса всегда горят огнём, заводным огнём прыткой блудливости, даже если что-то заставляет его уйти в себя или принять как можно более серьезный вид в формальной среде. Невольно мальчишка засматривается его думным станом и переводит взгляд, сталкиваясь взором к взору с Третьим.       — Не голоден? — спрашивает он подростка сдержанно, попутно поправляя чёрные волосы, немного прилизываясь. Копиа, удивлённый вопросом старшего брата, отрицательно мотает головой, ежась. Сегодня какой-то особенный день? Мальчик привык питаться внизу, самой что ни на есть обычной пищей таких же простаков, как он, три раза в день небольшими порциями. Наверняка предпочтения Эмеритуса в блюдах сильно отличаются от его вкусов; он продаст душу за деликатесы и здоровую еду, поддерживая свой франтовый, насыщенный внешним лоском вид. Любое предложенное им угощение будет слишком изысканным, это проходит вне какого-либо сомнения.       Третий загадочно улыбается в ответ, а после стаскивает с худых плеч сюртук, аккуратно вешая его среди прочих предметов повседневного гардероба. Следом разноглазый стягивает с рук белые перчатки, и, как положено знатному кавалеру, складывает те среди уймы схожих пар в одном из забитых доверху ящиков убора. Эмеритус стоит посреди комнаты в одной белой рубашке и брюках, и Копиа замечает, что в таком образе он ещё более сухопарый, но жилистый, как волк, переживший тяжёлую зиму, но не сломившийся под бременем её испытаний.       Копиа видит в нём элегантную и утончённую красоту светского аристократа. Лишённый простоты и клейменный манерами, знатный артист и любимец публики в будущем, ничем не защемленный и очень открытый — он идеальный пример для подражания мальчику во всем. Он питает к юноше искреннюю братскую любовь, зависимость, уважение. Он видит в нём кумира и стремится быть похожим на него — таким же раскрепощённым, таким же экспрессивным, таким же артистичным и прекрасным во всем.       Они такие разные. Словно день и ночь, словно лёд и пламя — но это идёт только на пользу скрепления их уз. Третий едва ли имел опыт общения с детьми в таких близких отношениях до появления Копиа, тем паче, никогда не сводил их к дружбе. Настоящей, крепкой, постоенной на взаимовыручке и полном понимании друг друга. По собственной сути Эмеритус — тот ещё нахал и распутник, которого хлебом не корми — дай взгульнуть. Прелюбодеятель и завсегдатай пышных пирушек, он готов ринуться в ожесточённую битву с любым, кто тронет мальчишку хоть пальцем. Этот контраст в личности Третьего очень резкий, ярковыраженный и необычный. Мало кому верится, что он способен на бескорыстную неромантическую любовь, однако умелые руки времени и ситуаций решились показать его лучшие стороны. Сейчас.       Никто не знает, как скромный мальчишка и разгульный юноша поменяются в будущем, но есть все основания предполагать, что каждого из них ждут кардинальные изменения мировоззрений.       — Предлагаю спуститься в Сады Духовенства и посетить конюшню, — предлагает спонтанно будущий Папа, подмигивая Копиа зелёным глазом, — мне кажется, тебе есть чему поучиться. Встретимся у Часовни через полчаса. Если погода не испортится — то я покажу тебе пару замечательнейших трюков.       Мальчик счастливо жмурится и подходит к Третьему, обнимая его со спины. Темноволосый пройдоха усмехается и чуть подкашливает: тёплые объятия русого слишком сильные и давящие, словно он хочет заполнить собой и своей любовью к старшему товарищу всё окружающее их пространство. Добрая дурашливость Копиа, его нерасторопность, рассеянность и наивность даже в некотором плане умиляют Эмеритуса, пусть он и не показывает этого на людях или даже в отношении самого мальчонки. Как бы ни был он привязан к младшему братски — он никогда не повинуется собственным эмоциям выше ухмылки или нежной трёпки. Третий осознает, что придёт время, когда ему придётся позабыть о Копиа и отвыкнуть от него. Чем выше он взберётся — тем больнее ему будет падать. С самой первой встречи с мальчишкой Эмеритус предполагал то, что когда-то ему придётся воспользоваться им во имя получения собственной выгоды и выбросить, как старую игрушку. Однако он всё ещё чувственен, как бы там ни было. Должно быть потому, что попросту слишком молод и не видел более соблазняющих богатств, власти, не был опьянён славой и бесстыжим повиновением всея. Третий даёт себе слово, что сможет отречься от Копиа только тогда, когда у него не будет другого выхода, но в глубине его тёмной души что-то предательски сжимается. Незримо, незаметно. Никто не может подозревать этого подлого порыва глупых лелеяний себя и мальчика. Мужчина понимает, что находится в ответственности за того, кого он приручил. Но не имеет понятия и ответа на вопрос, как он это сделал и зачем сам привязался к нему.       — Тогда я побегу? — хмурые, как ноябрьское небо, мысли Эмеритуса пробиваются солнечным лучиком — голоском Копиа. Таким же потешным, как он сам, украшенным гнусавинкой, словно ложным драгоценным камешком. Он просто не может отказать ему во времяпровождении сегодняшнего дня. Для мальчишки он надолго останется одним из лучших дней в жизни.       — Конечно! — опешивает Третий, закуривая дорогую сигару, дабы отвести раздумья и немного придти в себя. — Я буду ждать тебя, чертёнок.       Копиа благодарно бурчит своё наисчастливейшее «спасибо», а после расталкивает уснувшего в тарелке Штруделя, наевшегося от пуза. Дождавшись ленивого ответного взгляда от блаженствующей крысы, паренёк усаживает её на плечо и скрывается в слепящем полумраке коридора.       Покои младшего Эмеритуса охватывает стойкое молчание, нарушаемое лишь треском углей в камине.

***

      Третий искусно восседал на своём коне, и, как кажется, был с ним практически единым целым — неподвластным обобщённым механизмом, работающим по определённой тактике. Чёрный изящный скакун точь-в-точь копия своего властителя — такого же грациозного, непокорного и безупречно красивого. Копиа восхищается его посадкой и умением управлять скакуном — Эмеритус точно всю жизнь посвятил езде верхом. Рысцой он обходит кругом слегка перепуганного от непривычки Копиа и потешно хмыкает:       — Присоединяйся. Я думаю, что Лилит с радостью прокатит тебя.       Мальчишка с неуверенностью бросает взгляд на белую лошадь, отдыхающую в стойле. Она обладала массивным, сильным телом, но в холке достигала меньшего роста, нежели конь почитаемого Папы. Русый неторопливо и очень боязно, но с огромным интересом подходит к кобыле. Она уже вычищена и снаряжена, как подобает, всё, что ему остается — это оседлать её — но мальчик не торопится. Копиа смотрит в удивительно умные, томные глаза живого существа, будто наполненные какой-то вселенской тоской. Протягивая дрожащую хрупкую ручку, разноглазый легонько гладит нос лошади, а после копошится в широких карманах штанов, выуживая пару садовых яблок и осторожно преподнося их на ладони к морде животного.       Лилит принимает гостинец и, как кажется мальчику, благодарно кивает головой. Он скромно улыбается ей в ответ, прищуриваясь, как котёнок под светом ажурной лампы. Ему очень нравится его новая знакомая, и он готов подружиться с ней ближе.       Неожиданно Третий хватает его под подмышки и закидывает на спину лошади. Та сама подскакивает от неожиданности и бьет в воздухе задними ногами. Испуганный Копиа вскрикивает и вжимается в Лилит, хватаясь худыми руками за её широкую шею и жмурясь. Сердце его трепыхается, ноги дрожат, обвивая живот белоснежной красавицы. Не в силах открыть глаза он колотится, как лист на осеннем ветру, стучит зубами и переживает сильнейший накат страха. Ещё одна такая «поездка верхом» — и он действительно пожалеет о том, что вообще родился на свет.       Лошадь уже давно успокоилась, в отличие от своего седока. Эмеритус, заливающийся гортанным смехом, выводит её из стойла, похлопывая по спине.       — Мне казалось, что на лошади никто не ездит пузом вниз, — урчит он заботливо, с игривой ухмылкой глядя на Копиа. Тот едва-едва очухивается, глядя на старшего брата в горизонтальном положении. Мальчик нервно сглатывает и по-прежнему не желает садиться, как положено. Огромный зверь, доколе внушавший эстетику и красоту, теперь внушает только ужас. — Готов? Садись, давай, иначе мы с тобой никуда не уедем.       Не получая ответа от мальчишки, Третий подхватывает его сам, приподнимает за плечи и усаживает с прямой спиной. Первоначально Копиа напуганно ежится и щурится, совсем подавленный своими первыми «успехами».       — Не переживай, все начинают с этого, — успокаивает Эмеритус, ухмыляясь без доли злорадствия в который раз, — когда я впервые сел на лошадь — меня чуть ли не пришлось собирать по кусочкам. Всё в полном порядке. Ты справишься. Оглянись вокруг.       Копиа послушно осматривается, и в него вливается новый неизведанный дух свободы и жизни. Впереди — роскошные поля и огромный лес, схожий с огромным стозевным чудищем, прячущемся во мраке. Надвигается шторм с северного фронта, и ветер быстрее гонит тучи. Воздух становится промозглым и сырым, предвещая скорую непогоду. Плачущая меланхолия природы сливается воедино со свободолюбивой, новорожденной строптивостью подростка, которую так легко потушить. Ему нужно пронести этот огонёк под сердцем. До конца.       И пока не грянет проливной дождь, он пообещает себе не слезать с лошади, и мчаться навстречу холодным просторам.       — Вперёд! — нетерпеливый гул голоса Эмеритуса растворяется в мирной дымке осенних сумерек, удаляясь всё дальше и дальше.       Копиа осознаёт, что Лилит несёт его на дикой скорости вслед за верным другом, но сейчас он не испытывает такого страха, которым он упоился впервые.       Он оставил его позади, как и кособокую ритуальную часовню, как и великолепную тёмную церковь. И не жалеет об этом.       Ведь настоящая свобода заключается в том, что не нужно ни о чём сожалеть.

***

      Прошло вот уже четыре года с того счастливого вечера. Копиа всё ещё оставался таким же — неброским недемонстратичным мальчиком с очень сентиментальной и ранимой душой. Он остался в детстве, в хорошем на то смысле, и, видимо, совсем не собирается из него уходить, по-прежнему приручая крыс и катаясь на трёхколесном велосипеде по коридорам Министерства.       Однако Третий сильно менялся в ходе времени, и сейчас он уже далеко не обыкновенный юный лукавец, которому всё сходит с рук в силу возраста. Черноволосый плут возмужал и возгордился лишь громче, превратившись из пройдохи в дамского угодника с острословным, соблазняющим языком. В худшую ли сторону он меняется? К чему приведёт его в конце-концов неразбериха с характером? Неизвестно. Но отъявленный факт его балагуристости непоколебим.       Сейчас младший Эмеритус смотрит в змеиные глаза Второго, такие же стеклянные и непробиваемые натиском душевных переживаний. Старший брат зажал его в углу, схватив за грудки сюртука и тряся, как пойманную мышь.       — Почему ты не сказал мне об этом раньше? Ответь, ты знал это? — в порыве нескрываемого гнева, будто в забвении, шепчет Второй, надсмехаясь. С силой он вытягивает брата в центр коридора, а после затаскивает в покои отца, не желая знать, находится ли он в них сейчас, или нет. — Ты был за одно с этим маленьким уродцем, так? То и дело, что ты всё время покрываешь его грехи во всём.       — Я даже не понимаю, что ты имеешь в виду, — ухмыляется Третий с язвительной наглостью, потрепанный, с торчащими во все стороны чёрными волосами, в помятом пиджаке, но по-прежнему тщеславный и готовый огрызаться. — И кто из нас странный?       Второй сдержанно молчит, а после достаёт из кипы рукописей и книг Нихила ветхий семейный фотоальбом. Младший Эмеритус смотрит на брата снисходительно жалостливо и вновь нарочито дерзит:       — Решил полистать семейные фотографии? Я бы посоветовал делать тебе это в одиночку с подобным отношением ко мне.       — Кем ты себя возомнил? Закрой пасть, молокосос! — буквально рычит старший, и тут же с лютой агрессией раскрывает реликвию на одной из последних страниц. — Смотри сюда!       Третий нелояльно косится на Второго и убирает руки за спину деловито, сердито наклоняясь над столом. На потёртой от времени и чьего-то желания избавления от памяти фотографии стоит Сестра-Император с маленьким мальчиком на руках. На обратной стороне косым уголком выстроилась пара фраз, практически неразборчиво написанных на скорую руку.        «Он едва ли станет твоей правой рукой, но как правило, останется твоим сыном 1969 год».       Длительное молчание заставляет воздух вибрировать. В ушах стоит назойливый писк. Третий, долго осознававший произошедшее, поднимает голову и сталкивается взглядом с потухшим взором Второго.

***

      Раздаётся гром. Стремительно и напористо тучи заволокли и без того тёмное небо, погружая земли в кромешную тьму. Всё в беззвёздном краю утихает, но только на миг — ослепительная молния прорезает своды небес грозными когтями свирепого хищника и вновь стихия погружается в оглушительную какофонию. Дождь хлещет толстыми плетями, беспощадно вжимая в землю траву. Грозный ветер гнёт ветви деревьев и поёт заунывную песню о жизни и смерти, о мраке и ночи.       Юный Копиа шныряет мимо витражных окон, облелеянный мглой и укутанный в чёрную сутану. На его сердце лежит тяжкий камень тревоги. Отчаяние цепкими лапами чужих существ впивается в его горло, заставляя всё тело проникнуться неприятной дрожью.       Эмеритус Первый был найдем мёртвым после возвращения из тура с «Призраком».       Грядёт гневная эпоха Инфестиссумам, и от этого в жилах стынет кровь.