Сны Мурсьелаго.

Почему-то ему кажутся странными самые обычные вещи. Даже смена дня и ночи помимо воли рассудка представляется чем-то неестественным. В своих апартаментах он устроил почти полное затемнение с имитацией мертвенного лунного серебра. Кому чужому, если он, конечно, не Ниссан, страшновато входить, кажется, что эти комнаты не принадлежат привычному миру, что если сделать на шажок больше дозволенного, можно уже не вернуться. Впрочем, точно такое же ощущение возникает и если просто рискнуть посмотреть в глаза хозяину покоев, залитых искусственным ночным светом, в холодный мерцающий омут тёмной зелени - затянет и не отпустит, бросит как мусор на границе реального и нереального, на незримом пороге между мгновением и вечностью. Нет уж, от обладателя таких вот глаз лучше держаться подальше, тем более, что этот самый обладатель и характером отличается тем ещё... Монтеррей, помнится, битые две недели приставал к Повелителю с разговорами о том, что Опелей-де мало, и хорошо бы ему, Монтеррею разрешили повзаимодействовать с самыми дорогими и пафосными автомобилями мира, так как "они же по духу вполне соответствуют сути Золотого Дома", и прочая, прочая, прочая... Фрейтлайнер милостиво позволил поэкспериментировать - наверное, Лорд Власти и Контроля искусно надоел ему именно до той степени, которая нужна, чтобы согласиться на всё, что угодно, лишь бы проситель смылся. В общем, так, или иначе, царственный Опель отправился в вояж по самым престижными автоаукционам мира, и притащил с одного из них "Ламборджини-Мурсьелаго", цвета чёрный металлик с зеленоватым отблеском. Для затравки. Правда, кроме этой самой затравки, так ничего и не последовало. Потому что на золотоволосого Лорда глазами новопробуждённого внимательно, оценивающе посмотрела Пустота. "Что ты есть?" - неслышимо спросила она, - "Ты думаешь, что у тебя есть смысл?" "Мусор", - констатировала она, через мучительно бесконечный миг, решив, что смысла всё-таки нет. Взметнулось, протанцевав в сгустившемся воздухе несколько серебристых песчинок... Как Монтеррею хватило самообладания объяснить всё-таки бездне с красивым именем Мурсьелаго, что она теперь - демон-эмиссар Дома Опель и прочее, что необходимо объяснить пробуждённому, не знал даже сам Монтеррей. И знать не хотел, как вообще не хотел знать, ничего, что связано с его последним творением. Бездна равнодушно кивнула, её, в принципе, всё устраивало. Ей было всё равно. Она аккуратно выполняла приказы, передаваемые ей через Фронтеру, который и сам, честно говоря, не хуже бездна, и хранила уединение. К огромной радости всего Дома Опель, который в полном, кроме того же Фронтеры, составе от одного упоминания Демона Безразличия, дрожь пробирала. Пожалуй, если бы ему взбрело в голову, Мурсьелаго, легко мог бы свалить, а то и сожрать Монтеррея, но он не думал об этом. Такая цель была для него слишком мелкой. Зато Монтеррей, очень хорошо запомнил подаренное ему его пробуждённым мгновение беспредельного ужаса и прекратил опыты с чужими марками навсегда. Впрочем, для бездны по имени Мурсьелаго мелким было вообще всё в этом мире. Все вокруг копошились, интриговали, расширяли сферы влияния, дрались, мирились, заключали и разрывали союзы, мечтали о победах и бесились на поражения. А он смотрел на возню своими невозможными, разум отнимающими глазами, смотрел, словно из далёкого далека, откуда не хотел возвращаться, и на фарфорово-бледном худом лице не отражалось ничего. А по ночам Мурсьелаго снились сны. Странные, сладко-тревожные сны, в которых звенел-звенел-звенел серебристый песок и неестественно прозрачный воздух пах охотой и властью. В этих снах был замок, таящий тени, и память боли, и обещание силы, и что-то, хранящее свет, за которым хотелось идти. В этих снах была его жизнь, если, конечно, можно назвать живым Демона Безразличия. А ещё в этих снах у Мурсьелаго были крылья, и он купался в холодном сиянии мёртвой луны, такой же совершенный и отрешённый, как она сама... Наяву псевдоопель помнил только отдельные картинки, обрывки. И не то, чтобы он хотел вернуться туда, в эту серебряную пустыню, но откуда-то у него было нутряное, надрассудочное знание, что картинки эти важны. Важнее чего угодно другого. Нет, даже не так - это было единственное, что на самом деле для него по-настоящему важно. Потому что там, в серебре и прозрачности жил свет, обещающий смысл. Или хотя бы - предчувствие смысла. И такая тоска по этому свету поднималась откуда-то из глубин его, Мурсьелаго, существа, лютая, звериная, страшная, в клочья рвущая несуществующую душу... И - невыразимая ничем, ни словом, ни жестом, ни даже сколь-нибудь оформленной мыслью, её, такую огромную невозможно не измерить, ни обозначить. И только эта тоска, рождённая снами, позволяла Мурсьелаго причислять себя к так называемым живым, она, огромная и смутная, заполняла его пустоту, тем самым запрещая ему избрать несуществование. В существовании не было ни грана смысла, а существование без смысла недостойно того, чтобы его продолжать, но Ламборджини хотелось разобраться. Однажды, далеко не сразу, Мурсьелаго подошёл со всем этим к Наркотворцу, в конце концов, сны и видения, это "епархия" Второго. Для начала - запустить "пробный шар", просто поговорить. Нет, псевдоопель не боялся Демона Дурмана, он вообще ничего не умел бояться. Просто решиться выйти из-за незримой стены, отделяющей его от "всех остальных" получилось не сразу. Хёндай внимательно слушал, ускользающе улыбался и поил чаем, и это всё тоже что-то напоминало, что-то, отттуда же, откуда песок, замок и луна. Мурсьелаго это нравилось. Он пришёл снова на следующий вечер. И на следующий за следующим. Второму Лорду было интересно. Наркотворец любил тайны не меньше хвалёного Эксплорера, хоть и не называл себя, в отличие от Форда, исследователем. К тому же он счёл, что мир, который видит во сне псевдоопель - это красиво. Он даже написал залитую лунным светом пустыню и крылатое создание, мчащееся над ней и подарил Мурсьелаго. Картина эта удостоилась чести быть единственным украшением покоев Демона Безразличия, болезненно не любившего всё лишнее и нефункциональное, и потому не допускавшего в своём жилье никаких "финтифлюшек". Разумеется, Монтеррею немедленно доложили и об этом, и вообще о подозрительной дружбе Второго Лорда и чёрно-изумрудного чудовища, но Седьмой махнул на эту информацию рукой. В том, что Мурсьелаго не пойдёт против интересов собственного Дома, Опель был твёрдо уверен, а соваться к демону, пугавшему его до ступора лишний раз не хотелось. Так что всё шло своим чередом. Впрочем, особой дружбы, в общем-то и не было. Демон Безразличия и Демон Иллюзий пили свой бесконечный чай и занимались расшифровкой образов из снов Мурсьелаго. А ещё им было, если и не хорошо, то по крайней мере не дискомфортно вместе - оба отстранённые, склонные к созерцанию, тихо, но твёрдо презирающие мышиную возню всех остальных, они понимали друг друга с полуслова, идеально чувствуя где можно, а где нельзя сокращать дистанцию. Правда один хотел увидеть в собственном существовании цель и смысл, а второй искал только красоту, но тем не менее... Пожалуй, можно было сказать, что Хёндай постепенно полюбил своего странного собеседника, да и псевдоопель научился различать и числить в себе, если не любовь, то по крайней мере что-то, вроде приязни к среброволосому Наркотворцу. Который, к тому же, умеет поить чаем и улыбаться почти похоже на... На то, а точнее - на того, кто хранил тот самый свет, то согревающий, то беспощадный, свет, за которым хотелось идти. На самом деле, Мурсьелаго знал, что у света было какое-то имя, но никак не мог его вспомнить. Однозначно не Хёндай, совсем по-другому, но как именно? Самого Мурсьелаго тоже как-то звали, каким-то красивым и необычным словом, похожим на музыкальный аккорд, но этого имени он тоже не помнил. И не считал важным помнить, в отличие от имени света... Наркотворец, ориентировавшийся в зыбком и переменчивом пространстве своих и чужих видений едва ли не свободнее, чем Мурсьелаго в этих его песках, видел и понимал несколько больше самого псевдоопеля. Он достаточно быстро сообразил, что чёрному Ламборджини снится, скорее всего ни что иное, как память его собственной прошлой жизни, и что жизнь эта самая протекала в неком ином, "параллельном" пространстве, совершенно несхожем с миром двух Автосалонов, сражающихся за души одного человечества, что Монтеррей сунулся случайно куда не следовало, и в результате не сотворил, а всего лишь воплотил некую чужеродную сущность. По хорошему со всем этим надо было бы подойти к Террано, но Мурсьелаго ни за что не простит разбалтывания его секретов, и тогда Наркотворцу окажется не с кем пить чай, рассуждая о белых песках. Свойственное Второму Лорду совершенно кошачье любопытство побудило его пытаться заглядывать в память псевдоопеля дальше и глубже, чем это получалось у самого псевдоопеля, и Хёндай знал о Ламборджини капельку больше, чем тот знал сам о себе. Хёндай не знал другого - что ему делать с этим знанием? Открывать ли собеседнику то, что он сумел разглядеть сам? Например, его, Мурсьелаго, настоящее - из той жизни имя? Имя ведь, не просто сплетение звуков, это обозначение сути, "я-есть" каждого живущего. А в пространстве Автосалона, где всё пронизано магией, имя влияет на судьбу напрямую. Что будет с Ламборджини Мурсьелаго, Демоном Безразличия, эмиссаром Золотого Дома, если вдруг назвать его так, как его на самом деле зовут - Улькиорра Шиффер, Куатро Эспада? И что будет, если назвать по имени этот его свет?.. Хёндай чуть опускал ресницы в ответ на невысказанный и даже неосознанный пока вопрос бывшего арранкара, и молчал, не уверенный, что время ответа пришло...