Золото графа Альдеранти

      Мнение ценителей гласило, что последний месяц лета в центральной части континента особенно хорош. В это время отступает полуденный зной переломной части года, но ветер ещё не приносит с моря осенние дожди. Урожай уже созревает, но ещё не убран. Самые яркие цветы распускаются на исходе лета, во второй раз цветёт розовая вишня, и сады и парки наполняются её опьяняющим сладким ароматом.       Лаура не видела всего этого, сидя на подоконнике своей комнаты, откуда открывался вид на небольшую часть парка. Мастерская вместе со всем, что осталось в ней, была теперь закрыта. Даже комната с девяти часов вечера и до шести утра запиралась снаружи на ключ. Но девочка не унывала.       Она держала на коленях «Падение Зефира» — тяжёлую книгу в вычурном кожаном переплёте, неумело подделывавшимся под старинные фолианты. Книга обладала сразу двумя прекрасными, по мнению Лауры, качествами: она была отпечатана на дорогой бумаге, словно созданной для рисования пастелью, и на её страницах было много свободного места.       Оставлять Лауре чистую хотя бы с одной стороны бумагу было запрещено, чему совсем не радовались домашние учителя, однако возражать графу они бы не посмели. Под запрет попали альбомы, листы картона и даже дощечки для рун. Рисунки, найденные при еженедельном обыске, немедленно уничтожались. Но графу и в голову не могло прийти, чем вызвана неожиданно проснувшаяся у дочери любовь к поэзии.       Если он ожидал, что за время домашнего ареста её желание рисовать утихнет, то, быть может, он совсем не так хорошо разбирался в людях, как думал.       В дверь постучали. Лаура подняла голову от страниц книги.       — Не заперто, — сообщила она.       Дверь открылась, пропуская мэтра Фалькони. С тех пор, как Лаура оказалась под замком, он приобрёл привычку стучать, прежде чем войти, даже если сам отпирал дверь ключом.       — Опять рисуешь? — спросил он с мягким упрёком.       Лаура пожала плечами.       — Я практикуюсь. Будет неловко, если к тому времени, когда мои картины окажутся во дворцах, у пегасов всё ещё будут кривые ноги.       Фалькони вздохнул. Девочка не скрывала от него то, что произошло внутри аномалии, но похоже было, что он поверил от силы половине её рассказа.       Он подошёл ближе и заглянул ей через плечо, рассматривая пегасов, растянувшихся в полёте по широким полям. Первые строфы второй песни Лаура заключила в нарисованную грифелем рамку из переплетающихся крыльев и звёзд.              Истина только в армаде небес       Армии сходят на сумрачный лес.       Тысяча крыльев шумит в небесах,       Предвосхищая начало конца.              Словно в объятиях страшного сна       Средь бела дня опускается тьма.       Солнечный отблеск на окнах погас —       В небо поднялся последний пегас.              Перья трепещут на сером крыле;       Все, кто остался внизу на земле       С ужасом смотрят пегасам вослед.       Кто из них сможет увидеть рассвет?              — Она тебе нравится? — спросил Фалькони.       Лаура пожала плечами ещё раз.       — Стихи так себе, зато рисовать удобно.       Она перелистнула книгу на предыдущую страницу, где нарисовала Ронсеваля под цветущей розовой вишней.       — Хочу задать личный вопрос. Ответите?       — Попробую, — осторожно отозвался Фалькони.       — Вы служили в кардинальской охране?       Фалькони тяжело вздохнул.       — Было дело.       — А почему ушли?       Он вздохнул снова, ещё тяжелее, чем в первый раз.       — Скажем так, меня обвинили в том, чего я не делал, осудили и вынесли смертный приговор. Но твой отец в некотором роде спас мне жизнь.       Лаура вскинула брови.       — Он добился, чтобы вас оправдали?       Фехтмейстер поморщился.       — Ну, не совсем. Если бы он вступился за меня, его бы, чего доброго объявили причастным. Или даже хуже — заподозрили бы, что у него есть сердце. Нет, он добился, чтобы казнь через повешение заменили на судебный поединок. А там уже я сам себя оправдал.       — А на этом поединке было много противников?       Фалькони криво усмехнулся.       — В начале — да. А теперь, пока мы не потерялись в бездне прошлого, не хочешь ли прогуляться?       Лаура помотала головой.       — Подумай как следует, — строго велел Фалькони. — Быть может, сегодня у тебя не будет другой возможности это сделать. А упустив её ты, поверь, очень пожалеешь…       Он подмигнул. Лаура, хмыкнув, захлопнула книгу и отложила её в сторону.       — Раз так — тогда, наверное, хочу.       — Мудрое решение, — изрёк мэтр. — Достойное дочери своего отца.       Лаура в ответ только фыркнула.       На лужайке у парадного крыльца стояли два пегаса, в одном из которых нетрудно было узнать рыжую кобылу Хейд. Другой, соловой масти, на тонких ногах и с изящной оленьей шеей, топтался рядом, с любопытством оглядываясь по сторонам. Он чем-то напоминал Жёлтого, но был заметно мельче того ростом. Улететь ему не позволяла длинная корда, пристёгнутая к седлу кобылы.       Сама всадница стояла рядом — как всегда, в лётных очках и маске, закрывающей лицо.       — Хейд! — крикнула Лаура, кидаясь ей навстречу.       От избытка чувств девочка обняла её, хотя для этого пришлось встать на цыпочки. Обескураженная такой встречей Хейд несколько секунд стояла неподвижно, прежде чем нерешительно обнять Лауру в ответ.       — Я ненадолго, — сказала она, когда девочка наконец перестала виснуть у неё на шее. — Только передать кое-что.       Лаура отступила на шаг и выжидательно уставилась на неё.       — Что передать?       — Во-первых, это, — Хейд полезла за пазуху и вытащила оттуда немного помятый конверт с печатью дозора на сугуче. — А во-вторых, вот.       Она показала в сторону. Лаура от изумления едва не выронила письмо.       — Это мне?       — Ну да, — Хейд пожала плечами, как будто не понимая, что в этом может быть особенного. — По нашим подсчётам, срок твоего заточения должен закончиться к осени, но я решила, что лучше пригнать его заранее — в этом году шторма начнутся рано.       И, поколебавшись, добавила:       — Командир говорит, что ты хотела солового.