Двадцать лет спустя

Китти смотрела на Григория, будто прощалась с ним навсегда. От этого ее взгляда Григорию было больно, так словно ему вновь прострелили грудь. С другой стороны, иной раз на душе у него становилось легко и радостно, что хотелось петь и плясать, пусть это и могло бы показаться дикостью. Григорий мог думать лишь о том, что Китти за него переживает. Когда она приходила на свидания, они, случалось, просто сидели друг напротив друга и молчали. Григорию хотелось одного: чтобы все это оказалось кошмаром, который развеялся бы поутру. Да, помнится, так говорила матушка; она была очень суеверна, и всякий раз чрезмерно пугалась, когда ей снился какой-нибудь плохой сон. Она боялась, что кошмар сулит несчастье прежде всего Григорию, ее обожаемому сыну. Отец же лишь отмахивался от ее дурных предчувствий и неизменно выговаривал ей, что, дескать, она излишне нервничает, стоит ли обращать внимание на сны. — Да мало ли, что привидится-то, Анна Львовна! — пожимая плечами, говорил он. — Пожалуй, — вздыхала матушка, — вы правы, Петр Иванович. К чему лишние волнения, ну, сон и сон. Развеялся поутру — вот и слава Богу! Иногда Григорий думал, что все это — неслучайно. То, что случилось — воздаяние ему за все прошлые грехи… — Не говорите глупостей! — возмутилась Китти, когда он сказал ей об этом во время их последнего свидания. — Все, что было раньше… Поверьте, Григорий Петрович, лучше забыть об этом раз и навсегда. — Но ты же сама видишь, — усмехнулся он, — не выходит! Я бы и рад, знаешь ли, но вот теперь уж точно не смогу ничего забыть и наслаждаться счастьем. — Тебя отпустят! — уверенно заявила она. — Я уверена! В ответ Григорий лишь покачал головой: он давным-давно уже не ребенок. Впрочем, он и ребенком-то никогда не верил в сказки. — Ты не должен сомневаться! — продолжала горячо убеждать его Китти. — Но… — она пристально вгляделась в его глаза, — я хочу, чтобы ты знал: я тебя ни за что теперь не оставлю. Мы связаны навсегда, такова наша судьба, Григорий Петрович. И если… если вдруг тебе предстоит вновь отправиться в Сибирь, то я поеду с тобой. — Что ты еще выдумала, Китти? — тихо проговорил он, боясь, что голос его дрогнет, а Китти заметит вдруг выступившие у него на глазах слезы. — Тебе не место там, поверь, я знаю, о чем говорю! Она положила руки ему на плечи и вгляделась в его лицо: — Я приняла решение, Григорий Петрович. И теперь уж никто и ничто не сможет заставить меня отказаться от него. — Ты сошла с ума! — Вовсе нет. Я просто не хочу бросать тебя одного. Не в этот раз! Григорий грустно улыбнулся: кто бы мог подумать, что его сокровенная мечта исполнится подобным образом. То, о чем он грезил с давних пор, наконец-то свершилось. Китти жалеет его и не хочет оставлять. Он стал дорог ей, она… по-своему полюбила его. Теперь ему нет нужды терзаться из-за того, что Китти отдает предпочтение другому. Но увы, какая злая насмешка судьбы, именно сейчас они с Катериной должны будут расстаться. Нет практически никаких сомнений в том, что его осудят, и что бы там Китти не говорила, он не позволит ей разрушить свою собственную жизнь. Довольно уж с него! Он и без того доставил ей столько неприятностей, из-за него она натерпелась такого, чего не пожелаешь и самому лютому врагу: начиная с холодного погреба, в котором Китти по его приказу томилась почти две недели, и заканчивая смертью ее ненаглядного Косача. — Тебе есть, о ком заботиться, Китти, — покачав головой, проговорил он. — Или ты уже забыла об Аннушке? В ответ Китти опустила голову и тихо вздохнула: — Что ж… — проговорила она, не глядя на него, — видно, так нам на роду написано. Я мечтала, что мы с тобой вырастим ее как свою дочь. Но у Аннушки ведь есть родной отец. И если придется выбирать, то… — Тшш! — Григорий приложил ладонь к ее губам. — Я не хочу больше об этом говорить. Может быть… кто знает, вдруг чудо все-таки случится? И меня отпустят… Если бы только это произошло! О, этот мерзавец тогда не ушел бы живым! — Неужели, — испуганно вскинула на него глаза Катерина, — ты считаешь, что Вольдемар… что это он убил Левушку? — Теперь я абсолютно уверен в этом, — мрачно отозвался Григорий. — Господи! — у Катерины задрожали губы. — Как же так можно?! Григорий отвернулся. Что тут ответить?.. — Можно, — прошептал он. — Если ты до ужаса напуган. Если… ненависть и злоба снедают тебя. Китти ничего не ответила, а просто молча взяла его за руку. После того, как она ушла, Григорий еще долго не находил себе места. Свидание с Китти и разговор с нею не давали ему покоя. Неужели она и в самом деле собирается отправиться с ним, если его вновь отправят на каторгу? Помнится, он видел тогда на этапе обозы с семьями осужденных. Там было много женщин, как совсем еще молодых, так и уже в летах, некоторые везли с собою своих детей. Все они ехали вместе со своими родственниками и должны были разделить судьбу своих мужей, сыновей или братьев… И потом, много позже, когда Григорий уже жил на поселении, то по соседству с ним проживали подобные семьи. Честно признаться, Григорий даже немного завидовал им, по крайней мере, у этих людей рядом были близкие. Хоть кто-то, с кем можно просто поговорить. Иной раз ему даже мечталось, чтобы и у него был хотя бы один такой человек. Кто-нибудь, кто приехал бы к нему и остался там с ним. Быть может, Григорию сделалось бы тогда хоть немного легче. Иногда ему даже снилось, будто Натали должна вот-вот приехать к нему, и он ждет свою жену, недоумевая при этом, как же она будет жить здесь, в бараке, где так мало света даже тогда, когда на улице светит солнце. А ведь Натали привыкла к просторному и роскошному дому, к прислуге, готовой сразу же исполнить любой ее приказ. Пьер, человек, рядом с которым Григорий проделал весь путь до Сибири, с которым потом делил камеру в бараке, говорил, что ежели бы приехала жена, а кроме того, если щедро заплатить тут кому нужно, то глядишь, не стали бы разбивать семью. — Но у меня, к примеру, нет жены, — сокрушался он. — Вернее, была когда-то невеста, да потом отец ее передумал, не отдал за меня. А ты, Червинский? Неужто с твоими-то капиталами, да так и не нашел никого по сердцу? — Моя жена умерла, — ответил ему Григорий. Он не желал распространяться о своих семейных делах, пусть даже они и стали с этим человеком почти друзьями. Пьер был старше Григория лет примерно на десять; он был осужден на пятнадцать лет каторги и вечное поселение за активное участие в тайном обществе, целью которого был антиправительственный заговор. Собственно, и в обозе, и на поселении рядом с Григорием были одни лишь политические, причем практически все, как и он сам, благородного происхождения, а кроме того, обладавшие состоятельными и сердобольными родственниками. Некоторые даже удивлялись, что он, осужденный за убийство и дезертирство, находится среди них, а не рядом с такими же разбойниками и душегубами. — Видать, — усмехнулся один раз Пьер, — родственники твои о тебе позаботились, не бросили. Иначе топал бы ты сейчас пешком, да в кандалах, да рядом со всяким отребьем. И долго, друг Григорий, ты бы там не протянул, это уж как пить дать. Сам Пьер оставил на свободе мать и отца, которые регулярно писали ему письма (хоть переписка и была запрещена, но, как правило, на это закрывали глаза) и присылали деньги, вещи и даже крепостных. Когда Григорий в первый раз получил от отца присланные ему на содержание деньги, Пьер поздравил его, а после всякий раз давал дельные советы, как теми средствами лучше распорядиться. — Теперь понимаешь, друг Червинский, что и здесь… так скажем, жить можно? — говорил он. — Да уж, — мрачно отозвался Григорий. — Ничего не поделаешь, — вздохнул Пьер, — мы теперь тут до конца дней, видать, ничего не попишешь. Остается лишь надеяться, что испытания эти нас не сломят. Да еще — что дело наше… мое дело! — не умрет. Григорий лишь рукой махнул: плевать ему было тогда и на Пьера, и на все его дела. Он постоянно думал лишь о том, как хотел бы отомстить тем, чьими стараниями оказался на самом дне. Со временем же он привязался к Пьеру, ему было интересно рядом с этим человеком, он слушал его рассказы о семье, о соратниках, о том, как они решили «бороться с несправедливостью». Еще Пьер постоянно повторял, что нельзя опускать руки. Поначалу Григория злили эти слова — пустые отговорки, думал он, но потом понял, что именно эти слова помогают идти дальше. Пьер умер ровно за год до того, как Григорий получил свободу. Пожалуй, впервые в жизни Григорий ощутил неимоверную пустоту, поняв, что значит потерять близкого друга. До того дня он не испытывал ничего подобного просто потому, что никого не мог бы назвать настоящим другом. И если ему и было жаль оставлять на Сибирской земле хоть что-то, кроме нежности и заботы его милой Марьюшки, то это простой деревянный крест на деревенском кладбище. «Петр Павлович Иваницкий», — было написано на табличке на кресте. Странно, подумал тогда Григорий, ведь он до самого последнего дня не знал полного имени своего приятеля по несчастью. Тот навсегда остался для него просто Пьером. Сильным человеком с несгибаемой волей, которого все свалившиеся на голову несчастья не смогли сломить до конца. Этим он немного напоминал Григорию отца… Интересно, как сложится жизнь на каторге в этот раз? Да и вообще, вопрос, пожалуй, стоит ставить по-иному: сможет ли сейчас Григорий попросту выжить там. Ведь как ни крути, ему не двадцать пять лет. Да и Китти тоже уже не девочка, так что даже и речи быть не может о том, чтобы она ехала туда вместе с ним. Нужно будет попросить свидания с Ларисой Викторовной и убедить ее заставить Китти одуматься. Впрочем, адвокат обмолвился, что если все станет складываться не слишком благоприятным образом, то он сделает все возможное, чтобы Григория приговорили к тюремному заключению, а не отправляли на каторгу. — И мы сразу же подадим на высочайшее имя прошение, — заверил его адвокат, — о пересмотре дела и о помиловании. — Что ж, пан Дыбенко, — отозвался Григорий, — если вы так считаете… Мне, признаюсь вам, все равно, каков будет приговор, но хотелось бы при этом попросить вас об одной услуге. Прошу, сделайте так, чтобы этот негодяй не ушел от возмездия. — Вы о пане Тихвинском? — усмехнулся Дыбенко. — Именно, — кивнул Григорий. — Не извольте беспокоиться. Я сделаю все возможное, Григорий Петрович. Не хотел пока говорить вам об этом, но… Словом, ваши родственники обратились за помощью к одному человеку. К Николаю Александровичу Дорошенко. Вы, я полагаю, знаете его? Григорий опешил: Николя Дорошенко будет помогать ему? Да такое даже в страшном сне себе не представишь! Тем не менее Антон Илларионович заверил его, что Дорошенко располагает нужными связями, и он лично пообещал ему, что наведет кое-какие справки. — Я и сам отправил запросы в военное ведомство, — сказал Дыбенко. — Но у Николая Александровича, мне кажется, получится быстрее, так как его семейство некогда было весьма уважаемо в этих кругах. Ну и вообще: ум хорошо, а два лучше. Григория это не слишком-то обнадежило, но чем черт не шутит? В конце концов, речь ведь идет о жизни Льва, а Николя знал его с детства. Поэтому ради Левушки Николай и согласился, конечно, если бы речь шла только о Григории, он бы и пальцем не шевельнул.

***

В ночь перед судом Григорий не спал всю ночь, а утром буквально еле стоял на ногах. Он прекрасно понимал, что сегодня все решится, и потому ему безумно хотелось только одного: чтобы этот день побыстрее закончился. Хоть как-нибудь. Зал судебных заседаний был полон, и среди зрителей Григорий первой заметил Китти. Она нервно комкала в руках платок и кусала губы, стараясь не расплакаться. Лара и Лариса Викторовна же выглядели на удивление спокойными, будто были абсолютно уверены, что все закончится хорошо. Впрочем, может быть им просто хорошо удается скрывать свои переживания. Господи, в который раз взмолился про себя Григорий, избавь же нас всех от этого кошмара! Как же ему хотелось сейчас вернуться домой, к своей семье. Никогда раньше он не ощущал это так хорошо: у него есть дом, есть родные, столь дорогие ему люди, и он хочет быть рядом с ними. Неужели какому-то подлецу и мерзавцу удастся все разрушить?.. Вольдемар Тихвинский держал себя дерзко и самоуверенно: он то и дело бросал на Григория злорадные взгляды, дескать, твоя песенка спета. Григорий же с трудом держал себя в руках; будь его воля, он бросился бы на Тихвинского и попросту придушил его. Когда Григория спросили, знал ли он Афанасия Пилипенко, он честно и откровенно заявил, что знавать этого человека ему не довелось. Разумеется, обвинитель тут же напустился на него, дескать, он лжет, а Пилипенко был когда-то крепостным пана Червинского. Словом, все это было Григорию давно известно. И нетрудно догадаться, что ни председатель, ни присутствующие не поверили Григорию. Мол, он всегда был груб и даже жесток со своими крепостными, а когда один из тех, кто некогда гнул на него спину, пришел просить помощи, Григорий «взялся за старое». Китти также была расстроена сбита с толку. Видно было, что она не хотела своими словами нанести Григорию вред, но ее растерянность опять же можно было истолковать так, будто она боится его. А учитывая их прошлые взаимоотношения, поверить в подобное — проще простого. Григорий сник: судя по всему, плохи его дела. И тут в зал пригласили Николая Дорошенко. Когда он заговорил, Григорий почувствовал, будто вернулся в прошлое. История, как видно, любит повторяться. Вот он снова сидит на скамье подсудимых, и судьба его зависит от Николя Дорошенко. Только теперь Григорий с бывшим своим шурином заодно, и у них появился общий враг. Выходит, все правда, и именно Тихвинский виноват в гибели Левушки. Ну, держись, негодяй! Прежде всего, Николя заявил, что Афанасий Пилипенко приходил к Тихвинскому, дабы шантажом выманить у него денег. Тихвинский, разумеется, согласился, потому что ему было что терять. Афанасий своими глазами видел, как Тихвинский пытался добить раненого Льва Червинского. Григорий стиснул зубы и сжал кулаки: только бы у Дорошенко хватило доказательств. Тихвинский не должен выйти сухим из воды! А если все же ничего не получится, то… Григорий все сделает, чтобы сбежать из тюрьмы. Он найдет Вольдемара, убьет его своими собственными руками, а потом уж будь что будет! Сам пойдет, сдастся властям и вернется в тюрьму с чистой совестью. Только так после своей смерти, на том свете, он сможет взглянуть в глаза отцу и брату, когда встретится с ними. Пусть хоть там отец сможет наконец сказать, что по-настоящему гордится и Григорием тоже. Увлекшись своими мыслями, Григорий не заметил, как в зал вошли приглашенные Николаем Александровичем свидетели. Громкие голоса зрителей и окрики приставов, призывавшие всех к порядку, заставили Григория отвлечься от размышлений и поднять голову. Он замер, увидев вошедшего в зал Даниила Кадочникова в сопровождении еще двух человек, и Григорий широко распахнул глаза, глядя на них. Первого-то он знать не знал; это был высокий военный с тонкими чертами лица и темно-русыми волосами с проседью. Представили его как полковника Войновского, стало быть, это тот самый командир Левушки, который написал им о его гибели. Он замер на какое-то мгновение, пристально посмотрел на Вольдемара, после чего плотно сжал губы и покачал головой. А вот третий… Когда он выступил из-за спины генерала Кадочникова и вышел на свет, гул в зале стал еще громче, а Люба вдруг всхлипнула, обняла Китти, сидевшую рядом с ней, и расплакалась у нее на плече. Лара, закусив губу часто заморгала, очевидно, так она пыталась сдержать слезы и сжала руку матери. Лариса Викторовна же, гордо вскинув голову, улыбнулась и быстро смахнула со щек слезы. Григорий не верил своим глазам: это самое настоящее чудо. Он даже моргнуть боялся и даже ущипнул себя за руку, боясь, что это сон. Но побелевший, как полотно, Тихвинский, медленно опустившийся на свое место, тоже ясно видел этого человека, иначе не испугался бы так. Григорий тем временем встретился взглядом с такими знакомыми карими глазами и прошептал с затаенной радостью: — Левушка!.. Не может быть! — Вы меня простите великодушно, господа, за… некую театральность, — усмехнулся меж тем Николай Дорошенко, — но так было нужно. Как вы можете видеть… — Лев Червинский жив и… ну, будем считать, что здоров, — подхватил Левушка. Люба, услышав его голос расплакалась еще сильнее. — Спасибо, Господи! — перекрестилась Лара. — Господа, — поднял руку председатель, — я понимаю, что все это… неожиданно и скажем прямо удивительно. Это простая формальность, но тем не менее, сейчас мы вынуждены ее соблюсти. Пани Червинская, — кивнул он Ларисе Викторовне, — вы признаете в этом человеке своего сына, Льва Петровича? Лариса Викторовна быстро поднялась со своего места: — Разумеется! — кивнула она. — Никаких сомнений! Николай Александрович написал мне о том, что мой сын может быть жив. А два дня назад мы получили подтверждение… — она достала платок и вновь вытерла выступившие слезы. — Не плачьте, maman, прошу вас! — улыбнулся ей Лев, что заставило Ларису негромко всхлипнуть. Григорий понимал, что она сейчас хотела бы броситься к сыну и обнять его, но пока они были вынуждены соблюдать порядок, принятый в зале суда. Однако же, стоит отметить, что Николя явно по душе этакие театральные ходы. Более эффектного появления такого ценного свидетеля и не придумать. — Можете считать себя свободным, Григорий Петрович! — украдкой шепнул ему обрадованный пан Дыбенко. — Позвольте же нам все объяснить, господа! — воскликнул тем временем полковник Войновский. В зале установилась тишина: все замерли в предвкушении. — Извольте, сударь! — кивнул предатель. — Думаю, всем здесь уже не терпится узнать правду. — Прежде всего, — заговорил полковник Войновский, — я должен подтвердить, что та самая военная операция, о которой упомянул досточтимый Николай Александрович, была назначена мною после того, как Владимир Михайлович доложил, что дорога на перевал свободна. Однако отряд Льва Червинского попал в засаду, о чем в ставке стало известно сразу же. Я предположил, что турки действовали на опережение, и отправил Тихвинского на подмогу. Когда он вернулся, то доложил, что весь отряд Льва Червинского истреблен. Впрочем, об этом, полагаю, вам известно. — Мой корпус, — продолжил генерал Кадочников, — стоял в те дни в Тырново. Когда мы получили весть о том, что произошло на перевале, то я тут же распорядился отправить подмогу. Один из отрядов шел обходной тропой, то есть, как раз неподалеку от того места, где потерпел поражение отряд Льва Петровича. Когда отряд проходил мимо небольшого ущелья, то солдаты наткнулись там на человека. Сначала они подумали, он мертв, но он, слава Богу, был еще жив. Мундир на нем был без эполет и вообще без каких-либо опознавательных знаков. Капитан Шумилов, который возглавлял отряд, счел это подозрительным, вдруг турки решили подбросить нам своего лазутчика, и распорядился отправить раненого офицера под охраной в Тырново, в госпиталь. Обо всем тут же доложили мне, и я, разумеется, решил допросить офицера, как только он придет в себя. Но стоило мне увидеть этого человека, как я сразу же узнал его. Лев Петрович Червинский — сын моих друзей, и я знаю его семью уже много лет. Вот тогда он рассказал мне обо всем, что случилось. Ведь так, Лев Петрович? — спросил у Льва генерал. — Точно так, ваше превосходительство, — кивнул Лев. — И полагаю, теперь моя очередь рассказать обо всем, что произошло в тот день.