Двадцать лет спустя

— Надеюсь, господин Червинский, — невозмутимо проговорил Косач, обращаясь ко Льву Петровичу, — вы не откажетесь стать моим секундантом? — Разумеется, не откажусь! — кивнул Лев. — Позвольте, — тут же вмешался Григорий, — я перебью вас, Лев Петрович. Но… просто дело в том, Василий Федорович, что я бы хотел предложить вам свою помощь. — Вот еще! — тут же ощетинился Лев. — Это — мой долг. Лара — моя сестра. А этот негодяй оскорбил ее! — И все-таки, — глядя на него в упор, повторил Григорий, — я настаиваю! Не забывайте, Лев Петрович, что Ларочка — и моя сестра тоже. Не спорьте, — ему даже пришлось чуть повысить голос, — я ведь столь же упрям, сколь и вы. А может быть, даже еще упрямее! Батюшка наш, будь он сейчас здесь, подтвердил бы, будьте уверены. — Хорошо, Григорий Петрович, — кивнул Косач. — Я согласен! — Вот и славно. Значит, прямо сейчас обо всем и условимся. Правда, у меня… так скажем, не слишком-то богатый опыт, но ничего, думаю, мы справимся. Вольдемар Тихвинский принял вызов Василия Федоровича, хотя Григорий и сомневался, что у того хватит смелости. Когда Василий назвал его подлецом и мерзавцем, он отреагировал на удивление спокойно: лишь пожал плечами и отвернулся. Григорий уж было собрался в очередной раз напомнить этому ничтожеству, чтобы убирался куда подальше, но тут Тихвинский обернулся и заявил, что принимает вызов. После чего он велел Косачу ехать домой и дожидаться его секунданта, дабы обговорить все условия. Женщин им общими усилиями удалось выпроводить под предлогом того, что коль уж дошло до такого, то разбираться теперь предстоит, если так можно выразиться, в тесной мужской компании. — Либо вы можете прислать своего секунданта куда-нибудь… ну, скажем, в Нежин, — предложил Вольдемар. — В кофейню месье Брилле, думаю, вы знаете, где это? — Разумеется, — кивнул Косач. — Завтра. В одиннадцать. И не опаздывайте! — ехидно улыбнувшись, прибавил Тихвинский, после чего наконец-то откланялся. После этого Лев увел Григория и Косача в свою комнату, запер дверь и предложил продолжить разговор. В частности, он заявил, что раз уж ему не удалось самому вызывать на дуэль Тихвинского, то пусть Василий примет его помощь: он согласен быть его секундантом. Григорий понимал, что они собираются совершить несусветную глупость, которая, ко всему прочему, может стоить им всем если не жизни, то свободы. Ведь ежели дознаются, то… Не так уж трудно догадаться, чем участие в дуэли будет грозить Льву Петровичу — офицеру, состоящему на службе в действующей армии. Да и Косачу тоже несдобровать. А коли дойдет до беды? Тут даже и представлять не хочется, что будет… Неизвестно ведь, насколько хороший стрелок этот Вольдемар. Остается надеяться, что не слишком, и даже если дуэль и состоится, то обойдется малой кровью. А еще лучше было бы сделать так, чтоб она и вовсе не состоялась, но как… Как это сделать? Мальчишки! Глупые, самонадеянные мальчишки! Но хуже всего то, что настроены они более чем решительно.

***

Однако же, Косач этот — весь в своего братца удался. Тот, помнится, тоже… Григория передернуло, стоило только вспомнить день, когда Алексей Косач ворвался к ним в гостиную. Ему-то казалось, что соперник нейтрализован: не выйти больше Косачу из тюрьмы. А значит, Китти теперь полностью в его власти. За кражу крепостной девки у соседей Косачу грозил тюремный срок, но Софье Станиславовне удалось уговорить отца не давать делу ход. И тот, Григорий просто не верил глазам и ушам своим, согласился! Правда, Косач должен был принести Червинским извинения. — Отец, я просто не узнаю вас! — воскликнул Григорий. — Как можно прощать вора?! Эдак все имущество ваше растащат по углам! — Ну, он ведь не имущество украл, — ухмыльнулся отец, — а зазнобу свою. А тут, Гришка, понимать надо! Правда, Григорий до последнего тогда надеялся, что гордость не позволит Алексею Косачу просить прощения. И вот… Только-только девять дней минуло со дня смерти Анны Львовны, как раз шли поминки. Алексей Косач буквально ворвался к ним в гостиную. — Признаться, — удивился отец, — я думал, вы предпочтете другое время, Алексей Федорович, — он обернулся, как бы желая указать Косачу на всех собравшихся в доме гостей. — Но вижу, вам прямо-таки не терпится! — Право, Петр Иванович, мне не хотелось бы при всех… — Отчего же? Это все близкие и уважаемые мною люди, так что извольте, Алексей Федорович! — Мы вас внимательно слушаем! — ехидно произнес Григорий. Любопытно взглянуть на этого надменного гордеца — как он станет извиняться перед отцом. Ничего! В другой раз будет знать, как посягать на имущество Червинских! Не видать ему Китти, как ушей своих. Пусть уже уяснит это себе раз и навсегда, а то недолго и вернуть его назад — в острог. Однако, вместо извинений Косач бросил в лицо Григорию обвинения в трусости и подлости. Сначала он заявил, что тот, дескать, лично засёк до полусмерти «несчастную крепостную», а это «ничем не оправданная дикость». Посему де он требует от Григория Червинского принести извинения девице Катерине Вербицкой, а дворянскому собранию стоит вынести господину Червинскому публичное порицание. — Да вы рехнулись, что ли? — рассмеялся Григорий и велел тотчас же привести Катерину из погреба, где она томилась в наказание за побег. Когда ее ввели в гостиную он, все так же ехидно улыбаясь, спросил, правда ли, мол, что ее высекли и вообще, имеет ли она какие-либо претензии к хозяевам. Конечно же, Катерина все отрицала, а заодно попросила Косача поскорее позабыть о ней и больше не искать встреч. Разумеется, по-иному и быть не могло: во-первых, ее-то действительно никто не бил, сорок плетей получила дворовая девка Галина, попавшаяся некстати Григорию под горячую руку. Ну, а во-вторых, Катерина боялась за своего обожаемого женишка, и ради его же блага готова была от него отказаться. Косачу, впрочем, этого оказалось недостаточно. Он, что называется, обезумел окончательно и, как говорят, пошел в разнос. При всем честном народе он обвинил Григория в дезертирстве и краже орденов. Шантажист Решетников, чтоб ему было пусто, по прихоти судьбы оказался сокамерником Косача в Нежинской тюрьме и выболтал ему, не иначе как с пьяных глаз, тайну Григория. Григорию стало не по себе: разумеется, проще простого сделать вид, будто он впервые слышит подобную дикость, и выставить Косача с Решетниковым ненормальными. Косач же потребовал очной ставки, дескать, нет ничего проще, чем привезти сюда Решетникова, пусть подтвердит свои слова! — Вы совсем уже рассудок потеряли? — презрительно бросил Косачу Григорий. — Papà, — обернулся он к отцу, — неужели вы поверили в эту чушь? Неужто вы и в самом деле сомневаетесь во мне? — Нет, Гриша, я не сомневаюсь, — спокойно ответил отец. — Но… сам видишь, как все обернулось. Что ж, пусть приведут сюда этого господина! К счастью, Решетников получил от Григория достаточно, и благодаря этому, сумел вовремя бежать из тюрьмы. Косач, когда гонец, посланный за Решетниковым, вернулся ни с чем, пришел в ярость и в очередной раз набросился на Григория с обвинениями. Дескать, он виделся с шантажистом накануне, не связано ли одно с другим. — Довольно, господин Косач! Вон из моего дома! — вышел из себя отец, и Григорий готов был расцеловать его тот момент. Но Косач, разумеется, на этом не угомонился, и последовал вызов на дуэль. Григорий, к чему лукавить, вовсе не горел желанием с ним драться, тем более, что для него это означало фактически верную смерть. В меткости Косача Григорий имел счастье удостовериться лично однажды на охоте, а сам при этом меткостью стрельбы похвастать, увы, не мог. Он попытался вновь выставить Косача безумцем, заявил, что принимать вызов на поединок и драться на поминках для него не приемлемо. — Гришка, — проговорил наблюдавший за ними отец, — не будь тряпкой! Да еще Даниил Кадочников, горя праведным гневом, масла в огонь подлил: поддержал друга, заявив, что с радостью согласится быть секундантом. Ну и что оставалось делать? Григорию до сих пор неловко было вспоминать, что у него натурально поджилки в ту минуту тряслись от страха. Но показать это, разумеется, он никому не мог. Когда Даниил и Николя Дорошенко, на правах секундантов, договорились обо всех условиях и уехали, отец торжественно преподнес Григорию пару дуэльных пистолетов. — Вот, гляди, какой калибр! А бой какой: ни разу осечки не было! — сказал он, показывая их. — Или что, ты думаешь, я в молодости тихоней был? Григрий попытался было еще раз отговориться, мол, после контузии он стреляет из рук вон плохо, шансы таким образом не равны, и эта дуэль для него — верная смерть. Отец же ответил, что теперь уж ничего не попишешь, но у Григория есть еще время: пусть едет на место, дабы подготовиться и пристреляться. Последней попыткой Григория выкрутиться было предложение нанять кого-нибудь, кто согласился бы выйти на поединок вместо него, согласно обычаю, принятому в Европе. Отец на это решительно заявил, что Червинские никогда не прятались за чужими спинами, так что пусть Григорий и думать про то забудет. — Вы что же, — решился он на последний шаг, — смерти хотите моей, от наследника решили избавиться? — Прекрати пороть чушь! — вскричал отец и пристально посмотрел на него. — Запомни: ты — мой сын, и каким бы ни был, ты обязан драться! Драться, чтобы кровью смыть с себя оскорбление! Или… — недобро прищурился он, — может быть, Косач правду сказал? Был самострел?! — глаза отца потемнели, и вот тогда Григорию стало по-настоящему страшно. Если отец сейчас поймет, что все это правда, он Григория придушит сам, своими же собственными руками. — Не было! — не моргнув глазом, отозвался Григорий. — В бою ранен был! Честью семьи поклянусь, если хотите, памятью матушки! Отец поверил, но главной проблемы это все же не решило. Дуэль должна была состояться. И вот тогда у Григория родился план: он выкрал из кабинета отца купчею на Катерину Вербицкую, подделал отцовскую подпись и отправил Косачу послание, что желает с ним встретиться в полночь на заброшенной мельнице. Он предложил ему купчею вместе с Китти: чего уж там, пан или пропал! Косач же в благодарность за такую щедрость должен отменить поединок, заявить всем, что его обвинения были ложью, принести свои извинения, а после — пусть они с Китти катятся куда глаза глядят. Ну и разумеется, пускай навсегда забудет обо всем, что тут произошло. Идеальный ведь план! — Другими словами, — сказал ему на то Косач, — вы предлагаете сделку: Катерину в обмен на мою честь? — Ну, — развел руками Григорий, — если вам так угодно, то — да. — Увы, Григорий Петрович. Я честью не торгую! Ну, а дальше Григорий помнил только как бессильная ярость захлестнула его, и он бросился на Косача. Они катались по полу, душили друг друга, время от времени обменивались оскорблениями… А потом — громкий выстрел. И глаза. Остекленевшие глаза Алексея Косача, которые уставились прямо на него. Много лет подряд ему снился потом этот взгляд…

***

Что ж, кажется, в этой жизни все идет по кругу, и все возвращается. А еще, в этом он уж давно убедился, платить по счетам приходится всегда. Но сейчас Григорий прекрасно понимает, как дорога иной раз бывает цена за подобное безрассудство, посему именно ему, кажется, придется приложить все необходимые усилия, дабы уберечь своего младшего брата от беды. Поэтому он и сказал Василию Косачу, что именно он станет его секундантом, а вовсе не Лев. Ему, в отличие от брата, терять-то особо нечего, а кроме того, возможно, еще можно попытаться как-нибудь все уладить и не доводить дело до дуэли. Хотя, стоит признать, именно эта надежда таяла с каждым часом. — Я все равно настаиваю, что должен идти сам! — стоял на своем Лев. — Мне надлежит сражаться за честь семьи! — Не будем больше это обсуждать, — не требующим возражений тоном проговорил Григорий. — Поверьте, Лев Петрович, я, как уже сказал, не отступлюсь! — Что ж, раз мы все решили, — сказал Василий, — то я жду вас на рассвете у себя, Григорий Петрович, — он протянул руку. — Непременно буду! — кивнул Григорий, отвечая на рукопожатие. — Чего ради, спрашивается, вы влезли туда, куда вас не просили, Григорий Петрович?! — накинулся на него Лев, стоило только Василию уехать. — Я не пойму, что вас не устраивает, Лев Петрович? Этот негодяй получит по заслугам, и честь вашей дражайшей сестры никоим образом не пострадает. Вы бы лучше подумали о том, как будете объясняться с Ларой и просить у нее прощения. — Да по какому праву вы… Кем вы себя возомнили? — все больше и больше раздражался Лев. — Моим отцом? Я и сам мог разобраться с этим человеком. В конце концов это наши с ним счеты! — Знаешь, что, Левушка! — Григорий впервые за все время сказал брату «ты». Стоит признать, ему стоило больших трудов взять себя в руки и не наброситься на младшенького с кулаками. Но нужно сохранять хладнокровие, хоть это и нелегко. — Перво-наперво, по годам своим я ведь и впрямь тебе в отцы гожусь, поэтому будь добр, сделай над собой усилие и постарайся понять, что я хочу тебе сказать. И почему я сделал то, что сделал. — Вы меня выставили… каким-то трусом! Честь семьи не должна быть запятнана, потому что семья — это самое дорогое, что у нас есть, ведь так? И я обязан был ответить на оскорбление! Григорий вовремя прикусил язык, чтобы не сказать ему, что о чести семьи нужно было думать тогда, когда проигрывал в карты фамильные драгоценности и велел служанке подлить снотворное сестре, дабы расстроить ей свидание. Но это привело бы разве что к новому витку скандала. — Да, ты прав, дорогой мой, — кивнул Григорий, — это очень правильные слова. Вижу, кое-что из отцовских уроков ты все же запомнил. Да, мне он говорил то же самое. Вот только… понял я это, увы, слишком поздно. Но тебе, братец, я помогу уяснить сию нехитрую истину чуть раньше. Просто чтобы ты не совершил моих ошибок. Да. Твоя семья — это самое дорогое, что у тебя есть. Но что такое твоя семья — вот вопрос. — Я не пойму, к чему вы клоните? — недоуменно воззрился на него Лев. — Твоя семья — это не просто слова, не какое-то… эфемерное и необъяснимое явление. Семья — это твои мать и сестра. Никого ближе и дороже у тебя нет. Это ты хоть понимаешь? Ты подумал о своей матери, когда решил ввязаться во все это?! — Какое отношение это имеет… — Прямое! — больше Григорий уже не сдерживался. Разговора на повышенных тонах все-таки не избежать. — Ты — офицер действующей армии. Если до твоего начальства дойдет хотя бы слух о том, что ты принимал участие в поединке!.. Тебе нужно объяснять, чем это грозит? Тебя разжалуют и сошлют куда-нибудь к черту на рога, под пули! Плевать на всякие там домыслы и слухи, что станут о тебе ходить, но о матери своей ты обязан подумать! Что с нею будет, если с тобой что-то случится? — Григорий Петрович… — моментально сник Лев. - Но ведь... — Никаких «но»! — Григорий отвернулся и продолжил уже совершенно спокойным тоном. — Поверь, я слишком хорошо знаю, о чем говорю. Когда не стало моей матери, я… пусть и не сразу, но осознал, что ближе нее у меня, наверное, и не было человека. Она одна никогда не осудила меня, пусть даже я и творил одни только глупости. И если бы можно все вернуть, то я… во многих ситуациях вел бы себя иначе. Прежде всего, чтобы не огорчать ее. — Что ж, — вздохнул Лев, — возможно, вы правы. В конце концов этот ублюдок уже получил от вас по заслугам, — усмехнулся он. — Но… как же все-таки с этим поединком? Ведь получается теперь, что вы жертвуете собой! Потому я и не хочу оставаться в стороне. — Для начала я встречусь все же с секундантом Тихвинского. Ну и попытаюсь навязать ему условия при которых поединок этот в лучшем случае превратится в простую формальность. Ну, а в худшем, если уж этого не избежать, обойдется малой кровью. — В таком случае, мне не остается ничего другого, кроме как пожелать вам удачи, — Лев улыбнулся, впервые за все время их разговора, и протянул ему руку. — А знаете, — тихо прибавил он, — сейчас вы были так похожи на papa. То, как вы говорили, как смотрели на меня… — Не думал, что подобное когда-нибудь произойдет, — горько усмехнулся Григорий, — мне всегда казалось, что… мы с ним слишком разные. Но одно я знаю: если мне и впрямь удастся помочь тебе, он наконец-то смог бы гордиться мною. И черт возьми, мне это приятно! В назначенное время Григорий встретился с секундантом Тихвинского. Им оказался, к его удивлению, тот самый молодой человек, в компании которого он встретил Льва в тот самый день, когда только-только приехал в Нежин. Молодой человек представился Павлом Павловичем Терещенко, и сразу же заявил Григорию, что ему де не доставляет никакой радости быть секундантом, но он господину Тихвинскому «многим обязан», а потому отказаться никак не мог. Видимо, решил, Григорий, этому человеку Тихвинский тоже «простил долг»… Впрочем, пусть это остается на его совести. Так как опыта в дуэлях у Терещенко оказалось еще меньше, чем у Григория, договориться об условиях удалось не сразу. Тем не менее, было решено, что стреляться соперники будут с тридцати шагов, и оба сделают лишь по одному выстрелу. Вне зависимости дойдет ли дело до крови или же нет, дуэль считать состоявшейся и более вызов не возобновлять. На всякий случай, разумеется, было решено написать так называемые «дуэльные записки». Григорий вспомнил об этом в самый последний момент: именно на этом настаивал в свое время Даниил, и это значительным образом помогло ему некогда избежать суда и огласки. Поскольку при Алексее Косаче нашли ту самую бумагу, где он писал, что решил добровольно уйти из жизни. И хоть Григорий был уверен, что до крови дело и вовсе не дойдет, но лишняя предосторожность не повредит. На том секунданты ударили по рукам и расстались до следующего утра. Ларочка целый день не выходила из своей комнаты, заявив, что не хочет никого видеть, мать находилась при ней, поэтому Григорий увиделся лишь с братом, передал ему все, о чем они договорились с Терещенко, после чего ушел к себе. На рассвете он тихо, стараясь остаться никем незамеченным, вышел из дома через черную дверь, взял лошадь и направился к Косачам. Василия Григория встретил на дороге; он, как оказалось, тоже не мог усидеть дома. Кроме того, ему нужно было все сделать в тайне, дабы мать ни о чем не догадалась. Они пожали друг другу руки, после чего Григорий привязал свою лошадь у обочины, пересел в экипаж Василия, и они отправились к месту дуэли. Ехать было не так уж далеко — вдоль берега реки, до опушки леса. Вольдемар с Терещенко уже ждали их там. Исполнив все формальности: проверка дуэльных пистолетов, предложение помириться, обещание выполнить условия дуэли, — соперники встали к барьеру. — Григорий Петрович, — попросил его перед этим Василий, — если со мною что-нибудь случится, то… — он протянул ему конверт, — передайте это Ларисе Петровне. — Передам, — кивнул Григорий, — но я уверен, что вы сами увидитесь и объяснитесь с нею. — Что ж, господа, — возвестил Терещнко, озираясь по сторонам, — давайте уже покончим со всем этим побыстрее. — Я согласен, — отозвался Тихвинский, ехидно улыбаясь, глядя при этом на Василия, — пусть все закончится поскорее! Надеюсь, справедливость восторжествует. — Вне всяких сомнений! — кивнул Василий. — Наглецы должны понести заслуженную кару! — Прощайте же, господин Косач! — притворно жалостливым тоном проговорил Тихвинский. — Довольно разговоров, господа! — поторопил их Терещенко. — К барьеру, — вздохнул Григорий. Косач и Тихвинский заняли свои места, и Терещенко подал знак, чтобы они начинали сходиться. Сердце Григория бешено колотилось, когда он наблюдал за тем, как соперники шаг за шагом продвигались к барьеру. Теперь уже ничего нельзя предотвратить, промелькнуло у него в голове в тот самый миг, когда раздались одновременно два выстрела. Тихвинский упал, громко закричав и схватившись за левое плечо, Косач же остался на месте. Он побледнел и сцепил зубы, стараясь не застонать, и тут же опустился на одно колено. На правом бедре у него расползалось кровавое пятно. Григорий кинулся к нему, не обращая уже никакого внимания на Тихвинского, и в этот же самый миг к месту дуэли подъехал еще один экипаж. Из нее выбрался Михаил Александрович Тихвинский, отец Вольдемара. Он быстро осмотрелся кругом, негромко чертыхнулся и бросился к сыну. — Вы ранены? — тем временем спросил Григорий у Василия, подавая ему руку. — Нет, это… просто царапина, — проговорил Василий. — Пустяки! — Все равно надо вас перевязать. Обопритесь на меня, я помогу вам дойти до экипажа. Помогая Василию добраться и сесть в экипаж, Григорий успел заметить, как Терещенко и Михаил Александрович подняли Вольдемара. Тот с трудом держался на ногах, из раны на плече у него также текла кровь. — Жив остался! — прошептал Василий. — И слава Богу! — отозвался Григорий. — Теперь остается надеяться, что у отца этого мерзавца все же есть голова на плечах. И он станет молчать обо всем, что тут только что произошло. Не дожидаясь, пока уедут Тихвинские, Григорий велел своему кучеру трогаться в обратный путь.