Of Notices, Ditches, and Pinky Promises

«Принцесса Корделия была прекрасной королевской особой, с темными эбеновыми волосами, которые струились по ее спине водопадом блестящих локонов, с лицом таким же чистым и незапятнанным, как лучший фарфор дворца, и губами такими же мягкими и розовыми, как лепесток розы. Но больше всего принцессу Корделию любили с безусловной силой её благородные и доброжелательные мать и отец. Принцесса любила всех взаимно, с такой же страстью и преданностью, с какой принимала их любовь, но, возможно, самая доблестная ее любовь была к мальчику без видимой родословной. Человек, который происходил из крестьян; простой народ, но трудолюбивый, преданный и верный. Сердце молодого человека было чистым, как золото, и, к большому удивлению принцессы Корделии, он потерял это золотое сердце с того самого момента, как они впервые встретились. Он предложил ей все, что у него было, и все, чем он был, а принцесса Корделия, совершенно очарованная и столь же страстно влюбленная в мальчика, как и он в нее, приняла его сердце, предложив взамен свое собственное». «Но однажды принцесса Корделия проснулась и обнаружила, что ее заперли в темной одинокой башне. Ее тонкое атласное одеяние растаяло, превратившись в зудящие, плохо сидящие юбки, а безупречная кожа покрылась тысячами веснушек, а волосы — прекрасные темные кудри — сморщились и превратились в прямые пряди цвета моркови. Осматривая свою тесную маленькую тюрьму, Принцесса вспомнила, что все, что она когда-то считала правдой, на самом деле было ложью». «Вся ее жизнь: королевство, переполненное людьми, которые обожали и восхищались ею, родители, которых она знала, любили ее сверх всякой меры, верный мальчик, который показывал ей любовь и приключения. Даже ее собственное лицо было не более чем безумным воображением испуганной и одинокой маленькой девочки, которая могла справиться с окружавшей ее трагедией, только найдя утешение в мире, который не был реальным, с людьми, которые не существовали, и с версией самой себя, которая была столь же совершенна, сколь и ущербна». «Принцесса Корделия даже не была ее настоящим именем, как и Гертруда или Кэти. Это была просто Энн, и хотя это была Энн с двумя «н», это было имя, которое принадлежало никому не нужной сироте, у которой не было ни семьи, ни друзей в этом мире. У нее даже не было любви к мальчику, которого она обожала больше всех остальных, потому что он нашел утешение в объятиях другой девушки… женщины столь же утонченной и классически красивой, как греческая статуя, с золотыми солнечными локонами». Итак, Энн была одна, запертая в башне, где не было ничего, кроме ее воображения, способного увести ее от жалкой реальности, которая окружала ее. И в этом весь трагический роман с принцессой Корделией. Энн даже не потрудилась вытереть слезы, которые текли по ее лицу, когда она выпустила свой горестный рассказ в сумеречное небо. Час назад стало холодать, земля под спиной Энн стала твердой, а тонкая трава — жесткой, как только солнце село. Небо напоминало лоскутное одеяло цвета омбре — от василькового до лазурного, сапфирового, индиго и едва уловимого намека на полночь. Было видно несколько звезд, мерцающих на Энн с оскорбительным весельем, когда девушка оплакивала свою участь замерзнуть насмерть в канаве. — Энн?! И вот, теперь её охватило безумие от обезвоживания, потому что она была уверена, что слышит, как ветер зовёт её по имени. — Энн?! Или, может быть, это было переохлаждение? Были ли ораторские галлюцинации симптомом переохлаждения? На мгновение Энн пожалела, что рядом нет Гилберта, и она не может спросить его об этом. — ЭНН?! Но ведь это был Гилберт! Это был его голос, выкрикивающий ее имя, отчаянный и испуганный, когда воздух, казалось, становился холоднее с каждой минутой. Сев, Энн осмотрела край канавы, но так и не смогла разглядеть мальчика, что кричал ей. — Гилберт! — Она закричала, но её голос был слишком слаб из-за тех часов, когда она злоупотребляла им, крича мольбы о помощи в начале дня. Она снова услышала, как он зовет ее по имени, но голос его звучал еще дальше, и мысль о том, что Гилберт не найдёт ее, заставила Энн действовать. Обыскав землю вокруг себя, Энн подняла свой брошенный ботинок и вытащила его из канавы. Глубокий глухой стук, который он издал, приземлившись на дорогу, удовлетворил ее, и когда Гилберт продолжал звать, его голос звучал все ближе и ближе, Энн почувствовала, что ее сердце начинает биться сильнее, хотя она не была уверена, от облегчения или от страха. — Энн? — Спросил Гилберт, наконец, подойдя к краю канавы и посмотрев вниз, заметные, обеспокоенные морщины на его лице разгладились, как только он заметил её, — Энн! Ты в порядке? — Не очень. Я в канаве, — воскликнула она голосом таким же грубым, как земля под ней. — Так и есть, — согласился он, ловко скользя вниз по каменистому склону так быстро и осторожно, как только мог, пока не приземлился в канаве и направился к ней, — я думал, ты сказала, что такого никогда не было, — поддразнил он, присаживаясь рядом с ней. — Но я ведь не лежу лицом вниз, верно? — отрезала она. В глубине души она надеялась, что Гилберт зашипит на неё в ответ, и они устроят хороший скандал, но молодой человек только улыбнулся ей, как будто она повесила солнце. — Ты что, просидела тут весь день? — Спросил он, оглядывая её с облегчением, если она и была ранена, то не настолько сильно, чтобы не бросать ему словесные колкости. — Я вывихнула лодыжку, когда упала сюда, — сказала Энн, указывая на свою левую ногу, — я не могу наступать на неё. — Хорошо, — сказал Гилберт, его глаза остановились на её распухшем суставе. — Я могу это исправить. Он начал стягивать с неё чулок, и не ожидал шлепков, которые связали его руки, заставив отступить. — Гилберт Блайт, что ты делаешь?! — Взвизгнула Энн, её голос скрипел от возмущения. — Пытаюсь сделать что-нибудь с твоим растяжением, — прорычал он. — Ты имеешь в виду, что ты пользуешься этим, — рявкнула она. — Я бы никогда не сделал это! — О, то есть, ты не пытался раздеть меня несколько мгновений назад?! — Твой чулок вряд ли можно назвать нижним бельём, Энн. — Не говори мне о нижнем белье! — Вовсе нет! Я пытаюсь сказать о чулках! — Крикнул Гилберт, уверенный, что весь остров Принца Эдуарда слышит его разочарованный рокот, — мне нужно снять его, чтобы осмотреть твоё растяжении. Затем нужно будет зафиксировать, а затем вытащить тебя из этой чёртовой канавы. — Значит, теперь ты ещё и проклинаешь меня! — Воскликнула Энн. — Да что с тобой такое? — Прямо сейчас твоё упрямство как-то не так действует на меня, — смело заявил он, и Энн так растерялась, что даже не заметила, как Гилберт воспользовался её раздражительностью, чтобы снять чулок и осмотреть лодыжку. — Ой! — Пробормотала она, шипя сквозь зубы, когда Гилберт осторожно потрогал распухший и ушибленный сустав. — Извини, — сказал он, стараясь быть настолько деликатным, насколько это было возможным при осмотре ушиба. Энн всё время кусала губу, пока Гилберт обматывал её чулок вокруг лодыжки и ступни, как будто это был бинт, и она должна была признать, что с его стороны было очень разумно использовать её ленту (хотя она не знала, где он нашёл её), чтобы связать всё вместе. Гилберт работал ловко, и умело, всё время, сжимая челюсти. Закончив, он сел у её ног и сделал такой долгий и глубокий вздох, что, казалось, он сдерживал его в течение нескольких часов. Желудок Энн выбрал этот неподходящий момент, чтобы издать такое громкое бульканье, что можно было подумать, будто вместе с ним в канаве сидит кучка жаб. — Дай-ка угадаю, — сказал Гилберт, прикусывая внутреннюю сторону щеки, чтобы его улыбка не была заметна раздраженной рыжеволосой девушкой, — ты забыла поесть? — Заткнись, — фыркнула Энн, отворачиваясь, и её прелестный румянец открасил её щёки румяным пламенем, в угасающем свете, — и что же нам теперь делать? — А теперь, мы подождём Коула, — сказал Гилберт, складывая несколько плоских камней, друг на друга, прежде чем осторожно поставить забинтованную ногу Энн на прохладные камни, обеспечивая некоторое возвышение. — Коул приедет? — Удивлённо спросила Энн. — Он весь день помогал мне прочёсывать Шарлоттаун в поисках тебя, — сказал Гилберт. — Ох… — вздохнула шестнадцатилетняя девушка, начиная понимать, сколько хлопот и беспокойства, она, должно быть, принесла. — Значит, ты знаешь, что я солгала, — сказала она, чувствуя стыд за свои слова. — Ты собиралась ехать в Новую Шотландию одна, не так ли? — Спросил Гилберт. — Я должна это сделать. Я должна продолжить поиски самостоятельно, — возразила Энн, хотя в её словах не было уверенности, — в приюте… это опустошило меня. И Коул увидел часть этой меня… моего прошлого… я сама едва ли хочу знать его, не говоря уже о ком-то другом. Это не то, чем я хочу поделиться. — В прошлом каждого человека есть что-то суровое, Энн, — рассуждал Гилберт, — наличие других людей, на которых ты можешь положиться, чтобы поддержать тебя, в противостоянии с этими демонами делает борьбу более терпимой. Энн знала, что Гилберт говорит по собственному опыту. Когда он два года назад покинул Эйвонли, чтобы принять участие в своём личном путешествии, чтобы найти смысл своей жизни, Гилберт отправился один. И всё же, год спустя он вернулся в свою маленькую деревню с родственной душой в лице Баша, и построил вокруг себя новую семью, чтобы помочь нести бремя своего горя и вернуть цель и связь к своему существованию. — Кстати, спасибо, — любезно сказал Гилберт. — За то, что нашла вещи моего отца. Это очень много значит для меня. — Я знаю, — сказала Энн. — Должно быть, это был трудный выбор: имущество моего отца или деньги, необходимые тебе для продолжения поисков. — Это не так, — сказала Энн, и Гилберт услышал искренность в её словах, — извини меня за сегодняшний день, — неловко пробормотала она, отворачиваясь от испытывающего взгляда Гилберта, — если бы я знала, что ты был с кем-то, я бы никогда так не поступила… — Всё было совсем не так, как ты думаешь, — перебил её Гилберт, заставив Энн снова взглянуть на него. — Ты не должен щадить мои чувства, Гилберт. Почему ты не можешь интересоваться мисс Роуз? Она кажется яркой, приятной и имеет блестящие светлые волосы… — У меня нет чувств к мисс Роуз, — настаивал Гилберт, — на самом деле, есть только одна девушка, к которой я испытываю чувства, но иногда она слишком упряма, чтобы понять, что я уже несколько месяцев пытаюсь сказать ей, что она мне нравится. —Ну, и кто же она? — требовательно спросила Энн, задетая и обиженная, опасно приближаясь к истине, которую она отчаянно хотела услышать и боялась узнать. Гилберт пристально посмотрел на Энн, и его карие глаза снова заблестели, точно так же, как в поезде тем утром, заставив Энн затаить дыхание, и, заставив её сердце, бешено биться в груди. Молодой человек, казалось, глубоко копался в колодцах своей силы, находя в себе мужество, убежденность и уверенность, чтобы броситься вперед со своим признанием. Напряжение, окружавшее эту пару, было таким плотным, что для них обоих оно было как туман, рассеявшийся только тогда, когда Гилберт глубоко вздохнул и, наконец, заговорил. — Она… — Энн! Двое подростков подняли головы, услышав безошибочно узнаваемый грохот фургона, медленно катящегося по грязной дороге. — Коул! — Крикнул Гилберт. Карабкаясь вверх по склону, чтобы остановить своего друга. Когда лицо Коула показалось над краем канавы, его бледное лицо было освещено золотистым светом фонаря, улыбка Энн была изумительной. —Я не могу дождаться, чтобы услышать эту историю, — подразнил он, наблюдая, как Гилберт вернулся к Энн, помогая ей подняться на ноги, — что ты с собой сделала? — Ничего особенного, просто на бегу растянула лодыжку, которую доктор Блайт любезно перевязал, — съязвила Энн, ковыляя на здоровой ноге. — А как ты собираешься выбраться оттуда с вывихнутой лодыжкой? — Удивился Коул. — Ну, вы с Гилбертом можете просто вытащить меня. — Нет, — объявил Гилберт, подходя к Энн и слегка присев на корточки, — прыгай. — Что?! — Крикнула Энн, её горло горело от напряжения, которым она давила на свои бедные, уставшие голосовые связки. Коул хохотал, как истеричная гиена, сидя на своём насесте, на краю канавы, и Энн надеялась, что свет фонаря был достаточно ярким, чтобы он мог увидеть её пронзительный взгляд, когда она хмуро посмотрела на него. — Это самый быстрый способ, — рассудил Гилберт, одарив Энн одной из своих очаровательных улыбок через плечо, — ну же, морковка. — Мы, — подчеркнула Энн, указывая между собой, Гилбертом и Коулом, — мы никогда не будем говорить об этом. Никогда. Этого никогда не происходило. — Если ты не поторопишься, ничего не случится, — проворчал Гилберт, и для этого Энн постаралась упереться коленями в его бок, когда забралась ему на спину, испытывая некоторое удовлетворение, когда он застонал от неудобства, — держись. Энн так и сделала, ее руки обвились вокруг плеч Гилберта, а щека крепко прижалась к его черным кудрям, когда он вытащил их обоих из канавы обратно на дорогу.