Дорога к себе

Месяцем ранее... Сколько она уже в дороге? Конца не видно бесконечной череде почтовых станций, постоялых дворов. Но всё это ничего, пустое, главное, что каждый новый день приближал к нему, и ей уже всё равно, хоть пешком. Анна покосилась на своих попутчиков, выпускников Императорской медико-хирургической академии, для получения звания лекаря которым требовался годовой стаж в военном госпитале. Девушка с тихой грустью усмехнулась — как же ей хотелось вот так же, запросто, ни о чём больше не думая, восхищаться мелькающими пейзажами за окном, болтать о всякой ерунде и беззаботно смеяться…

***

В день ее именин, когда ей исполнилось шестнадцать, Иван Иванович не смог отказать, главным образом, себе, своему самолюбию в удовольствии в очередной раз похвастаться перед гостями её талантами и уговорил исполнить для гостей музыкальную пьесу. Анна робко присела за рояль, петь она не смогла бы, потому что приехал Владимир, ворвался, как ураган, и заполнил собой все пространство. Всё её пространство. От его случайно пойманных ею взглядов воздух вокруг стал вязким, плотным, показалось, что и сама жизнь замедлилась. А что же Владимир? Он бы ни за что не признался, что чуть не загнал коня, так торопился, чтобы успеть к ней на праздник. Только она об этом знать не должна, да и никто не должен, это только его! Тайна, которую он никогда никому не расскажет. Почти на ходу спрыгнув с лошади, Владимир влетел в дом, задержался перед дверью в гостиную, чтобы перевести дух и хоть чуть-чуть унять, успокоить бешено колотящееся, рвущееся наружу сердце. Но маску равнодушия надеть не успел, не смог потушить теплоту и нежность при первом взгляде на неё. И она заметила. Он догадался об этом по тому, как быстро она потупила глаза и по предательскому румянцу на её щеках. Увидев Анну, Владимир понял, как сильно скучал, как не хватало ему её серебристого смеха, легкого поворота головы, когда от плавного движения, маняще притягивая, подрагивал завиток волос у виска. Как всегда некстати, подскочил Андрей Долгорукий, поцеловал ей руку, успевая шепнуть какую-то нелепицу. Анна рассмеялась, сама не понимая зачем, внутри всё трепетало, потому что за ней, скрестив руки на груди, слегка опустив голову, мрачно, исподлобья, наблюдал Владимир Корф. Она затылком чувствовала его недовольство и не понимала, что она сделала не так. Какое уж тут пение, если все слова застряли в горле! Последний аккорд музыкальной пьесы. Восторженные крики «Браво!» гулким и звонким эхом отскочили от стен. Анна встала и, выдержав короткую паузу приличия, обернулась, в надежде поймать одобрение Владимира, но не нашла его взглядом. А молодой барон стоял за дверью — сбежал и, прислонившись головой к стене, рвал ставший тесным воротничок, потому что задыхался от того, что все это неправильно. Недостойно дворянина! Она — крепостная, а он — Владимир Корф! И уж он-то сумеет вытравить её из … сердца?! Зло, ядовито усмехнулся. Себе-то не лги! Он знал, что петля затягивалась все туже. Вот уже почти два года, каждый раз, приезжая домой, надеялся, что это наваждение рассеется, и одновременно боялся этого. Бегом влетал в дом, обнимал отца, сухо здоровался с Анной и, видя, как в её глазах радость от встречи сменялась обидой, еле сдерживался, чтобы не подхватить девушку на руки и не закружить. А после взять её смеющееся, сияющее счастьем лицо в свои ладони и … поцеловать …

***

Карета остановилась, извозчик попридержал коней и крикнул, обращаясь только к Анне, видимо, её измученный вид и ему доставлял беспокойство. — Ну вот, барышня! Здесь переночуем, завтра раненько выедем и к вечеру, Бог даст, уже в Пятигорске будем. — Спасибо, голубчик! — Анна тихо вздохнула и даже сделала попытку улыбнуться своим попутчикам, которые наперебой, смеясь, предлагали ей руку, чтоб помочь выйти из кареты. Но едва нога коснулась земли, и она подняла глаза, сердце ее замерло. Посреди постоялого двора стояла простая крестьянская телега, а в ней прямо на соломе лежал офицер. Мундир валялся в ногах, грудь его была обнажена и перевязана крест накрест бинтами в алых и бурах пятнах крови. Он был бледен, со спутанными влажными волосами на голове, и со стороны казалось, что и не дышал вовсе. Но вдруг дернулся, сипло закашлялся, а после тяжело со свистом захрипел. Анна и сама стала как полотно. Попутчики ее сразу бросились к раненому, выспрашивая подробности у сопровождающего фельдшера и предлагая помощь. Глаза их загорелись от предвкушения своей значимости и желания быть, наконец, хоть чем-то полезными. Анна зажмурилась. Ей привиделся Владимир, лежащий так же, со старыми грязными запекшимися бинтами, один, почти брошенный на захудалом постоялом дворе. — Голубчик, родненький! — бросилась она к кучеру, еле сдерживая подступившие слезы. — Поедемте завтра как можно раньше. Прошу Вас! А после, оказавшись в комнате постоялой гостиницы, Анна никак не могла забыть давешнего раненого офицера. Смотрела на себя в зеркало, а видела бледное его, перекошенное от боли лицо. "...это не прогулка до Петербурга! ... Кавказ ... война!" Пересохло во рту, внутри стянулся тугой узел от животного дикого страха за Владимира. Но едва подумав плохое, тут же замотала головой, будто испугалась, что одними мыслями может навлечь на него беду. Она спустилась, чтобы попросить еще свечей, как невольно услышала обрывок разговора двух офицеров фельдъегерской службы*, ожидающих свежих лошадей. — ... жаль, что я не был там с Корфом! Вот же отчаянный, черт! — Говорят, на предложение сдать крепость, просил передать Шамилю слова нашего императора: "Где раз был поднят русский флаг, там он спускаться не должен!"** — Горцы как озверели, услышав его ответ. Корф несколько атак отбил. Казаки его раненого на руках вынесли, а он в знамя вцепился. Насилу отобрали, и то только тогда, как сознание потерял. Сам генерал Галафеев велел к награде представить. — Да, я слышал. Только выживет ли? Рана-то, говорят, тяжелая... Анна забыла как дышать, покачнулась, похолодели и задрожали руки. Свечи, которые она взяла у хозяйки трактира, громко рассыпались по полу. Она не помнила, как добралась до своей комнаты, прислонилась к закрытой двери. Блуждающий, ставший почти безумным, её взгляд натолкнулся на образа в углу. Рухнула на колени и отчаянно начала молиться, за раба Божьего Владимира. Господи, спаси и сохрани! Пусть только живой, только живой, Господи!

***

Владимир Корф окончил тот же 1-й Санкт-Петербургский кадетский корпус, что и генерал-лейтенант Галафеев Аполлон Васильевич***. Может быть, поэтому доклады о безрассудных подвигах барона вызывали у генерала не только легкую снисходительную улыбку, но и тайную гордость. Хорошо зная и помня поручика Корфа еще по штурму Ахульго, в составе Кабардинского полка, Аполлон Васильевич, не задумываясь, спустя год взял его снова к себе, в Чеченский отряд. Генерал тепло усмехнулся, вспомнив, как впервые ему представили Владимира. Лабынцев Иван Михайлович, будучи еще полковником, нахваливал своего поручика, уверяя, что у барона большое будущее. Генерал тогда удивился, за Корфом тянулся дуэльный след, вместе с шепотками о бесконечных любовных похождениях. Лабынцев же только поморщился и отмахнулся: — Врут завистники!**** Не верьте сплетням! Вы не первый, кто заблуждается на его счет. Я и сам сначала так думал, но, похоже, там какая-то личная драма… Штабные же расценили выходку поручика Корфа никак иначе, как самоуправство. Ведь барон, ни много ни мало, самовольно покинул полк, отправившись на дальний кордон, а после непонятным образом оказался в пограничной казачьей крепости. Откуда им было знать, что после нападения и стычки с абреками, прискакал вестовой и сообщил, что чеченцы готовят штурм большим отрядом. Владимир принял решение остаться с казаками — иного и помыслить не мог. Только генерал, выслушав доклад адъютанта, назвал поступок Корфа «молодецким, благородным и патриотическим» и выразил сожаление, что в готовящейся экспедиции Чеченского отряда сего храбреца не будет. А после велел внести его имя в наградные списки и, стукнув кулаком по столу, крикнул так сильно, что тяжелый бронзовый канделябр, подпрыгнув, свалился на пол: — И чтоб более я ничего о самоуправстве штабс-капитана Корфа не слышал! — Ваше превосходительство, Аполлон Васильевич, — аккуратно поправил адъютант, — поручика Корфа... — Вы еще и плохо слышите? — грубо перебил генерал. — Тогда повторю! Штабс-капитана. Владимира. Ивановича. Корфа!

***

— Какого черта! — барон осекся, сжав челюсть, тяжело задышал. Не зажившая еще рана заныла в груди. — Зачем Вы приехали? Анна сперва испугалась его грубости: слишком хорошо помнила такого Владимира. Но едва подняла на него глаза — обида тотчас исчезла. Она поняла, что пропала. А разве было когда иначе? Бегала взглядом по его бледному лицу, пытаясь увидеть мелочи, но ей это почти не удавалось, потому что не могла насмотреться — соскучилась до спазма в легких, до невозможности вздохнуть; и потому, что всё в нём важно. В нём нет мелочей для неё. Корф поморщился от резкой боли. Только ран так много, что знать бы ещё, какая из них сейчас ныла и кровила… Анна непроизвольно дёрнулась вперед, шагнула ему навстречу: сил оставаться на расстоянии и не иметь возможности прикоснуться больше не осталось. Её трясло, рука сама потянулась к его лицу — дотронуться, почувствовать до боли родное тепло. Владимир же на её призывно протянутую дрожащую ладонь лишь отшатнулся, грубо перехватил девушку за локоть и почти силой утащил к себе в палату.

***

Анна стремглав выбежала из госпиталя. Лицо её горело от негодования, от обиды, да и Бог ещё знает от чего! Как он это делал, этот несносный, невыносимый Владимир Корф, что мог одним словом заставить его ненавидеть?! Или?!... Она вдруг остановилась посреди двора, потом сделала еще пару маленьких, задумчивых шагов. Машинально надела шляпку, которую все это время продолжала держать в руках; туго, даже с остервенением завязала ленты и, совершенно неожиданно развернувшись, решительно зашагала обратно. Толкнула дверь его палаты и выпалила с порога, гневно сверкая глазами: — Я никуда не поеду! — Поедете! — барон вскочил с кресла так, что оказался непозволительно близко для себя рядом с ней. Его дыхание опалило щеку. Она прикусила губу и почувствовала, как ярко, даже огненно запылало её лицо. И его. Одним жаром. Корф сглотнул, сердце подпрыгнуло к горлу, что разозлило его ещё больше. — И более того, — он выпрямился и заложил руки за спину, — я прослежу, чтобы Ваш отъезд произошел как можно скорее. Бросил на нее быстрый взгляд. — И казаков своих отправлю, — чуть запнулся — не стоило пугать о настоящей причине, об опасностях, что встречались здесь на каждом шагу, — чтоб не сбежали. — А я Вам говорю, что не поеду! — Анна зло содрала с головы шляпку, порвав несчастные ленты и небрежно отшвырнув её куда-то в сторону. Затем вскинула руку в предупредительном жесте замершему на мгновение и опешившему от её напора Владимиру, чтобы не смел приближаться, и шагнула к единственному в палате креслу, излишне аккуратно (так, словно в душе ее не клокотали ярость и жгучее желание надавать ему пощечин) уселась в него, гордо задрав подбородок. — Здесь не место изнеженным барышням! — барон, растерявшийся в первое мгновение, быстро пришёл в себя, разозлившись ещё больше. Сама мысль, что она проделала такой опасный путь и как ни в чем не бывало появилась в гарнизоне, приводила его в бешенство. Анна нервно одернула манжеты своего платья, старательно избегая глядеть в сторону разъяренного Корфа. — Надеюсь, найдется занятие и для меня. Я же актриса, буду петь для раненых солдат. Владимир в два шага оказался около неё, навис, вцепившись в подлокотники: — Ах, вот как! Так Вы за этим приехали? Она сжалась от испуга под его тяжелым каменным взглядом, но всё же нашла в себе силы ответить: — Да! Получилось слишком громко и звонко — в следующую же секунду сама испугалась своей дерзости. Барон, словно получив пощечину, резко отпрянул от кресла, так, что оно откатилось назад, глухо стукнувшись о стену. Анна стиснула до боли кулаки, но с места не сдвинулась. Владимир тихо рыкнул и развернулся, шагнув к окну; толкнул приоткрытую створку, что, жалобно скрипнув, распахнулась настежь, впустив в комнату ветреную вечернюю прохладу. И вдруг одним прыжком оказался на улице. Рана в груди снова не преминула напомнить о себе болезненным толчком, заставив побледнеть лицом и перекоситься в мучительной гримасе. Быстрым шагом пересек двор, остановился чуть дальше середины, помедлил, упершись обеими руками в бока и задрав голову к небу, как будто раздумывая о чём-то, затем развернулся и с привычной уже армейской выправкой зашагал обратно. Крикнул, стукнув кулаком по оконному стеклу, так, что оно зазвенело и чудом не рассыпалось: — Завтра же домой! А на втором этаже из окна своего кабинета за этими попеременными забегами обоих завороженно наблюдали доктор Николай Васильевич и Вера Ивановна. — Что же это? — спросила девушка, удивленно округлив глаза. — Разве Владимиру Ивановичу можно уже, чтобы вот так...? Доктор зачем-то снял и протер очки, устало-мудро покачал головой из стороны в сторону, и задумчиво произнес, скорее себе, чем в ответ: — Мда … в смысле … мда …

***

Барон возвращался в госпиталь после вечерней затянувшейся прогулки. Он брел не спеша, совершенно раздавленный появлением Анны в гарнизоне. В голове не укладывалось, как такое было возможно!? Что же Репнин со старым князем Долгоруким, как допустили? Вспомнив князя, Владимир усмехнулся — этого обвести вокруг пальца и младенец смог бы! Но Петр Михайлович! Блюститель семейной чести! Остановился, слегка покачал головой из стороны в сторону. Неожиданный приезд Анны был так некстати и делал его уязвимым: чем больше болевых точек, тем хуже. Ему нужна светлая голова, а рядом с ней это было невозможно. Увидев её сегодня на крыльце, Владимир почувствовал себя восемнадцатилетним юнцом, так же, как и тогда, сердце забилось неровными толчками, едва он поймал ее лучистый сияющий взгляд. Распахнул дверь своей палаты и замер. Анна спала, забравшись с ногами на кресло и по-детски подложив ладошки под голову. "Какая же она маленькая и ... Нет! даже думать об этом нельзя!" Сердце опять ухнуло под ребрами. Сомнений не осталось: принятое им решение — верное и единственное правильное.