***
Катсуки хочет её ненавидеть.
Бакугоу хочет этого, когда сломя голову несется по знакомым коридорам Юуэй. Когда про себя отсчитывает до круглой сотни, а вслух смачно ругается, чтобы хоть как-то успокоиться.
Бакугоу думает, что он Хитоку почти
ненавидит. У него
почти получается: когда Ведьма не появляется на своем последнем матче, то у людей возникает много вопросов.
У Бакугоу — в том числе. Катсуки стоит хмурый и оглушенный, совершенно ни черта не понимающий — блять, да он выперся сюда через оры с Хотеру, он сдвинул не-сдвигаемое и сбежал из мертвой стальной хватки! И ради чего, спрашивается? Такого позорного первого места?!
Катсуки орёт, как ненормальный, когда Ведьме лепят тех-поражение из-за неявки на матч. Он взрывает бетон, лупит ховитцером по арене. Бакугоу плещет руками во все стороны, а злые искры срываются с пальцев так же звучно и ярко, как и грубости с языка. Катсуки, мягко говоря, вне себя от бешенства. Он страшно недоволен и громко-громко орёт.
От злости. Такой терпкой и нефильтрованой, на эту дуру с кислотно-голубой башкой.
Бакугоу убеждает себя, что он адово на неё зол. Что злится бешено, прям по-страшному, по-черному — Хитоке хочется в сердцах прописать такой затрещины, чтобы свихнувшиеся набекрень мозги встали на место. Причем хочется так сильно, что руки дрожат от жгучего желания и ужасающего возмущения.
Еще раз — Катсуки хочет на неё
злиться.
Бакугоу безумным вихрем врывается в медкабинет. Он влетает туда с криками и воплями и взгляд у него в эти секунды точь-в-точь как у Тасманского Дьявола — разъяренный и бешеный.
И опять-таки — Катсуки хочет её
ненавидеть.
Бакугоу проглатывает всю желчь и все крики. Гомон тонет в трахее, обрушивается песчаным замком еще в легких, а взрывы мигом стихают на пальцах. Больше не трещат, оставляя после себя запах гари и слабой сладости. Его красные глаза округляются, а челюсти сжимаются плотно-плотно.
Катсуки
не может.
— Привет, Бакугоу-кун.
Оогонхи здоровается с ним тихо. Старатель молча смотрит резким и тяжелым взглядом.
Ведьма рядом с его, Хикари, коленями — в липкой крови и совсем без сознания.
Бакугоу смотрит на неё и глухо понимает, что просто
не может на неё злиться
. Не на Ведьму.
Не на
такую. Избитую, с пятнами синих и фиолетовых цветов на лице и шее. У Мии —
его шибанутой подруги и самого близкого человека — руки в порезах, а на коже чужая кровь. Катсуки просто не в состоянии держать на неё обиду и злость, когда у него в ногах валяется толпа перебитых тел, а берцы хлюпают о чавкающее, скользкое и бордово-черное.
У Мидории вся форма залита густыми черно-красными пятнами. Она выглядит так, словно в чужой крови искупалась по шею. Катсуки смотрит на кучи трупов, чувствует мерзкий запах и молча понимает — Хитока была в настоящей опасности. А потому била в болевое. Резала наотмашь, по ногам и артериям — Бакугоу медленно оглядывает плитку. Он смотрит на чужие ранения, на хлюпкую вязкость под сапогами и приходит к выводу, что Ведьма гасилась не в оборонительной форме.
Катсуки поднимает глаза. Они заметно округляются, когда он видит металлический браслет на левом запястье —
аквиркованный. Внезапно он понимает, почему Хитока била на убой.
Катсуки дышит тяжело и сорвано. Сопит почти гневно. Руки сами сжимаются в кулаки. Глухая ярость все еще долбит по вискам, но вразрез своим эмоциям Бакугоу спрашивает у Ведьминского папаши тихо и отчетливо:
— Что с ней? — он делает шаг ближе. — Она в порядке?
Мидория медленно наклоняется вперед. Сидя на краю медицинской кровати, он ласково убирает прилипшие ко лбу голубые пряди. Огрубевшие пальцы нежно приглаживают омытое от крови лицо.
— Хитока очень устала. Ей нужно проспаться, — отрешенно говорит Хикари.
Вид у него — как у покойника. Мрачный, смурной и хмурый. Мидория старший смотрит на дочь горько-ласково, и Катсуки слишком отчетливо считывает с его глаз какую-то строгую печаль.
«Да че за херня?!..», — недовольно мелькает в голове. Мерзкий холодок противно забивается Бакугоу в ребра. —
«И что тут забыл старик двумордого?»
У Бакугоу много вопросов. Например:
«Хули вы тут забыли, номер два?». Или:
«Почему Ведьма опять, сука, вляпалась в это говно?» Как вариант:
«С какого лешего Хитока гасилась в соло, и никто ей не помог?». А еще можно:
«Какого черта здесь так много трупов?».
Спектр возможных вопросов — до нереального огромен. Но Катсуки — не тупой, и его мозги
почти всегда работают исправно. Бакугоу делает очередной шаг вперед и вычленяет самое важное:
— Она ранена, — он сглатывает ставшей горькую слюну. Мысль о том, что Ведьме основательно прилетело
(и причем, не факт, что только кулаками), Катсуки здорово нервировала. — Насколько все плохо?
— Не переживай, Бакугоу-кун, — губы её отца трогает слабая, почти вымученная улыбка. — Хитока будет в порядке.
В порядке — говорит Хикари, а Бакугоу хочет орать. Кулаки сами по себе сжимаются до белых пятен на натянутой коже.
Бакугоу хочет разломать здесь что-нибудь и, желательно, голыми руками —
злоба ядовитой паутиной впивается в напряженные до тряски руки.
Бакугоу хочет срывать горло в надрывном крике —
да какое, нахрен, в порядке!?
Он стоит сейчас в луже крови, которая ему почти по колено, а Ведьма — полудохлая и в бессознанке — валяется на медицинской койке, на которой ей, очевидно,
не место.
Хитока
не должна быть здесь. Ей тут делать
нечего.
Ведьмино лежание на этой сраной кровати настолько, сука,
неправильное и максимально
противоестественное, что у Катсуки остро сводит желудок.
Так быть просто
не может.
Бакугоу испытывает иррациональный прилив ярости при виде сбитых костяшек, расцарапанных рук и кровавых порезов по всему телу. Бакугоу хочет переломать этому ублюдку все руки, из-за которого у Ведьмы гипс на правом плече. Внутри Бакугоу болезненно-рвано содрогается сердце, когда его глаза цепляются за новые, будущие
шрамы: тонкая розовая нить от челюсти до скулы и россыпь точек под правым веком.
Катсуки догадывается: та полоска, что на щеке, похожа на глубокую рану ножом. А вязкие, липко-багровеющие струпы под глазом — вонзившееся под кожу стекло. Скорее всего, оно лопнуло при ударе по Миевой скуле и мерзко забилось во внутрь, разодрав кожу. Ведьма, наверняка, отмахнулась, предпочтя разобраться с этим позже.
Бакугоу горько морщится от мысли, что Хитоку били по лицу. Не раз. Вместе с вязкостью в слюне на Бакугоу в очередной раз накатывает ярость: Хитоку
били по
лицу.
Не раз.
Всё происходящее сейчас дерьмо вызывает в Бакугоу столько негативных эмоций, что не сосчитать и по пальцам двух рук: от глухой ярости до отравляющего бессилия. Катсуки не хочет признаваться —
он же ведь не злился на неё.
С самого начала. С того самого момента, как не увидел Хитоку на ступенях заново отстроенной арены — вместо разрывающей злости на Бакугоу в первую очередь накатило
волнение.
Он почти не дышал. Внутри него холодным и мерзким — будто червем — копалось что-то нехорошее. Такое гудящее чувство, прилипшее к коже и ко внутренней изнанке век — цветом могильно-черным и запахом смрадных подвалов.
Когда Хитока не вышла на их парный бой, Катсуки, на самом деле, не чувствовал злости. Банальная и раздражающая тревога липкими лентами обвила запястья, змеей-холодком пробралась в грудину. В голове у Катсуки мгновенно вспыхнули слова Хотеру:
— Если она вляпается в это дерьмо снова, то сухой уже точно не выйдет.
Бакугоу еще тогда, стоя на трибунах рядом с Хотеру, тяжело сглотнул. А уже потом, находясь внизу, на арене, не увидев взошедшую по лестнице Ведьму — так совсем от нервов обезумел. Его голову сразу заполонили какие-то ненормальные мысли, от которых в глазах плыло черными пятнами. Катсуки их не мог не то что озвучить — переварить получалось с трудом.
А сейчас, стоя и смотря на своего самого близкого человека, он понимал —
не зря.
Не зря переживал, не зря волновался. Катсуки, как бы то удивительно не звучало — нисколько не преувеличил масштаб грянувших проблем. Из тяжелых, въедливых раздумий, Бакугоу выводит болезненный стон.
—
Мм-мх..
Катсуки тут же вскидывает голову. Его красные глаза обалдевши округляются, когда он различает знакомый силуэт и разноцветную шевелюру из-за полупросвечивающей голубой шторы.
«Сука», — ошпаривает мозги ледяным градом.
Катсуки почти отшатывается.
Точно. Двумордый!
Когда мозги Бакугоу окончательно переваривают информацию, то Катсуки внезапно становится уверен, что разъебет пол-Юуэй за считанные минуты.
Раздражение ядовитым токсином разлилось в мышцах, пот градом проступил на ладонях.
Если Бакугоу сейчас рванет, то определенно снесет половину комплекса.
—
Какого хера? — нескромно поинтересовался он.
Гневный взгляд упал на лузера-номер-два — папашу ублюдочного Шото. Тот в долгу не остался — холодно сверкнул своей бирюзой и налётом хлынувшего льда в пламенных глазах. Лениво вскинув голову, герой не поменялся в лице и пренебрежительно, степенно заговорил:
— Подбирай выражения, сопляк, — грудной бас эхом отбился от залитых кровью стен. — Твоего носа здесь даже быть не должно, не говоря уже о том, чтобы лезть в дела взрослых.
— Да неужели? — едко хохотнул Бакугоу. Махнув рукой на койки, он зло грудно прорычал: — А по-моему они касаются студентов аж напрямую!
Энджи нехорошо сощурился.
— Они касаются исключительно Мидорию. Её одну, и
только. — говорит Старатель.
Внутри Бакугоу батареями рвутся петарды.
Катсуки вбирает воздух в легкие, рычит сквозь зубы разъяренное
«лжец..!», и, рассвирепев, открыто скалится. У Бакугоу с пальцев искры слетают звенящей трещеткой, а у Тодороки мрачнеет лицо.
Но вместо взрывов следует тишина, а Бакугоу послушно затыкает свой рот. Энджи, молча благодарен, потому что разбунтовавшегося подростка ставят на место ледяным и спокойным:
—
Хватит.
Оогонхи недовольно смотрит на парня.
— Старатель прав, тебе не стоит здесь сейчас находиться, — густой желтый в медовых зрачках налился тяжестью. — Я впустил тебя, только для того чтобы ты увидел Хитоку и успокоил свой класс.
Старший Мидория говорит, а от железа в его голосе у Бакугоу градом ледяной пот по спине.
— Иди. Ястреб тебя проводит.
Бакугоу молча поджимает губы. Он зло и тяжело дышит, сопит почти гневно. И, не выдержав, круто поворачивается на пятках, вылетая из кабинета. Дверь в медкабинет хлопает так смачно, что чудом не слетает с петель. В ушах звенит не меньше пяти секунд от настолько грубого обращения с мебелью.
Вздыхает Хикари тяжело.
— Это уже ни в какие ворота, — строго чеканит Мидория. — Не знал, что в Юуэй настолько дерьмовая система безопасности.
— Дело не в Юуэй, ты и сам прекрасно это знаешь.
Мидория медленно оборачивается на товарища.
— На твоего сына напали, — желтые глаза нехорошо сверкают густым, золотисто-медным оттенком. — А мою дочь едва не отправили на тот свет. Если бы не Ястреб, они бы оба умерли.
Тон, которым Мидория говорит жестокую правду, заставляет Энджи зло нахмуриться.
Да кого он обманывает. Старатель вне себя от бешенства — от одной мысли, что его сын мог оказаться бесхребетной куклой в руках какого-то уёбка, синее пламя обжигает тело старшего Тодороки изнутри до кровавых нарывов.
— Директора этой гребаной академии ждет крайне неприятный разговор.
— Разговор? — Оогонхи ядовито рассмеялся.
Энджи непонимающе скосил льдисто-бирюзовые глаза на героя. Его губы исказились в усмешке, потому что Мидория многообещающе говорит:
— Директора Незу ждёт нечто
больше, чем обычный разговор.
***
Ей говорят:
— Тихо-тихо, золотце.. без резких движений.
А все тело содрогается от боли.
Голос Хотеру пробивается в уши словно сквозь вату. Мидория не соображает ровным счетом нихера. Она спрашивает где находится, что случилось и в ответ не получает ничего, кроме требований дать себе отдохнуть.
В висках гудит. Затылок ноет по тупому, режущей и жгучей болью. Тяжесть в голове чугунная, есть подозрение, что Хитоку вот-вот вырвет.
Чёрт возьми, как же тяжело.
Тело — ватное, непослушное. Охрипший вскрик проталкивается через пересохшее горло — острый спазм простреливает руку, плечо болезненно дергается. Хитока жмурит глаза, смаргивая слезы.
Ведьма вспоминает: ей сломали руку. И ногу, кажется, она очень неудачно подвернула.
Состояние на редкость поганое. У Ведьмы откровенно троится в глазах. Голова бухнет изнутри, гудит и давит так, словно она вот-вот лопнет, будто переспелый арбуз. Тело тяжелое, липкое, влажное.
Горячее. Есть подозрение, что таким образом Мия чувствует первые стадии боли. Той, что противной и острой удавкой стягивается на правом плече, на ступне, на ободранной стеклом скуле.
Уебок, бля — зло шипит про себя Мидория.
Тот удар по лицу был мощным. Ведьма вспоминает, как в глазах замигало черным, кривую улыбку, и следом хруст в левом кулаке — она выбила ему два зуба и заодно свое запястье. Кровь струилась бордовым и металлическим, была скользкой, а после — противно-липкой.
Вспоминать о сегодняшнем — не хочется ни разу.
Но у Ведьмы не получается. Ни с первого раза, ни со второго — Хитока гонит из головы прочь это кровавое месиво: разрезанные вены на шеях, вспоротые ноги, переломы, влажные хрусты и чавкающие хлюпы.
Хотеру помогает встать, дает обезболивающее, полотенце и новую одежду. Она отправляет Хитоку в душ, буквально на руках донося до коврика и душевой кабинки.
Мидория дерет себя мочалкой до красных пятен на содранной коже, обжигает горячей водой —
почти кипятком — себе раны на теле и все равно видит багровые реки. Они бегут вниз по пальцам — от локтей и ручьем по фалангам; они пачкают футболку, штаны, берцы; Мидория хлюпает босыми ступнями по полу душа и в помутневшем рассудке ей мерещатся на плитке кровавые разводы.
Хитока жмурится и гасит рвущийся из горла крик.
Черт! Сука!
Ебанный рот, вашу мать!
Ведьма знает, что сегодня будет ей сниться.
Хитока знает, что у этих людей была до нее жизнь. Были шансы, возможно, мечты и абсолютно точное желание выжить.
Это не твоё. Тебе в этой истории не место.
Хитока открыто рыдает, потому что ей нельзя так распоряжаться чужими жизнями.
Даже, если они уже обречены.
Даже, если они уже не смогут жить нормально.
Даже, если они, черт возьми, уже дольше полугода под властью чужой причуды.
Господи.
Как же это все, мать вашу, неправильно. Как же, сука, несправедливо.
Так быть не должно.
Это должно закончиться.
Мидория сползает вниз по стенке и сквозь щиплющие слезы вглядывается в новые раны. В голове набатом стучит:
Господи.
Ты хотя бы живой.
Спасибо и на этом,
Тодороки.
