юность

Каждый поцелуй был особенным, и, детрансформируясь, Кагами беззаботно падала на постель и черкала линии в помятом блокноте меж беспорядочных зарисовок, считая их. Нежное соприкосновение губ после патруля — пожелать спокойной ночи. Она отмечала их разными цветами: к примеру, эти были синими, хотя Кагами предпочитала называть их сапфировыми. Сантименты. Непозволительно в их доме, и оттого веяло воодушевлением – пока ещё она не могла быть такой перед суровой фигурой матери, но по стенам и перилам лестниц уже растекались эмоции. Патрулей было много, поцелуев тоже, но каждую полосу Кагами выводила так же бережно, как и в первые дни. Она любила с нежностью проводить ладонью по потрёпанным клетчатым листам, по пёстрым линиям. Под подушечками пальцев скользили эмоции. В основном хорошие, конечно. Много хороших эмоций. Они сливались в единую кучу, и тогда их разрезало что-то яркое, что-то тяжёлое, что-то, что стоило бы забыть, но Кагами не хотела забывать ни единого момента. Всё это было новым. Всё это нужно ценить. Она не забывала убирать блокнот под матрас, и со временем алая глянцевая обложка потрескалась, а страницы помялись. Кагами не жалела, напротив, подержанный блокнот казался ей даже уютнее и романтичнее, с отпечатком жизни. Ещё крупинка бунтарства в стенах дома и второе напоминание о том, что неидеальность – это не плохо. Первое – Кот Нуар. Обвить руками его шею и не отпускать, несмотря на мигающие талисманы — разбежаться по сторонам в последнюю секунду. После она долго прижималась спиной к холодной грязной стене дома в узком безлюдном проулке. Сердце колотилось не столько от поцелуя или страха оказаться раскрытой, сколько от осознания, что с противоположной стороны Кот Нуар точно так же стоит у стены. Без маски. Иногда Кагами забывала, что у него тоже есть обычная жизнь, что он не всегда Кот Нуар. Хотелось выйти и увидеть его; показаться ему без трансформации. Тогда она закрывала глаза, глубоко вдыхала сыроватый воздух и считала, сдерживая порывы. Порой думалось, что это такая гонка — кто дольше продержится. Тогда в голове звучал непрошеный голос матери. Чувства делают нас слабее. Чувства затмевают ответвенность. Чувства – слабость. Эти линии были насыщенного оранжевого цвета. Цвета закатного солнца, если бы кто спросил Кагами, какой это цвет. Беспорядочно прижиматься губами к губам, носу, щекам, потому что он снова пожертвовал собой — шептать, что он всё ещё здесь, зная, что она не слушает. Для этих поцелуев Кагами хранила притупленный зелёный карандаш. Зелёных мягких полос было мало, и ей хотелось бы, чтобы их не было вовсе. Она выделяла их особенно жирно, так, чтобы выделялись из общей картины; она в точности помнила каждый и их причину. Этот цвет Кагами называла цветом Кота Нуара. И она ненавидела, когда он такое проделывал. Она раз за разом повторяла ему, что в одиночку сражаться сложнее, что он мог бы просто оттолкнуть, а не закрывать собой, что если ему так хочется пропускать битвы с акуманизированным — пусть вообще не приходит, тогда на ней хотя бы не будет лежать ответственность за его жизнь. Кот упорно не хотел её понимать, хотя, разглядывая блокнот на вытянутых перед собой руках, она с радостью замечала, что со временем зелёный цвет редел, уступая место куда более радостным воспоминаниям. Значит, не всегда он пропускал её высказывания мимо ушей; но иногда, когда ей казалось, что линий цвета Кота Нуара больше не появится — одна линия обязательно появлялась. Раз за разом что-нибудь да случалось, разрывая вереницу беспечных поцелуев. Скрепя сердцем Кагами училась любить даже эти поцелуи. И сейчас, когда, слившись во вдуманном, глубоком поцелуе (почти ничего особенного: ни особенной погоды, ни особенных обстоятельств, единственное, что здесь особенное — они сами), она зарывается в его соломенные волосы, натыкаясь на спандексные кошачьи ушки, а он прижимает её за талию, они взволнованны так же, как и прежде. Они безнадёжно влюблены.