О дивный новый мир...

— Вацлав Всеволодович, к вам пришли, — заглянувшая в кабинет маленькая шатенка наскоро поправила волосы и едва не уронила чашку, венчавшую пирамиду грязной посуды в ее руках. Из-за резкого движения пирамида угрожающе зашаталась, но девушка уверенно остановила ее, не позволив грохнуться, и тотчас очаровательно улыбнулась. Мужчина за офисным столом сглотнул, уставившись на артистку, служившую здесь секретарем. Очки в квадратной классический оправе, которые он использовал для чтения, съехали на самый кончик его носа, так что сейчас он смотрел на мир поверх стекол, и мир для него имел сразу два варианта четкости. — И кто, интересно? — лениво осведомился чиновник. — У меня дел выше крыши перед форумом, я же просил никого ко мне не пускать, — добавил он ворчливо и будто в подтверждение своих слов ткнул авторучкой в сторону стопки невычитанных бумаг. — Вам понравится, — загадочно заверила секретарь, исчезнув из его поля зрения так же быстро, как появилась. Замученному гродненцу ничего не оставалось, как вздохнуть да устало почесать голову. — Ох Марылька… — пробормотал он, наводя в своей взлохмаченной темно-каштановой макушке еще пущий беспорядок. Концы его волос уже порядком отрасли, приходилось зачесывать их, чтобы не мешали, время от времени даже перехватывая резинкой… но последнее смотрелось совсем уже по-домашнему. Не желая становиться объектом бесед дам из секретариата, Гродно избегал делать с собой подобное на работе, правда, сейчас, накануне важной встречи, он мог потерпеть что угодно — лишь бы его не трогали. Как бы там ни было, пойти проверить, кто его ожидает, все-таки следовало: мало ли кого черти принесли? Вдруг какая внеплановая проверка из столицы, не пустишь — проблем не оберешься… Нехотя встав с кресла, Вацлав одернул пиджак, поправил воротник офисной сорочки с повязанным под ним полосатым галстуком, дабы не выглядеть совсем уж непрезентабельно, и поплелся вниз, на ходу пытаясь понять: пани Мария заигрывает с ним или она всегда такая. Правда, все досужие раздумья рассеялись, как только он оказался в просторном холле облисполкома. Невысокий темноволосый человек, сидевший на танкетке для ожидающих, при виде Витковского скромно улыбнулся и, поднявшись на ноги, сделал шаг навстречу. Витковский расплылся в улыбке, чуть ли не присвистнув от изумления. — Торис, — выдохнул он, заключая своего худого и немного сутулого знакомого в крепкие мужские объятья. — Вацловас, — отозвался тот, принимая дружеский хлопок по спине как нечто само собой разумеющееся. — Сто лет тебя не видел, — сказал Гродно, отпустив старинного друга, с которым вместе рос, вместе отстаивал когда-то границы княжества и много чего еще пережил вместе. — Ты похудел, — отметил он, качнув головой. — Я болел, — вздохнул Торис, опуская глаза, будто в признании было что-то постыдное. — Этой гадостью? — Да. Три недели с пневмонией в больнице. Столько важных встреч пропустил… — горько посетовал литовец. — Вильнюс как ни старался, разобрать все просто не успевал, и в итоге у меня на столе собралось три огромных горы бумаг разного рода срочности. — Сочувствую, — кивнул Вацлав и, внимательно вглядываясь в бледное лицо друга, уточнил: — Как ты сейчас? — В порядке, — ожидаемо заверил тот. — Добра, если так, — Гродно тяжко выдохнул: всем им немало досталось прошлой весной, да вот только снова вспоминать о плохом совсем не хотелось. Прошлое должно оставаться в прошлом. — Ты рано приехал: форум завтра, я ждал тебя только к вечеру, — Витковский деликатно перевел тему. — Звычайна гости собираются на ужин, чтобы неспешно расположиться да погулять по набережной. Тебе ли не знать. Я не предполагал, что увижу тебя сегодня, тем паче — тут. — Мне просто захотелось поговорить с тобой вне официальных встреч, — произнес Торис, перейдя на литовский: на родном языке ему было гораздо проще выражать мысли. Вацлав не стал перечить, принявшись отвечать также на литовском: благо, приграничный город свободно владел четырьмя языками жителей своих земель. — Не знал, что ты помнишь про меня, Лоринайтис, — сказал Витковский с укором. — Мы считаем вас, литовцев, высокомерными задницами, которые думают только о себе. — Даже если это и так, ничто не мешает мне помнить про своих близких, — парировал Торис, а потом, вздохнув, проронил уже тише, как если бы кто-то здесь понимал их: — Мама скучает. Часто о тебе спрашивает, а что я ей скажу? Пани Неман, кажется, тебя видит редко и ничего не может нам передать. Ты бы, Гардинас, хоть иногда не ругался со своей матерью и вообще уважал бы старших. — А ты бы, Летувис, прекратил давать мне непотребные советы, — обиженно брякнул гродненец. — Если ты приперся ради этого, то… — Не ради этого, — перебил северный сосед. — Я меньше всего собирался грызться с тобой. Может… — он потупился, напоровшись на гневный взгляд легко раздражающегося, холеричного города. — Может, посидим где? «Побалакаем», как вы выражаетесь… — Я на работе, — отрезал Витковский, который, судя по резкому тону и закрытой позе, все еще злился: ему не нравилось, когда кто-то лишний раз напоминал ему про его сложные отношения с матерью — красавицей рекой Неман. И уж тем более ему не нравилось, когда это делал литовец — далеко не подходящий кандидат в наставники. — Я же не про сейчас, — покраснел тот, — я про вечер. Мы могли бы сходить куда-нибудь вместе, чтобы поговорить без лишних свидетелей. Гродно смерил своего визави взором, исполненным презрения и подозрительности. Со стороны их альянс, наверное, смотрелся забавно, потому как проходящие мимо клерки нет-нет да и косились с нескрываемым интересом в сторону разговаривающих. Внешне эти двое казались братьями: рост, телосложение, манеры, аристократическая бледность и тонкие, заостренные черты лиц. Хотя свою удлиненную стрижку гродненец укладывал иначе, отпускал бакенбарды, а его узкий, с горбинкой, нос, заметные надбровные дуги и чуть выдающийся подбородок придавали чертам его лица определенную жесткость, было невозможно не заметить почти портретного сходства с хрупким, но выносливым Торисом. Житель северных земель, жемайт или, возможно, аукштайт по крови, но в любом случае — восточный балт, он обладал заметной внешностью, характерной для многих жителей прежнего Великого Княжества: темно-каштановые волосы, зеленые глаза, белая кожа и высокие скулы. У него, правда, не было той же благородной горбинки на носу, но оттенок зелени его выразительных глаз в точности совпадал с оттенком глаз гродненца, тот же колер имел и волос. Было ясно, что мужчины — родичи, причем достаточно близкие. — Хрен с ним, уговорил, — наконец, Витковский сдался: если честно, ему совершенно не хотелось воевать с Лоринайтисом: просто вредный характер не позволял не боднуть товарища. — Так и быть, отведу тебя куда-нибудь выпить… то есть, посидеть. Они уже, считай, распрощались, договорившись созвониться около шести, Торис даже успел пожать руку Вацлаву, когда вдруг хлопнул себя по лбу. — Вот же я дурак, — сообщил он расстроенно. — Главное-то забыл! Я оставил пакет в машине, сейчас принесу. — Пакет? — переспросил гродненец, одновременно уточнив, правильно ли он расслышал литовское слово и действительно ли ему перепадет заграничный презент. — Ну да, — подтвердил Торис. — Подарок. — Тогда я пойду с тобой: вручишь мне его на парковке. — Хорошо. Всю дорогу к машине Лоринайтиса Витковский увлеченно гадал, что же ему привезли на сей раз: национальную настойку? сувенир работы вильнюсских мастеров? странную штуку из «Икеи», которую он, оказывается, когда-то заказывал, но о которой уже успел благополучно забыть? Главное, чтобы не шакотис: Гродно терпеть не мог этот сухой гастрономический шедевр, что пачками везли гостившие в Литве. А может, очередную пепельницу, изящно украшенную мелким, искристым янтарем — слезами красавицы Юрате, как когда-то рассказывал ему Торис? Было бы здорово. Гродно ценил такие вещи, даже использовать их по назначению не хотел, храня в большом стеклянном шкафу как особые ценности своей обширной коллекции и иногда вынимая, чтоб стереть пыль да как следует порассматривать. Заядлый курильщик собрал уже с полсотни плошек для курева из более чем десятка стран, но янтарные пепельницы были особенно дороги его сердцу, потому как напоминали о тех, кто был и оставался пограничному городу родным и близким, несмотря на шенген. Сняв автомобиль с сигнализации, Торис забрал с пассажирского сиденья плоскую коробку и бумажный пакет с изображением государственного флага Литвы и надписью «Sveiki atvykę į Lietuvą!», а потом, пошарив ладонью в бардачке, вынул нечто маленькое, помещавшееся в кулак. — Это тебе. Прости, полноразмерных не было, зато сможешь пристроить на приборной панели: кажется, у тебя новая машина, — сообщил литовец, протягивая гродненцу неожиданный, но, конечно, приятный сувенир: мини-пепельницу с картинкой на дне, выложенной мелкими кусочками древней сосновой смолы — изображением контуров Литовской Республики. — Спасибо, — Гродно обрадованно погладил острые камушки. — Крутая штуковина. — Я рад, — скромно улыбнулся Лоринайтис, вручая другу коробку. — Это тоже тебе. Спрятав пепельницу в карман, Вацлав принял из рук друга второй подарок, немедленно открыв крышку и просияв. — Кибинайчики! Торис смущенно почесал голову. — Скорее вариация на тему: вчера мне было нечего делать, и я немного пофантазировал. Надеюсь, съедобные. — Конечно съедобные, какие еще? — взяв один из пирожков, Гродно откусил кусок и, нахваливая, заверил: — Смаката, пане, як заўсёды! — А потом прибавил, цокнув языком да заговорщицки хмыкнув: — Эх, повезет Наташке с мужем: по дому помогает, слушается, пирожки вот печет. — Что? — переспросил, будто не расслышав, литовец. — Спасибо, говорю — удружил! — посмеялся Гродно, доедая мягкий, румяный пирожок. — А. На здоровье, — кивнул Лоринайтис, отдавая другу, судя по всему, основной подарок, спрятанный в бумажном пакете. — А это Юшкевичусу: Даукантас просил передать, — прокомментировал Торис. — От столицы столице. — Что тут? — приподнял бровь гродненец. — Не знаю, — литовец помотал головой. — Я не смотрю в чужие посылки. — Добра, передам: все равно я собирался да Мирки после форума съездить, — сделав вид, будто бы ему все равно, Вацлав забрал пакет и внезапно заметил, наклонив голову: — А ты… ты как к ней обращаешься — как к женщине или как к мужчине? Повисла неловкая пауза. Этот вопрос, слегка неуместный и, возможно, чересчур личный, явно смутил Лоринайтиса, впрочем, уточнять, кого имел в виду друг, он не стал бы: и так понятно. Отведя взгляд, литовец растерянно пробормотал: — Как тебе сказать… Вильнюс хочет, чтобы его считали мужчиной — пусть так и будет. Просто это… непросто… -…принимать за себе подобного красивую девушку? — закончил за него Гродно, получив в ответ искреннее «да». Они помолчали. Их мысли сейчас сходились, кружась вокруг той, кто своим личным решением не позволял всем им быть по-настоящему, по-европейски, толерантными. Ведь одно дело уважать чужой выбор и называть прекрасную барышню в мужском наряде паном Даукантасом, если ты не знал ее как пани Даукантайте, и совсем другое — если рос рядом с ней. Литовец вздохнул, опустил голову, как будто был в чем-то виноват, его длинные нестриженные пряди упали на лицо. — Я не знаю, как оно должно быть по совести, — признался он. — Я всего лишь стараюсь общаться с ней так, как она желает, и совсем не важно, что я там себе думаю. — Возможно, ты и прав, — Гродно пожал плечами. Если совсем уж честно, он сам не был противником трансгендерных людей, скорее наоборот: среди белорусских городов одним из первых поддержал такое стремление личности стать собой, однако в случае с бывшей столицей Княжества… Он был рад, что ему не приходилось общаться с ней каждый день. И он искренне сочувствовал Лоринайтису. Отвлекаясь от сложных дум, Вацлав тряхнул головой да, улыбнувшись, бодро добавил: — Ладно, дружа, до вечера. Набери меня после пяти: мой рабочий день как раз завершится. — И, уже собираясь откланяться, он, щурясь, ехидно осведомился: — Спадзяюся, на завтрашнем белорусско-литовском форуме ты не станешь касаться станции? — О нет, — литовец устало отмахнулся от заезженной темы. — Никаких станций, только вопросы культурного обмена, развития экономических связей и совместных проектов. — Я запомню, — шутливо грозно предупредил Гродно, удивившись, как дословно Литва цитирует канцелярские фразы из протоколов. Наверняка спит в обнимку со своими папками, законченный карьерист. Или, скорее, трудоголик?.. Витковский не успел прийти к окончательному выводу, потому что его мысли предательски перебили: резко выдохнув, точно собираясь с духом, Лоринайтис негромко уточнил: — А Беларусь приедет?.. Его щеки неминуемо порозовели, выдав сильные чувства, которые литовец испытывал и которые так тщательно и тщетно старался скрыть. Вацлав снисходительно хмыкнул: что взять с влюбленного? Влюбленный что дурак, как известно. Сочувственно потрепав товарища по плечу, он заверил его: — Приедет. Только не сегодня: сегодня она на совещании у президента, а завтра утром он отправится с делегацией в Гомельскую область, а она — сюда, чтобы успеть к началу. С ней будет премьер и министр культуры. В общем, хорошая компания. — Увидев на лице Ториса блуждающую улыбку, он не выдержал, чтобы не сказать: — Ты ее после форума в «Нашу каву» пригласи: цветы купи, кофе, все дела — ей понравится. — Она со мной не пойдет, — упавшим голосом сообщил Торис. Казалась, он вот-вот заплачет: вся та печаль, которую он носил в себе из-за личной драмы, теперь отпечаталась на его бледном лице. Гродно охнул, не без неприязни припомнив дурацкое свойство Лоринайтиса испытывать от страданий наслаждение, а потому, дабы лишний раз помучиться, выдумывать трагизм даже там, где его нет. Жертвенность Ториса достигала порой вершин и, разумеется, служила самому Торису своеобразным доказательством собственного мужества. Эдакий терпеливый, выносливый… мазохист. Первоклассная жертва, истинный страдалец, да он сам не знал, хорошо ему с Натальей или невыносимо! Что обсуждать — даже сложные отношения с любимой девушкой, которая столько столетий отказывала ему, разбивала сердце, терзала душу, вытаскивала из него нервы, дергала его, мучила, насмехалась, нравились Торису в том числе тем, что были такими сложными. Вацлав никогда этого не понимал, хотя ему тоже импонировали сильные женщины. Но он не позволял Арловской ездить на его шее, в отличие от рохли Лоринайтиса или того же увальня Юшки, из-за чего нередко ссорился с ней, он помнил про свою шляхетскую гордость. Торис же от Наташи просто терял рассудок, превращаясь из доблестного защитника Княжества в некое подобие млеющего барана, который, точно в английской песенке, «шел за ней», покорно и даже с радостью нося надетый ею ошейник. И хотя Витковский всей душой мечтал образумить этого небараку, он был вынужден признать: его друг по уши влюблен в Беларусь, так что особенности этого домашнего мазохиста придется принимать как неизлечимую хворь. Как инвалидность. — Ты бы прекратил загодя сопли распускать, ротозей, а сперва попробовал, — брезгливо одернул его Гродно. — Горе мне с вами обоими: что ты, идиот прибалтийский, что дурнаваты Мирка: как втрескаться — так пожалуйста, а как нормально поухаживать — так як вчера родились. Пригласи Беларусь на свидание, придурок. Она расстроится, если ты так и не подойдешь к ней: на самой справе ты ей тоже нравишься. Просто она та еще ярая коза. — Она не коза, — Торис насупился. — Коза, — усмехнулся Вацлав. — Уж я-то знаю. Упрямая и бодатая. Да и ты ничуть не лучше, когда упираешься, как баран, слушая добрые советы. — Не все так легко, Вацловас, — вздохнув, литовец замученно потер переносицу. — С женщиной никогда не угадаешь, что тебя ждет. Да и вообще… — он затравленно посмотрел на Гродно. — Разве по мне так заметно, что она мне небезразлична? — Только слепой не увидит, что ты сохнешь по ней, — Вацлав пожал плечами. — Да ладно тебе, все знают, что вы, летувисы, далеко не всегда скрытные и неприступные. Лучше вот что, — смекнул он, толкнув друга в бок, — когда в кафе Арловскую позовешь, будто бы между прочим похвали ее маникюр: на днях мы говорили с нею по скайпу, и я видел, что у нее новые ногти. Девушки любят, когда мы внимательны, — город подмигнул опешившей стране. — Как ты все это замечаешь? — рассеянно спросил Торис, получив в ответ беспечное: — На автомате. У меня же много сестер, грех за столько лет не научиться понимать женщин. — Может, поэтому ты до сих пор не женат? — Может быть. — Гродно улыбнулся. Как он ни пытался быть равнодушным, улыбка вышла у него грустной: то ли потому что в глубине сердца он по-своему сожалел о том, что выбрал гордое одиночество, то ли от того, что в памяти тут же всплыли настойчивые увещевания матери на тему «тебе пора бы жениться, Вацлав, а то сладу с тобою нет». Он вздохнул. Потянувшись, снова сжал костлявое плечо Ториса, мысленно отметив, что родич вправду заметно исхудал на фоне болезни. — Не понимаю, брате, как ты все это терпишь? — зачем-то озвучил гродненец то, что вовсе не собирался озвучивать, но оно как-то само вырвалось. — Она же веревки из тебя вьет. Литовец посмотрел на него многозначительно. — Если честно, все далеко не так, как может показаться, — наконец, проговорил он с мягкой, чуть-чуть смущенной интонацией. — У нас непростые отношения, но в них нет ничего особенного и… — он вздохнул, подытожив: — Мне кажется, что если я буду принимать ее такой, какая она есть, я скорее завоюю ее симпатию. Какое-то время двое у машины молчали, потом Гродно, пожав руку Литве, пробормотал: — Как знаешь. Это твоя жизнь, Лоринайтис. — И, подождав, пока коллега, прочистив горло, пожелает ему хорошего дня, настоятельно заметил: — Ты все еще кашляешь: лечись. Береги себя и повяжи шарф вечером, прежде чем выезжать: пускай и лето, да не Италия. Провожая взглядом темно-серое авто на европейских номерах с литарками «LT», Гродно думал, что нужно будет сегодня как-то поспеть пролистать все бумаги и — что важнее — не забыть бросить в машину пару коробок с салфетками: пьяный Торис — мастер закатывать истерики. Сегодня он, перебрав, как пить дать разрыдается на плече Витковского, жалуясь на свою тяжелую долю — не зря же вспомнили про Арловскую. Сначала этот страдалец станет демонстрировать другу свой поврежденный палец или что там у него на сей раз, признаваясь, что полученная им травма — дело рук его непокорной избранницы, но он не прочь потерпеть ради ее улыбки, потом, проклиная женщин, разведет Балтийское море слез… Как обычно. Ничего нового. Только бы Вацлаву не пришлось, как в старом советском фильме, помогая несчастному, притворяться, что «теперь он Наташа». На счастье Витковского, закладывать за воротник им сегодня долго было нельзя: утром они оба должны были быть на форуме трезвыми и свежими, так что Гродно справедливо решил, что двух коробок «Руты» из офиса им вполне хватит. Вздохнув, Витковский направился назад в исполком, где его ждали нерассмотренные бумаги. Иногда он совсем не понимал Ториса Лоринайтиса, а иногда, наоборот, — понимал слишком хорошо.